Поэтическое творчество Осипа Мандельштама послереволюционной поры разделяется хронологически на две части пятилетним перерывом, с 1925 по 1930 г., когда поэт стихов совсем не писал. До 1917 г. он был уже признанным мастером. Четырьмя годами ранее Мандельштам выпустил первую книгу стихов «Камень», обратившую на себя внимание истинных ценителей поэзии. Он никогда не выступал в роли пророка или в роли жреца «чистой» поэзии. Он просто жил в потоке времени среди людей, думая, что помогает им своими стихами. Поэта постоянно обвиняли в отрыве от действительности, в нежелании или неумении идти в ногу с эпохой. По этому поводу он писал писательнице Мариэтте Шагинян 5 апреля 1933 г.: «Кто я? Мнимый враг действительности, мнимый отщепенец. Можно дуть на молоко, но дуть на бытие немножко смешновато. Но для того, чтобы действовать, нужно бытие густое и тяжелое, как хорошие сливки, — бытие Аристотеля и Ламарка, бытие Гегеля, бытие Ленина». Такое «густое бытие» в изобилии предоставила поэту революция и послереволюционная действительность. Близкая к Мандельштаму поэтесса Анна Ахматова вспоминала: «Революцию Мандельштам встретил вполне сложившимся и уже, хотя и в узком кругу, известным поэтом. Мандельштам одним из первых стал писать на гражданские темы. Революция была для него огромным событием, и слово «народ» не случайно фигурирует в его стихах».
Февральскую революцию Мандельштам приветствовал, а к Октябрьской сначала отнесся довольно настороженно. Тем не менее уже в мае 1918 г. он написал «Сумерки свободы», где призывал:
Прославим,братья,сумерки свободы,
Великий сумеречный год!
В кипящие ночные воды
Опущен грозный лес тенет.
Восходишь ты в глухие годы, —
О,солнце,судия, народ.
Поэту казалось, что революция несет с собой коренное изменение жизни подавляющего большинства народа в лучшую сторону, и ради подобного обновления бытия можно временно пожертвовать демократическими свободами:
Ну что ж,попробуем: огромный,неуклюжий,
Скрипучий поворот руля.
Последствия этого поворота Мандельштаму скоро довелось испытать на себе. Его поэзию печатали очень мало, поскольку исполнять в стихах «социальный заказ» он отказывался. В стране возникла все более гнетущая атмосфера несвободы, которую Мандельштам переживал очень тяжело. Еще в годы гражданской войны, оказавшись в заточении у белых, он, по свидетельству одного мемуариста, требовал освобождения, утверждая, что «не создан для тюрьмы». Но случилось так, что большую часть жизни Мандельштаму пришлось прожить в обществе, где свобода личности подавлялась, а условия существования напоминали лагерные. Тем более что последние четыре года Осип Эмильевич провел в ссылках и лагерях, откуда ему не суждено было выйти. Все это не могло не отразиться в его стихах и даже привело к длительному перерыву в поэтическом творчестве.
Мандельштам подчеркивал:
Пора вам знать: я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея,
Смотрите,как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать! —
Ручаюсь вам,себе свернете шею!
Эти строки написаны в 1931 г., когда подавляющее большинство поэтов прославляло великие стройки пятилетки и небывалый размах социалистического строительства. Мандельштам же нашел в себе мужество иронизировать над эпохой, намекая, что ее правильнее связать с низкокачественной одеждой Москвошвеи, а не с гигантами металлургии и энергетики. Последние не дают никакого видимого облегчения в повседневной жизни людей, тогда как их насущные нужды удовлетворяются даже хуже, чем до революции.
Мандельштам ощущал свой разлад с эпохой, но не собирался сдаваться на милость «веку-волкодаву»:
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей,
Запихай меня лучше,как шапку,в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Чтоб не видеть ни труса,ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе...
Так писал поэт за три года до ссылки, словно предчувствуя свою судьбу. Он чувствовал себя современником великих и трагических событий, но не хотел ни в коей мере разделять ответственность за подавление свободы и пролитую кровь с власть имущими. Хотя порой испытывал большой соблазн пойти по пути, по которому уже пошли многие собратья по литературе. В 1930 г.. он писал об альтернативном, благополучном варианте своей судьбы: «А мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом... Да, видно, нельзя никак». Друг Мандельштама Б.С. Кузин вспоминал: «Особенно, по-видимому, для него был силен соблазн уверовать в нашу официальную идеологию, принять все ужасы, каким она служила ширмой, и встать в ряды активных борцов за великие идеи и за прекрасное социалистическое будущее. Впрочем, фанатической убежденности в своей правоте при этих заскоках у него не было. Всякий, кто близко и дружески с ним соприкасался, знает, до чего он был бескомпромиссен во всем, что относилось к искусству или морали... Но когда он начинал свое очередное правоверное чириканье, я на это бурно негодовал, но он не входил в полемический пыл, не отстаивал с жаром свои позиции, а только упрашивал согласиться с ним: «Ну, Борис Сергеевич, ну ведь правда же, это хорошо». А через день-два: «Неужели я это говорил? Чушь! Бред собачий!» Тут дело было не в простом желании приспособиться, чтобы обеспечить себе достойные условия жизни. Мандельштам испытывал потребность ощутить себя частью некоего большого целого, участником преобразования жизни. Однако, к счастью для поэзии, приверженность Осипа Эмильевича нормам нравственности в литературе и жизни не позволила ему пойти в своем творчестве на губительный компромисс. Мандельштам одним из первых заклеймил как палача «кремлевского горца» Сталина, за что поплатился ссылкой и в конечном счете гибелью. Поэт и в позднейших стихотворениях дерзко заявлял:
Лишив меня морей,разбега и разлета
И дав ступе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
Мандельштам верил: «Не разнять меня с жизнью, — ей снится убивать и сейчас же ласкать...» Он чувствовал, что эпоха убьет его, как и тысячи и тысячи других, отказавшихся жить в соответствии с моралью «века-волкодава», и что суждено ему лишь посмертное признание. А характер эпохи он в своей поэзии определил точнее и глубже подавляющего большинства современников.