Ничипоров И. Б.
Портреты городов — один из важнейших пластов художественного мира Б. Окуджавы. Это жанровое образование, сложившееся еще в эпоху Серебряного века – в стихах и циклах В. Брюсова, А. Блока, М. Цветаевой, А. Ахматовой, О. Мандельштама и др., – стало значительным открытием в поэтической культуре ХХ столетия. Разноплановые по "географии" (от Тбилиси, Москвы, до Иерусалима, Парижа, Варшавы и т. д.), жанровым признакам, философскому, социально-историческому содержанию, стилистике – в песенной поэзии Окуджавы они оказались сквозными: от "песенок" конца 1950 — середины 1960-х годов, где они особенно многочисленны, — до итоговых стихотворений. Сам поэт в одном из поздних интервью так определил генезис своих "городских" песен: "На меня, между прочим, повлиял Ив Монтан, который пел о Париже, и песни были очень теплые, очень личные. Мне захотелось и о Москве написать что-то похожее… Первая московская песня "На Тверском бульваре" появилась в 1956 году. Появилась сразу как песня – и стихи, и мелодия. Помню, как осенью мы стояли поздно вечером с приятелями у метро "Краснопресненская", и я им напел… А потом довольно быстро сложился целый цикл песен о Москве: "Ленька Королев", "Полночный троллейбус", "Московский муравей", "Часовые любви", "Арбат беру с собой" – все в 1957 году"( Всему времечко свое / Беседовал М.Нодель // Моя Москва. – 1993. - № 1-3 (янв. – март). – С. 4-6) . Город запечатлелся у Окуджавы как многосложный психологический комплекс, как модель целостности мира, вместилище душевных переживаний лирического героя и его современников, в качестве прообраза всечеловеческого единства, средоточия личной и исторической памяти. В силу этого есть основания рассматривать данного рода "портреты" как художественную, смысловую и жанровую общность.
Своеобразным ядром этой общности стал в поэзии Окуджавы "арбатский текст", полно раскрывшийся в стихотворениях 50–60-х годов ( О глубинной связи бытия арбатского "Китежа" с ритмами судьбы самого поэта см.: Муравьев М. Седьмая строка // Мир Высоцкого. Исследования и материалы. Вып.II. М., ГКЦМ В.С.Высоцкого, 1998.С.448-461.) "Музыка арбатского двора" ознаменовала особый подход к созданию портрета Москвы — не парадной, официальной столицы, но вбирающей в себя душевный мир горожан, берегущей память о нелегких испытаниях исторической судьбы. В таких стихотворениях, как "Арбатский дворик" (1959), "Песенка об Арбате" (1959), "На арбатском дворе — и веселье и смех…" (1963), "Арбатский романс" (1969) и др., хронотоп арбатских двориков и переулков насыщен личностной экзистенцией многих их обитателей:
Пешеходы твои — люди не великие,
Каблучками стучат — по делам спешат...
"Тот двор с человечьей душой" воспринимается лирическим "я" как источник укрепления в "дальних дорогах" жизни: метонимическая деталь ("теплые камни" арбатских мостовых) вырастает в символическое обобщение жизненного пути: "Я руки озябшие грею // о теплые камни его...". В "арбатских" стихотворениях, как и в целом ряде портретов других городов, возникает значимый образ реки: каменные мостовые столь же органичны для лирического героя, как и природная стихия. В "Песенке об Арбате" с появлением образа реки сопряжены возвышение обыденного до таинственно-надмирного, а также поэтика "отражений" — в "асфальте", "прозрачном, как в реке вода", герой преломление собственного внутреннего мира, души в ее неисследимости:
Ах, Арбат, мой Арбат, ты — мое отечество,
Никогда до конца не пройти тебя!
Рисуемые Окуджавой портреты городов, в частности, в стихотворениях об Арбате, пронизаны живыми, непосредственными обращениями поэта к городу, миру, вечным силам бытия: "Ты и радость моя, и моя беда…". Подобная "ты-лирика", "лирика диалога, второго лица" (Л.Дубшан ) (Дубшан Л.С. О природе вещей // Окуджава Б.Ш. Указ. изд. С.20, 21)оставила в свое время контраст по отношению к господствующей стилистике советской эпохи. В стихотворении "Речитатив" (1970), ставшем в определенной мере "венцом" "арбатского текста" Окуджавы, лирический образ памятного двора сплавляется с изображением других московских улиц: в звучании их названий (Ильинка, Божедомка, Усачевка, Охотный ряд), в "песне тридцать первого трамвая с последней остановкой у Филей" заключены неисчерпаемые источники музыкально-песенной гармонии. Встреча предметного ("двор по законам вечной прозы") и метафизического ("рай") в облике "короткого коридора от ресторана "Прага" до Смоляги", слиянность изображаемого мира с простой "близостью душ" двух поэтов (автора и Н. Глазкова) наполняют образную сферу стихотворения интимным лиризмом исповедального монолога о себе, прожитом времени, чуждого нарочитой приподнятости: "...да и Гомер туда не заходил".
