Наиболее живописные полотна Пришвина связаны с родной природой, среднерусским подстепьем.
Пришвин – писатель, чувствующий гармоничность природы родного края. Прекрасно, что зреет рожь, «отдельные колоски зацветают», что «великаны колосья маячат на высоких соломинах», что «бесхвостая сорока села на ближайшее дерево, все другие прилетели к ней».
Иногда образы родной природы навевают воспоминания о произведениях искусства, созданных человеком: «Хмель местами вовсе обвил ольху и черемуху, и одна зеленая ветвь, пробиваясь из-под хмеля, старого, прошлогоднего, была похожа на Лаокоона, обвитого змеями»[50].
Природе присуще чувство соразмерности и ритма:
«Есть в природе постоянное стремление к ритму. Бывает, встанешь рано, выйдешь на росу, радость охватит и тут решаешь, что надо каждое утро так выходить. Почему же каждое? Потому что волна идет за волной…»[51].
Живописность изображения родной природы Пришвиным связана с общей тенденцией искусства 1 пол. XX века – запечатление наряду с гражданскими идеями сознание жизненной ценности и собственной вечной значимости окружающего мира. Природа «переносилась на полотна осязаемо и с уважением к ней»[52].
Так, В.Д. Поленов «никогда не прибегал отделкой деталей»[53]. И.И. Шишкина за удивительную верность матери считали портретистом-психологом природы: он писал реальный облик лесных стволов, «изображенных трещинами-морщинками»[54]. И.Е. Репин писал в воспоминаниях «Далекое и близкое»: «Мой главный принцип в живописи: материя как таковая»[55]. Общеизвестны слова К.А. Савицкого о «Корабельной роще» И.И. Шишкина: …сосной на выставке запахло! Солнца, свету прибыло!»[56]. К.А. Савицкий, страстно защищая в картинах Шишкина эпичность и торжественность, также заинтересованно отстаивал физическую точность отражения.
М.М. Пришвин воспринимал природу родного края в четких и ясных контурах. В тщательности вырисовки картин природы его можно сравнить с И.И. Шишкиным. «Мое настоящее искусство – живопись, - говорил Пришвин – но я не могу рисовать, и то, что должно быть изображено линиями и красками, я стараюсь делать словами, подбирая из слов цветистее, из фраз то прямые, как стены древних храмов, то гибкие, как в завитках рококко»[57].
Стремясь показать красоту родной природы, ее насыщенность красками, Пришвин создает живописные картины в своих повестях и миниатюрах. «Разольется река и неодетые деревья там и тут верхушками торчат из-под воды, и на этих сучках собирается столько всяких маленьких темных зверушек, что иная веточка от них кажется похожей на гроздь черного винограда»[58]; «Соберитесь в себе до конца в лесной тишине, и тогда, может быть, усмотрите, как, напряженным лбом своим белым и мокрым под красным, ярко-желтым или лиловым платочком, поднимает сыроежка над собой земляной потолок с мохом, хвоинками, веточками и ягодками брусники»[59].
Чувственно воспринимаемая природа все более приближается к человеку, создается иллюзия ощущения материального. Это и есть тот эффект, которого добивается автор, устанавливая родственные отношения с миром средней полосы России.
Поэтому, по мысли Т.Я. Гринфельд-Зингурс, «природа, благодаря верному глазу художника и его «терпеливым раскопкам», воссоздается земной, с ощущаемой массой, весом, с пятнами и щербатинами, иногда ясной и светлой, иногда с ужасным холодом и гримасой распадков и оврагов, народной и узнанной»[60].
Хорошо зная природу родного края, Пришвин описывал в своих произведениях мельчайшие ее детали – травинки, хвоинки, веточки, насекомых:
Какое чудесное утро: и роса, и грибы, и птицы… Но только ведь это уже осень. Березки желтеют, трепетная осина шепчет: «Нет опоры в поэзии: роса высохнет, птицы улетят, тугие грибы все развалятся в прах… Нет опоры…» И так надо мне эту разлуку принять и куда-то лететь вместе с листьями.[61]
Описание природы среднерусского подстепья требовало от Пришвина неярких, приглушенных красок. Это тоже было отчасти связано с тенденциями реалистического изображения действительности в русском искусстве I пол. XX века. «Отказываясь от парадных звучных красок классицистов, они [художники-реалисты] приближали искусство к действительности, писали серые облака, родные сумерки и пасмурные окрестности»[62]. Так, Ф. Васильев, испытывая тяготенье к передвижникам, выражал тональное единство картины в значительном погашении цветности»[63]. Художники выполняют пейзажи с оттенками, не утрируя естественных красок среднерусского облачного неба.
