Друзья и знакомые П., а вслед за ними и П. В. Анненков объясняли подражанием Б. некоторые его бытовые привычки и особенности, в т. ч. эксцессы, его поведения. А. И. Тургенев писал И. И. Дмитриеву 13 мая 1821, что П. «в поведении не исправился; хочет непременно не одним талантом походить на Байрона» (РА. 1867. № 4. Стб. 664; о том же в письме П. А. Вяземскому 26 апреля 1821 — ОА. Т. 2. С. 187; ср. об этой стороне жизни П. на юге: Анненков. Пушкин. С. 170–173). Согласно воспоминаниям А. Н. Вульфа, в михайловской ссылке П. «решительно был помешан на Байроне; он его изучал самым старательным образом и даже старался усвоить себе многие привычки Байрона» (П. в восп. совр. (1974). Т. 1. С. 413). Жуковский просил П., чтобы он был «Бейрон на лире, а не Бейрон на деле» (письмо от 2-й половины (не позднее 23) сентября 1825 — Акад. XIII, 230). (Ср.: восп. М. В. Юзефовича, Е. Ф. Розена — П. в восп. совр. (1974). Т. 2. С. 100, 286; письмо В. К. Кюхельбекера от 20 октября 1830 — Акад. XIV, 116). С. Л. Пушкин писал 17 октября 1826 своему зятю М. М. Сонцову об отношении к себе сына: «Александр Тургенев и Жуковский, чтобы утешить меня, говорили мне, что я должен стать выше того, что он про меня говорил, что это он делал из подражания лорду Байрону, на которого он хочет походить. Байрон ненавидел свою жену и всюду скверно о ней говорил. Александр Сергеевич выбрал меня своей жертвой» (цит. по: Модзалевский Б. Л. Пушкин под тайным надзором // Модзалевский Б. Л. Пушкин и его современники: Избр. тр. (1898–1928). СПб., 1999. С. 101–102; подлинник по-французски). Сам П. однажды писал о своем «вольном подражании» Б. в виде намерения «жеребцов выезжать» (письмо брату от 22 и 23 апреля 1825; Акад. XIII, 163); дважды в его письмах (А. Н. Раевскому от 15–22 октября 1823, А. П. Керн от 8 декабря 1825) отразилось его восприятие характеров и поступков окружающих людей в байроновских образах (Акад. XIII, 70 и 378, 249). В первой половине 1830 П. А. Вяземский читал биографию Б., написанную Т. Муром, и находил большое сходство с П., о чем несколько раз писал жене, которая в ответ сообщала ему о подобной же реакции самого П. (ЛН. Т. 16–18. С. 806–807; Звенья. Т. 6. С. 261, 297).
В письме к П. от первой половины июня 1825 К. Ф. Рылеев, имея в виду его мнение, согласно котоому русские писатели-дворяне не прибегают к покровительству вельмож потому, что считают себя равными с ними по происхождению, упрекал его в том, что он «сделался аристократом» и стал «чваниться пятисотлетним дворянством» в «маленькое подражание Байрону» (Акад. XIII, 183). Сравнение с английским поэтом опиралось на свидетельство В. Скотта, писавшего в некрологе, что Б. «сильно чувствовал <...> отличия своего знатного рода и степени, им занимаемой, особенно уважая так называемые права дворянина», и что «всегда видели его напрягающего все силы к защищению той стороны, которой он принадлежал по званию» (Скотт В. Характер Лорда Бейрона / С аглин. А. К. // МТ. 1825. Ч. 1. № 1. С. 35). Эти обвинения возродились в 1830 под пером Ф. В. Булгарина, который свой пасквильный «анекдот» о предке П, негритянском принце, купленном за бутылку рома предварил фразою: «Говорят, что лордство Байрона и аристократические его выходки, при образе мыслей — Бог весть каком, свели с ума множество поэтов и стихотворцев в разных странах и что все они заговорили о шестисотлетнем дворянстве» (Второе письмо из Карлова на Каменный остров / Ф. Б. // СП. 1830. 7 августа. № 94; Прижизн. критика, 1828–1830. С. 280). Осенью того же года в «<Наброске предисловия к “Борису Годунову”>» П. признавался, что из всех его «подражаний Байрону дворянская спесь была самое смешное», поскольку древнее русское дворянство пришло в упадок и принадлежать к нему «не представляет никаких преимуществ в глазах благоразумной черни» (Акад. XI, 141). Однако в своих ответах на пасквиль Булгарина и в полемике о «литературной аристократии» (1830) он неоднократно апеллировал, частично вынужденно, частично с вызовом, именно к примеру Б. (см.: «Отрывок» — Акад. VIII, 410–411; «<Опровержение на критики>», «Опыт отражения некоторых нелитературных обвинений» — Акад. XI, 161 и 406, 168; подзаголовок авторизованной копии стихотворения «Моя родословная»: «вольное подражание лорду Байрону» — Акад. III, 875; черновик 3-й редакции поэмы «Езерский», 1833 — Акад. V, 409, 417). Мотивом дворянской гордости Б. открывается и статья о нем, начатая П. 25 июля 1835 и оставшаяся неосуществленной. Источниками этого наброска служили французские переводы жизнеописания Б., изданного Т. Муром (Библиотека П. № 696), и предварявший парижский однотомник (Там же. № 693) подробный биографический очерк, написанный Д. Голтом (Galt, 1779–1839), а подтекстом выступала отчетливо уловимая проекция биографии английского поэта на свою собственную, выделение параллельных и соотносящихся фактов и обстоятельств жизни. Эти сопоставления и отождествление себя с Б. рождались из чувства особой психологической, интимной и сословной близости с поэтом-изгнанником, подвергавшимся при жизни оскорблениям и травле, что у П. ассоциировалось с недоброжелательным отношением к нему самому петербургского света и с претерпеваемым им в последние годы жизни состоянием унижения и одиночества.
