Из истории восприятия комедии А.С.Грибоедова в пушкинском кругу: статья П.А.Вяземского «Заметки о комедии “Горе от ума”»
Ивинский Д. П.
Пушкин, подобно многим литераторам, отнюдь не считал "Горе от ума" произведением образцовым и безупречным[1]. В письме его к Вяземскому от 28 января 1825 г. из Тригорского говорилось: "Читал я Чацкого – много ума и смешного в стихах, но во всей комедии ни плана, ни мысли главной, ни истины. Чацкий совсем не умный человек – но Грибоедов очень умен" (Пушкин, 13, 137). Более подробный отзыв содержится в составленном около того же времени письме к А.А.Бестужеву: "В комедии Горе от ума кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий [и] благородный [молодой человек] и добрый малой, проведший несколько времени с очень умным человеком (имянно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он – очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека – с первого взгляду знать с кем имеешь дело и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подоб." (Пушкин, 13, 138).
История взаимоотношений Вяземского и Грибоедова слабо документирована, изобилует белыми пятнами и в настоящее время вряд ли может быть описана с необходимой степенью полноты. То, что нам известно, сводится в основном к следующему.
Вяземский познакомился с Грибоедовым, вероятно, только весной 1823 г.[2] ; предположения о более ранних встречах Вяземского с Грибоедовым (Нечаева 1946, 229-230; Мещеряков 1983, 91) не были до сих пор подтверждены документально. Знакомство, как известно, оказалось продуктивным: Грибоедов и Вяземский выступили как соавторы водевиля "Кто брат, кто сестра" [3] (впрочем, не имевшего успеха и не ставшего событием в литературной жизни) и как соратники в "войне эпиграмм" с М.А.Дмитриевым и А.И.Писаревым [4] . Вяземский предпринял определенные усилия для того, чтобы ввести Грибоедова в свой круг. 22 июня 1824 г. Вяземский писал к А.И.Тургеневу: "Познакомьтесь с Грибоедовым: он с большими дарованиями и пылом" (ОА, 3, 56). Именно благодаря Вяземскому могла состояться "встреча великих современников", по счастливому выражению новейшего исследователя (Шаврыгин 1994, 139), т.е. Карамзина и Грибоедова. Еще в начале июня Вяземский снабдил Грибоедова рекомендательным письмом к Карамзину; в письме к Вяземскому от 21 июня Грибоедов благодарит за эту рекомендацию [5] . Вполне вероятно, что, содействуя знакомству Грибоедова с Карамзиным и Тургеневым, Вяземский пытался как-то повлиять на его литературную позицию, столь близкую "архаистам". Влияниям со стороны, как известно, Грибоедов поддавался мало, однако взгляды его на литературу все же не были неизменными и, так сказать, застывшими. Свой авторский путь Грибоедов начинал на стороне Катенина, выступая со статьей "О разборе вольного перевода Бюргеровой баллады "Ленора""(Грибоедов 1816); в начале же 1825 г. в полемическом своем письме к Катенину по поводу "Горя от ума" он так охарактеризовал свое творческое кредо: "Я как живу, так и пишу свободно и свободно" (ГВС, 509). Более определенно заявить о своем стремлении к независимости от "духа партий" было бы трудно. Вместе с тем, если Грибоедов и ориентируется на роль "неприсоединившегося", стремясь остаться вне или даже над схваткой, это, конечно, не означает, что он порывает с "архаизмом": в "Горе от ума" спародирован Жуковский-балладник (См. об этом: Фомичев 1983, 61) и высмеяна "галломания" московского общества; показательно, что, например, Кюхельбекер в 1825 г. считает Грибоедова своим единомышленником [6] . Вяземский также верен себе: в середине двадцатых годов он претендует на одну из ведущих ролей в стане "младокарамзинистов" и обретает даже репутацию "сектанта" [7] . Все это, конечно, не способствует его сближению с Грибоедовым-литератором (ср.: Гиллельсон, 113-115).
Сблизить их могла не только, и даже, может быть, не столько литература, сколько политика. При всей сложности, при всем несходстве их политических воззрений, просматривается все же некоторое единство их позиций в отношении к будущим деятелям четырнадцатого декабря. И Вяземский, и Грибоедов, при всей своей оппозиционности к правительству, скептически оценивают перспективы революции. Известные слова Грибоедова о "ста прапорщиках", желающих "изменить весь государственный быт в России" (Смирнов 1868, 20; ГВС, 243), очевидным образом перекликаются с замечанием Вяземского в записной книжке: "Подпрапорщики не делают революции, а разве производят частный бунт. 14-ое декабря не было революциею" (Вяземский 1992, 145; Ланда 1975, 260).
Знакомство Вяземского с Грибоедовым продолжалось и позднее, однако в дружеские отношения оно так и не переросло [8] . Известны их встречи в начале июня 1826 г. (ОА, 5, 2, 15) и в 1828 г. (Гиллельсон, 112; Мещеряков, 96-97). Наиболее значительные эпизоды этого знакомства связаны, конечно, с комедией Грибоедова "Горе от ума".
Осенью 1823 г. (вероятно, во второй половине сентября) Грибоедов читал Вяземскому "Горе от ума": "Скоро после приезда в Москву Грибоедов читал у меня и про одного меня комедию свою" (Вяземский, VII, 343). По ходу этого чтения Вяземский предложил Грибоедову одну поправку к тексту комедии: "В комедии "Горе от ума" есть и моя капля, если не меда и желчи, то, по крайней мере, капля чернил, то есть: точка. <...> После падения Молчалина с лошади, испуга и обморока Софьи Павловны (действие 2-е, явление 2-е) Чацкий говорил:
Желал бы с ним убиться для компаньи.
Тут заметил я, что влюбленному Чацкому, особенно после слов:
Смятенье, обморок...
Так можно только ощущать,
Когда лишаешься единственного друга, –
неловко употребить пошлое выраженье "для компаньи", а лучше передать его служанке Лизе. Так Грибоедов и сделал: точка разделила стих на два <...>" (Вяземский, VII, 343).
Между тем отношение Вяземского к "Горе от ума" не было апологетическим ни в первое время знакомства с текстом комедии, ни позднее. Говоря о достоинствах "Горе от ума", он отмечал и недостатки. Первые, как полагал Вяземский, были обусловлены стремлением Грибоедова создать в своей комедии картину общественной жизни Москвы [9] , вторые — тем, что эта картина не вполне удалась, не точна. Эти неточности сводятся, с точки зрения Вяземского, в основном к следующему.
Во-первых, неверной представляется ему трактовка соотношения общественного быта Петербурга и Москвы. В статье "Допотопная, или допожарная Москва" (1865) Вяземский отмечал: "<...> вопреки Грибоедову и последователям, слепо поверившим на слово сатирическим выходкам его, оценка Петербурга и Москвы должна быть признана именно в обратном смысле, т.е. что в Москве было более разговоров и толков о делах общественных, нежели в Петербурге, где умы и побуждения развлекаются и поглощаются двором, обязанностями службы, исканием и личностями. Оно так и быть должно: в Петербурге - сцена, в Москве -– зрители; в нем действуют, в ней судят" (Вяземский, VII, 82-83). Вяземский опирается здесь не только на собственный опыт, но и на известные мнения Карамзина: "Есть еще другое свидетельство, и более важное, об умственном, гражданском и политическом состоянии старой Москвы. Вот что говорил Карамзин в путеводительной записке в Москву: "Со времен императрицы Москва прослыла республикою. Там, без сомнения, более свободы, но не в мыслях, а в жизни; более разговоров, толков о делах общественных, нежели здесь, в Петербурге, где умы развлекаются двором, обязанностями службы, исканиями, личностями"" (Вяземский, VII, 82-83; цитируется статья Карамзина "Записка о московских достопамятностях" [1818]).
Во-вторых, московская общественная жизнь представлена Грибоедовым искаженно. "Новое поколение, — пишет Вяземский, — знает старую Москву по комедии Грибоедова; в ней почерпает оно все свои сведения и заключения. Грибоедов — их преподобный Нестор, и по его рассказу воссоздают они мало знакомую им картину. Но, по несчастью, драматический Нестор в своей московской летописи часто мудрствовал лукаво. В некоторых захолустьях Москвы, может быть, и господствовали нравы, исключительно выставленные им на сцене. Но при этой темной Москве была и другая еще, светлая Москва" (Вяземский, VII, 80-81). Ср. в статье Вяземского "Грибоедовская Москва" (1874-1875): "<...> пора, наконец, перестать искать Москву в комедии Грибоедова. Это разве часть, закоулок Москвы. Рядом или над этою выставленною Москвою была другая, светлая, образованная Москва. Вольно же было Чацкому закабалить себя в темной Москве" (Вяземский, VII, 578). Ср. еще в "Письме к князю Д.А.Оболенскому <...>": "Я родился в старой Москве, воспитан в ней, в ней возмужал; по наследственному счастию рождения своего, по среде, в которой мне приходилось вращаться, я не знал той Москвы, которая так охотно и словоохотливо рисуется под пером наших повествователей и комиков. Может быть, в некоторых углах Москвы и была, и вероятно была, фамусовская Москва. Но не она господствовала: при этой Москве была и другая, образованная, умственною и нравственною жизнью жившая Москва, Москва Нелединского, князя Андрея Ивановича Вяземского, Карамзина, Дмитриева и многих других единомысленных и сочувственных им личностей" (Вяземский, VII, 384-385).
В-третьих, нарекания Вяземского вызвал герой комедии. Чацкий оценивается Вяземским с точки зрения общепринятой нормы светского поведения. Светский разговор не может быть ни утомительным, ни скучным; светский человек не должен поучать; его речи, его эпиграммы должны быть не просто остроумны, но уместны в данное время и в данном месте. Всем этим требованиям, однако, разговоры Чацкого не соответствуют. В книге Вяземского "Фон-Визин" читаем: "Сам герой комедии, молодой Чацкий, похож на Стародума. Благородство правил его почтенно; но способность, с которою он ex-abrupto проповедует на каждый попавшийся ему текст, нередко утомительна. Слушающие речи его точно могут применить к себе название комедии, говоря: "Горе от ума!" Ум, каков Чацкого, не есть завидный ни для себя, ни для других. В этом главный порок автора, что посреди глупцов разного свойства вывел он одного умного человека, да и то бешеного и скучного. Мольеров Альцест в сравнении с Чацким настоящий Филинт, образец терпимости. Пушкин прекрасно охарактеризовал сие творение, сказав: "Чацкий совсем не умный человек, но Грибоедов очень умен"" (Вяземский, V, 143; цитата из письма Пушкина к Вяземскому от 28 января 1825 г. [Пушкин, 13, 137]). Итак, создавая образ Чацкого, Грибоедов, по мнению Вяземского, смешал амплуа обличителя ("проповедника") и светского человека, в результате чего возник комический эффект, сочинителем комедии не предусмотренный: взаимоисключающие амплуа светского человека и обличителя пороков как бы дополняются ролью шута, которую Чацкий играет не только по воле Софии Павловны ("А, Чацкий! любите вы всех в шуты рядить, / Угодно ль на себе примерить?"), но и против воли автора: "Один Чацкий, и то, разумеется, против умысла и желания автора, оказывается лицом комическим и смешным. Так, например, в сцене, когда он, после долгой проповеди, оглядывается и видит, что все слушатели его один за другим ушли, или когда Софья Павловна под носом его запирает дверь комнаты своей на ключ, чтобы от него отделаться" (Вяземский, VII, 342).