Устоявшаяся манера Пришвина в изображении цвета – определенность, основные цвета, отсутствие сложенных оттенков. Редко можно прочесть у него переливчато-сине-зеленом жучке, о неожиданной для средней России оранжевой заре, на которой отпечатались силуэты избушек, овинов, лозин. Как отмечает Н.В. Борисова, «цветовая палитра Пришвина глубоко символична и несомненно подчинена художественному замыслу» (Борисова, 1996, 91)
Т.Я. Гринфельд-Зингурс сопоставляет цветовую гамму в пейзажах М.М. Пришвина и К.Г. Паустовского[64]. Симфония красок К.Г. Паустовского говорит о том, что автор воспринимает среду не только романтически яркой, звонко-звучной, но и продолжает в своей прозе живописные традиции И.А. Бунина. Певец светлых начал и романтических характеров, К.Г. Паустовский был его сторонником преимущественно ярких красок[65]. по мнению ученых, сравнивающих цветовые и световые эпитеты М.М. Пришвин следовал народной разговорной манере определять цвета, К.Г. Паустовский же вырос в литературных традициях[66].
Цвет при изображении природы может меняться в зависимости от того, взглядом какого героя он открыт. Так, показателен момент смены цвета в восприятии персонажа – Алпатова в романе «Кащеева цепь» и автора. Алпатов, мечтая в тюрьме о скором освобождении и о встрече с «невестой», даже через решетку видит мир природы в изысканных тонах: снег матовый, лес шоколадный. И рядом слышен авторский голос, схватывающий цвет и смысл точно, вне какой бы то ни было красивости: опустились сизые тучи, пошел мелкий дождь, «и на окнах тюрьмы показались первые серые слезы весны»[67]. Серые слезы – здесь и цвет, и идея. Образ многозначен.
Иногда при изображении родной природы у Пришвина встречаются обозначения цвета, похожие на постоянные эпитеты, как в народных песнях: «В лесу пестро: где белое, где черное, на черном виднеются зеленые листики»[68]. Ели цветут красными свечами и пылят желтой мучицей»[69].
У Пришвина в произведениях о родной природе часты обозначения черный – белый – красный.
По мнению Л.В. Зубовой, «…выделение группы белое – черное – красное свойственно и символике первобытных ритуалов, и философии христианства, унаследовавшей и преобразовавшей некоторые элементы языческой символики»[70].
Количественное преобладание белого, красного и черного прослеживается в самых разнообразных сферах проявления русского национального сознания.
Замечено, что самыми частотными цветами русского народного костюма являются красный и белый.
Красный был символом солнца и огня, символом радости и скорби (ср. в народных песнях «белый цветик» – символ неразделенной любви).
Но в женских костюмах для сенокоса он был посланцем «красного солнца», символом его союза с землей.
Тот же цвет, олицетворяющий праздник и радость, в темных и тусклых оттенках получал значение символа скорби. Например, на Рязанской земле в день похорон женщине полагалось быть в поневе из ткани красно-бурого цвета – цвета застывшей крови.
Белый цвет, наряду с красным, является самым частотным в расцветке традиционного народного костюма.
Если красный был символом солнца, радости и веселья (речь идет о чистом красном цвете), то белый – это цвет снега, покрывающего саваном землю. Белый цвет – это символ смерти. Белым платком покрывали голову и почти всю фигуру невесты, потому, что считалось, что замужество – это принципиально новый этап жизни женщины, еще неведомой, а потому пугающей.
Л. Ефимова отмечает, что «одежда из белого холста с вышивкой белыми нитями, как и белый домотканый платок, была обрядовой «горючей» одеждой: в ней хоронили, в белых платьях ходили на кладбище[71].
Третий по частности цвет – черный. Воронежские рубахи – детали женского крестьянского костюма – расшивались черными нитями. Ученые полагают, что это удивительное пристрастие к черному цвету, характерное для отдельных местностей Воронежской и Тамбовской губерней, восходит, по-видимому, к весьма древним пластам культуры (в костюмах южных славян, в частности, в болгарском, тоже использовалась вышивка черным цветом). Это связывалось с культом матери-земли.
Генетическая память нации до настоящего времени сохранила первоначальное значение составляющих рассматриваемой триады. Анализируемые цвета, которые на протяжении тысячелетий обрастали множеством символических значений, являются самыми частотными у большинства русских писателей и поэтов, в том числе и у Пришвина.
Видя в родной природе человека, Пришвин создает антропоморфозные образы: «Возле меня стояла береза на обнаженных корнях, как на шести ногах. Две ноги впереди, две позади, а середина той и другой стороны каждая раздваивалась, и между ногами росла наполненная водой белая сыроежка»[72]; «Нижняя огромная еловая ветвь в поисках света кругом обогнула ствол березы и выглянув на ту сторону, нашла там маленькую ель-белолапку и накрыла ее от морозов и солнечных ожогов: она искала свет для себя, а вышло на пользу маленькой дочки[73]. Метафора пронизывает всю миниатюру.