Вопрос о «байронизме» П. имеет длительную непрерывную историю. На всех ее этапах он оставался дискуссионным и злободневным, привлекая к себе внимание и настоятельно требуя ответа как составляющая более широких актуальных историко-литературных проблем, поднимавшихся в контексте движения общественной мысли в каждую эпоху. Он возник в кругу друзей и знакомых П. с публикацией элегии «Погасло дневное светило...» (см. с. 41, 42) и поддерживался известиями о работе П. над «Кавказским пленником» и о его поведении в Кишиневе. С появлением «Кавказского пленника», «Бахчисарайского фонтана» и «Цыган» сравнение их автора с Б. вышло в рецензиях на страницы журналов и стало одним из критериев оценки творчества П. Для критики 1820-х – начала 1830-х гг. (Вяземский, Н. А. и Кс. А. Полевые, И. В. Киреевский и др.) влияние Б. на П. было неоспоримым и в большинстве признавалось плодотворным, имевшим своим результатом освоение русским поэтом новых художественных форм и создание в отечественной литературе жанра романтической поэмы, позволявшего выразить в полную силу настроения, мысли и художественные искания современного поколения. В употреблении находились антономасии (прономинации) «Русский Байрон» и «Северный Байрон» (Н. А. Полевой, С. Н. Глинка и др.). В свою очередь, литературные, политические и другие оппоненты и противники П. (М. С. Воронцов, Ф. В. Булгарин, Н. И. Надеждин и др.) представляли его с целью дискредитации слабым подражателем английского поэта, показавшим себя во всех отношениях беднее и мельче его, не способным создать образы равной силы и величия.
Принимая «байронизм» П. за бесспорный факт, современники поэта уловили вместе с тем и самостоятельный характер тех его произведений, где ощущалось влияние Б. Уже в 1824 критик М. М. Карниолин-Пинский в рецензии на «Бахчисарайский фонтан» отмечал: «Бейрон служил образцом для нашего поэта; но Пушкин подражал, как обыкновенно подражают великие художники: его поэзия самопримерна» (Прижизн. критика, 1820–1827. С. 210). О первой главе «Евгения Онегина» Н. А. Полевой писал: «Читавшим Бейрона нечего толковать, как отдаленно сходство “Онегина” с “Дон Жуаном”; но для людей, не знающих Бейрона <…> но которые любят повторять слышанное, скажем, что в “Онегине” есть стихи, которыми одолжены мы, может быть, памяти поэта; но только немногими стихами и ограничивается сходство: характер героя, его положения и картины — все принадлежит Пушкину и носит явные отпечатки подлинности, не переделки» (Там же. С. 266). В письме от 12 мая 1825 Рылеев призывал П. не подражать Б.: «Твое огромное дарование, твоя пылкая душа могут вознести тебя до Байрона, оставив Пушкиным»(Акад. XIII, 173). Вяземский не находил в «Цыганах» «подражания уловимого, подлежащего улике», оговаривая, однако, что «вероятно, не будь Байрона, не было бы и поэмы “Цыганы” в настоящем виде» (Прижизн. критика, 1820–1827. С. 318). Веневитинов отмечал, что в гл. II «Евгения Онегина» «совсем исчезли следы впечатлений, оставленных Байроном», и не соглашался со сравнением Онегина с Чайльд-Гарольдом, утверждая: «Характер Онегина принадлежит нашему поэту и развит оригинально» (MB. 1828. Ч. 7. № 4. С. 469; Прижизн. критика, 1828–1830. С. 46–47). З. А. Волконская восхищалась способностью П. быть «то дикарем, то Шекспиром и Байроном, то Ариосто, Анакреоном, но всегда Русским» (письмо от 29 октября 1829, подлинник по-французски — Акад. XIII, 299). Сопоставление П. с Б., со ссылками на употреблявшиеся в России антономасии, стало с начала 1830-х общим местом и зарубежных известий и отзывов о П., получая также различные, как похвальные, так и недоброжелательные, умаляющие художественную оригинальность русского поэта интерпретации.