На образном и тематическом уровне очевидна связь стихов об Арбате с лирическими портретами Старого города — как Москвы 1920–30-х гг. ("Трамваи", 1967, "Песенка о московском трамвае", 1962), так и собирательного единства ("Улица моей любви", 1964). Портрет уходящей в прошлое старой Москвы — города детства и юности поэта — запечатлен Окуджавой не панорамно, но посредством неотъемлемого атрибута городской жизни тех лет — через образ трамвая. Метонимический образ "трамвая красного" воплощает у Окуджавы гармонично-одушевленную стихию города и бытия. В сопоставлениях с "жаворонками, влетающими в старые дворы", с "лошадьми, сторонящимися… когда гроза" – происходит, как и в "арбатских" стихах, сращение рукотворного и природного миров, образующее основу окуджавских городских пейзажей. Как отмечает С.С. Бойко, "олицетворения позволяют без ущерба примирить урбанистический горизонт горожанина с верой в Природу как верховную власть. Элементы городского пейзажа одушевляются, оживают и на этом условии уравниваются в правах с созданиями природы" . (Бойко С.С. За каплями Датского короля: Пути исканий Булата Окуджавы // Вопросы литературы. 1998.№5.С.11.) В портретах старого города важна многослойность пространства, залогом устойчивости которого становится равновесие современных "проспектов" – и "переулков", где оседают выходящие из использования трамваи и иные приметы прошлого, формирующие ядро городской истории, стержень личностного существования героя. Органика городского микрокосма отразилась в примечательном сравнении Москвы с "горячей ладонью" в финале "Песенки о московском трамвае".
Собирательный образ Старого города, таящего память о прошлом, возникает в стихотворении "Улица моей любви". Переход от "я" к обобщенному "мы" ведет к расширению субъекта лирического переживания архетипических бытийных ситуаций:
Мы слетаемся, как воробьи, —
стоит только снегу стаять —
прямо в улицу моей любви...
Где воспоминанья, словно просо,
Соблазняют непутевых нас.
Для самого поэта городское пространство ассоциируется не только с воспоминаниями о любви, войне, но и с темой творчества, ибо тайный язык города вбирает отголоски когда-то созданных и напетых здесь стихов:
Но останется
в подъездах
тихий заговор моих стихов...
В портретах городов у Окуджавы особую весомость приобретает художественно-философская категория времени — личного и исторического, времени больших и малых циклов: масштаба веков, десятилетий, времен года и суток. Город часто предстает в диахроническом аспекте, что актуализирует в сознании лирического героя диалог настоящего с прошлым – как удаленным, так и относительно недавним, военным.
Одним из самых ранних городских портретов стало стихотворение "Нева Петровна, возле вас — всё львы..." (1957). Реалии ландшафта северной столицы (Нева, проспект, мраморные львы) предстают здесь в интимно-лирическом отсвете любовного послания. На первом плане — обращенность героя к женской прелести Невы, облеченной в "платье цвета белой ночи". Его участный взгляд "не экскурсанта" постигает в приметах городского мира сердцевину собственной судьбы. Мир этот строится на диалогических "взаимопроникновениях", знаменующих согласованность сфер бытия: взаимоперетекания настоящего и исторического прошлого ("отчество" реки, которую "великие любили"); Невы и мраморных львов, которые "запоминают свет глаз" реки; наконец, Невы и душевного состояния лирического героя:
И я, бывало, к тем глазам нагнусь
и отражусь в их океане синем
таким счастливым, молодым и сильным...
В диалоге с городом как целым, с его "душой" происходит преображение внутренней сущности лирического "я", соприкосновение с тем зарядом любви, который многими поколениями обращался на приметы городского пейзажа и который навеки отложился в национальной и всечеловеческой памяти. Река символизирует здесь, как и в "Песенке об Арбате", мерное течение времени, а чувствование живого дыхания истории раздвигает пределы экзистенции лирического героя до вселенского масштаба: "И ваше платье цвета белой ночи мне третий век забыться не дает...". На композиционном уровне динамика от конкретного образного ряда к бесконечности осуществляется в развертывании портретных лейтмотивов образа Невы, знаменующих пристальное всматривание героя в ее потаенное существо, "глаз глубины". Подобная актуализация женских черт в пейзажной образности сближают стихотворение Окуджавы со "Стихами о России" А. Блока.
Ряд важнейших городских портретов поэта-певца сопряжен с драматичной памятью о разрушительных войнах в России ХХ века — как гражданской ("Летний сад", "Анкара, Анкара!"), так и Великой Отечественной ("Песенка о Фонтанке", "Былое нельзя воротить...", "Песенка о Сокольниках" и др.).
Стихотворения "Летний сад" (1959), "Анкара, Анкара!" (1964) запечатлели в образах Петрограда и Анкары пору тяжких испытаний гражданской смутой. В первом страждущая душа города заключена в "помутневшей" воде Невы, в "цепеневших" белых статуях Летнего сада. Историческим катаклизмам противостоит здесь устойчивое рукотворно-природное существо города, хранящее память о горьких уроках истории: "Белым статуям непременно мерещится помутневшее небо над Питером...". Описательность первой части стихотворения уступает далее стихии живого диалога лирического героя со статуями, с одушевленным городским космосом: