Земля отрезвела, все стали жить рассудочно. Наборщик Иоганнес перестал писать стихи, которые раньше многие считали истинной поэзией, но продолжал служить слову, был «служителем храма языка» и получал от этого истинное наслаждение: «О какую радость я при этом испытывал! Какое удивительно прекрасное чувство охватывало меня, когда (...) после нескольких магических штрихов и поправок вновь проступал чистый, неоскверненный лик нашего прекрасного языка!» [8, с.392].
Служителем храма языка был и сам Гессе. Прозрачностью и точностью его слога восхищались и восхищаются многие литературоведы и поклонники его творчества. Но за красотой слога всегда стояла напряженная творческая работа, которая бывает под силу не каждому. Гесе писал: «Быть поэтом – идеал многих способных молодых людей, подразумевающих под поэтом человека, сохранившего оригинальность, чистоту сердца, восприимчивость, тонкость чувства и яркую эмоциональность. Но этими добродетелями может обладать кто угодно, не становясь поэтом, и лучше обладать ими, чем вместо них – всего лишь сомнительным литературным дарованием» [2, с.39].
Гессе считал, что человека делают поэтом «отзывчивость души, способность влюбляться, способность любить и пылать, увлекаться, испытывать небывалые и необыкновенные чувства» [7, c.131]. И именно этим качествами пренебрегает, по мнению Гессе, нынешнее время и многие молодые поэты, которые стыдятся своей «сентиментальности». Но для самого Гессе его чувства «в тысячу раз милее, чем все удальство мира», и именно они уберегли его в годы войны от того, чтобы «разделять сентиментальность удалых и восторгаться стрельбой» [7, с 131].
Гессе считал, что привычка «прояснять сознанием и в сжатой форме излагать пережитое» помогает человеку развиться и стать настоящим человеком» [2, c.39]. Но сочинительство может и вредить, если человек стремится поскорее выплеснуть пережитое, «отделаться от него, вместо того, чтобы насладиться им в просветленном виде» [2, с.39].
И все же молодые люди должны писать, утверждал Гессе. Писать, пока у них «есть чувство, что поэтические опыты их развивают, помогают разобраться в себе и в окружающем мире, усилить интенсивность своих переживаний, обострить свою совесть» [2, с.40].
Но полезно не только писание своих стихов, но и чтение истинной поэзии: «Из всех литературных наслаждений чтение стихов самое высокое и чистое » [2, с.42]. Гессе любил перечитывать уже знакомые прекрасные стихотворения, вновь и вновь наслаждаясь их целостностью и совершенством. Он писал, что «у некоторых народов, прежде всего восточноазиатских, наклонность к этому благородному наслаждению выражена предельно и доходит порой до религии или, в зависимости от эпохи и места, - до виртуозности» [2, с.42]. Гессе наслаждался «чарами японской лирики», прежде всего ее стремлением к внешней простоте и краткости. По мнению Гессе, от японской поэзии «невозможно сразу же прейти к чтению современной немецкой лирики» потому что стихи «кажутся непомерно раздутыми и жеманными» [2, с.147].
Гессе с сожалением отмечал, что в Европе, особенно в Германии наклонность к перечитыванию поэзии «при нынешней мешанине всех духовных культур (...) претерпела сильный ущерб» [2, с.42]. Гессе боялся, что замечательные сокровища давней немецкой поэзии сгинут и окажутся «чуждыми» современному поколению. Он не верил в ценность немецкой литературы своегo времени и считал, что она «дело непрочное, безнадежное, посев на скудной, неухоженной почве», что она «вряд ли способна дать что-то зрелое, полноценное, долговечное» [7, с.139]. И попытки современных ему немецких писателей, да и свои собственные, создать «настоящие полотна, подлинные произведения» всегда казались ему несостоятельными [7, с.139]. При этом он отмечал ценность проблематичной поэзии, которая «исповедально, с максимальной откровенностью говорит о своих собственнх бедах и бедах своего времени» [7, с.139]. Гессе писал: «Я знаю, что ценность того, что пишем мы, нынешние, не в том, что из этого может сегодня и надолго возникнуть какая-то форма, какой-то стиль, какая-то классика. А в том, что в наших бедах у нас нет другого прибежища, кроме предельной откровенности» [7, c.139]. И именно между этим требованием откровенности и требованием прекрасной формы, по мнению Гессе, «отчаянно шарахается туда и сюда» вся поэзия его поколения: «Ведь даже если мы готовы к последней искренности до полной самоотдачи – где найти нам для нее форму? Наш книжный язык, наш школьный язык ее не дает, наш почерк отчеканен давно» [7, с.139].
Сам Гессе в стихах, да и в прозаических произведениях, был предельно откровенен. Он писал о своей поэзии: «Моя поэзия, исповедь стареющего поэта, (...) попытка представить непредставимое и напомнить о невыразимом в слове» [3, с.200]. Общий смысл всех своих поэтических работ он видел в защите личности, индивида, иной раз его стихи казались ему «воплем о помощи», потому что всякий человек «в своей отдельности и уникальности, с его наследством и его возможностями – вещь хрупкая, ломкая...» [3, с.200].
Еще более хрупок и ломок сам поэт. О чувствах поэта, о его предназначении Гессе пишет в сказке «Поэт»: «Он почувствовал, что ни на одном празднике на свете, даже самом веселом, ему никогда не будет хорошо и легко на сердце, что в гуще жизни он останется одиночкой и в большей мере – зрителем и чужаком, он почувствовал, что среди многих душ только его душа устроена так, что не может не ощущать вместе и красоту земли, и тайную тягу прочь, свойственную чужаку» [1, с.437-438].
Эти строки можно и отнести и к самому Гессе, которого называли «монтаньольским отшельником». Он также был чужим на «празднике жизни», но не равнодушным созерцателем, а человеком, которого заботит будущность человечества, его духовность. В его поэтических строках молодые поэты находили «что-то похожее на опыт и работу ума, на учение и стариковскую мудрость». Они находили в них «мудрые мысли», которые Гессе, по его словам, иногда «брал в кавычки, подвергал сомнению, даже опрокидывал и отменял, но в целом (...) всю свою жизнь больше утверждал, чем отрицал, больше соглашался или помалкивал, чем боролся и достаточно часто оказывал почтение традициям духа, веры, языка и обычая» [5, с.301].
Гессе считал себя поэтом, и в людской памяти он хотел остаться также поэтом. В одном из писем к своему издателю, Самуэлю Фишеру, он пишет: «...мне хотелось бы, в случае, если я сам не займусь этим, чтобы в память обо мне не предпринимались собрания сочинений и прочие необязательные вещи, но чтобы вместо них была издана небольшая, красивая и недорогая подборка моих стихотворений» [5, с.122].
И его стихотворения издаются и переводятся на другие языки мира, потому что Гессе продолжает оставаться хранителем и продолжателем лучших традиций неоромантизма, а такие его требования к истинной поэзии, как отточенность формы и языка, вдумчивый выбор слов и предельная искренность не теряют своей актуальности и в наши дни.
Список литературы
1. Гессе Герман. Избранное. Сборник. Пер.с нем. / сост.Н.Павлова. – М.: Радуга, 1991 г. –539 с.
2. Гессе Герман. Магия книги. М.: Книга, 1990 г. – 236 с.
3. Гессе Герман. Начало всякого искусства есть любовь. [Подборка высказываний о литературе] // Вопросы литературы. – 1978. № 9, с.194-226
4. Гессе Герман. Петер Каменцинд // Нева. – 1995 г., № 10-11, с.98-139, с.92-128
5. Гессе Герман. Письма по кругу. М.: Прогресс, 1987 г. – 400 с.
6. Гессе Герман. Письма к друзьям. // Литературная учеба. – 1990 г. Кн.3, с.177-189
7. Гессе Герман. Путешествие в Нюрнберг. // Знамя. – 1994. № 5, с.123-151
8. Гессе Герман . Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3. Повести, сказки, легенды, притчи. Пер.с нем. – СПб.: Северо-Запад, 1994 г. – 510 с.
9. Hesse Hermann. Gesammelte Werke. Erster Band. Stufen. Die sp?ten Gedichte. Fr?he Prosa. Peter Kamenzind. Suhrkamp, Frankfurt am Main, 1987. – 504 S.