Поиски ответа на эти вопросы заставляет обратиться к прошлому. Переживала ли Россия когда-либо нечто подобное? Думается, что да - вспомнить Грозного, страшное помело опричнины, выметавшее целые деревни и города. Именно Грозный воздвиг не только страшные застенки, где хозяйничал Малюта Скуратов, но и уничтожил Новгород, превратил палачество в атрибут государственной жизни, собрав вокруг себя целый класс таких же палачей - профессионалов и любителей. А Петр, строящий на костях Петербург и превращающий в рабов литейных заводов русских крестьян? Кажется, что это какая-то роковая особенность русской истории с мерцающими в ней эпизодами самоистребления нации - то в великой смуте ХVII века или в гражданской войне нашего столетия, то по прихоти тирана - Ивана, Петра, Ленина, Сталина. При этом периоды тирании находятся во внутренней связи между собой: их объединяет страшная жестокость, внешняя бессмысленность и мгновенное разделение нации на две группы: палачей и жертв (возможен, правда, переход некоторых личностей из одной группы в другую).
При этом периоды национального самоуничтожения сменяются периодами относительной стабилизации, когда народ как бы восстанавливает подорванные силы - для чего? Страшно подумать - не для новой ли опричнины? Уникален в этом смысле наш век, почти не давший отдыха: "Еще в начале ХХ века мы были в мире вторым по численности государством. Но весь ХХ век шло множественное уничтожение русских: в японскую и Первую Мировую войну; и от коммунистического геноцида; и от непосильных жертв в советско-германской;" "советско-германская война и наши небереженные в ней, несчитанные потери, - они, вослед внутренним уничтожениям, надолго подорвали богатырство русского народа - может быть, на столетие вперед. Отгоним от себя мысль, что - и навсегда" ("Россия в обвале", с.158, 171).
Кажется, что Солженицын, рассказывая об Архипелаге и о своем противостоянии Системе, просто воспроизводит один из ритмических тактов русской истории, показывая проявления общего в социальной конкретике нашего столетия. А общим этим оказывается, по словам Солженицына, "селективный противоотбор, избирательное уничтожение всего яркого, отметного, что выше уровнем", "подъем и успех худших личностей" ("Россия в обвале", с.170-171).
Как объяснить эту страшную селекцию? Для того, чтобы попытаться сделать это, необходимо отвлечься от литературы и обратиться к истории. Ведь задача историка состоит не просто в описании фактов, но в объяснении их логики, закономерности. Историк в таком случае превращается в философа, объясняя в поворотах государственной жизни некую внутреннюю логику национальной судьбы.
В современной исторической науке существуют историософские концепции, ставящие своей целью увидеть в истории народа некий развернутый в веках путь становления и формирования национального характера и национальной судьбы. Одна из них принадлежит выдающемуся русскому историку и философу Л.Н.Гумилеву (1912-1992).
Обращаясь к русской истории, можно наблюдать в ней самые разные вещи - все зависит от точки зрения историка, от его методологии. Можно изучать историю по царствованиям - эта традиция восходит к летописям, затем к "Истории государства Российского" Карамзина, к Ключевскому. В советское время эта традиция была подчинена восприятию истории как смены общественно-экономических формаций, а сам исторический процесс был сведен к классовой борьбе. Школа "нового историзма", сформировавшаяся в 30-е годы во Франции вокруг журнала "Анналы", поставила в центр внимания историка мироощущение обыденное человека - от пахаря до полководца, его ментальность, манеру чувствовать и думать.
Л.Н.Гумилев пошел по другому пути. Объектом его исторического восприятия стала история этносов, народов и народностей, объединенных языком, происхождением, обычаями, идеологией, культурой, но самое главное - этническим стереотипом поведения, психическими реакциями, общими для его представителей, проявляющимися и в обыденной жизни, и в событиях, определяющих ход мировой истории.
Этнос, с точки зрения Гумилева, оказывается живым организмом, он имеет, подобно человеку, свой срок жизни, исчисляющийся несколькими столетиями, свои стадии жизни - молодость, расцвет, старость - может болеть и выздоравливать или погибать, при этом смерть этноса вовсе не означает физическую гибель людей, его составляющих: они могут ассимилироваться другими этносами.
Восприятие этноса или нации, если следовать более известной терминологии, как живого организма, дает возможность соспоставления жизни человека и нации. "Между личностью и нацией сходство самое глубокое, - в мистической природе нерукотворности той и другой" (Публицистика, с.54), - писал Солженицын в статье "Раскаяние и самоограничение как категории национальной жизни"(1973). Именно эта мистическая нерукотворность той и другой формрует то, что называется личностью, когда речь идет о человеке. Следовательно, мы можем говорить и о национальной личности, имея в виду характер оценок и самооценок, взгляд на мир и специфику его восприятия, которые определяют неповторимую личность того или иного народа, его принципиальное индивидуально-личностное отличие от народов других.
Подобно тому, как люди живут в обществе и общаются друг с другом, вступая в живительное или же, напротив, в негативно сказывающееся на них общение, народы тоже оказываются в постоянном взаимодействии. Характер этого взаимодействия очень во многом определяется как раз свойствами национальной личности народа, вступающего в общение с другим. Это общение может быть как благотворным, так и губительным, ведущим не к росту национальной личности и ее совершенствованию, но к деградации, упрощению и даже смерти.
В историко-философских концепциях Гумилева подробно разработаны ситуации, возможные при встрече двух культур - культур этнически разных (Гумилев Л. Этногенез и биосфера земли. - Л.: 1990. См. главы: "Отрицательные значения в этногенезе", "Биполярность этносферы"). Чаще всего такое столкновение ведет ко взаимной аннигиляции культур и к возникновению на их месте антикультуры, которую Гумилев именует химерической культурой; она уродливо сочетает в себе, подобно химере, черты и той и другой, лишенные однако смысла и содержания, присущих им ранее. Начинает формироваться химерическая идеологическая конструкция, вызванная к жизни столкновением несовместимых этнических (или не только этнических?) культур. Создается своего рода "система негативной экологии", стремящаяся "к уничтожению всего живого, всего прекрасного", к "аннигиляции культуры и природы". Она формирует особый культурный феномен, который Гумилев называет химерической культурой или химерой.
Если с точки зрения историософской концепции Льва Гумилева посмотреть на события, описанные Солженицыным в "Архипелаге ГУЛаге", то можно предположить, что в нашем столетии в очередной раз проявилась в русской истории, если воспользоваться терминологическим аппаратом Л.Гумилева, "система негативной экологии", "антисистема - системная целостность людей с негативным мироощущением, выработавшая общее для своих членов мировоззрение", стремящаяся к упрощению Бытия вплоть до его уничтожения. В историко-философских трудах Льва Гумилева подробно описан особый культурный феномен, который он называет химерической культурой или химерой. В нем "господствует бессистемное сочетание несовместимых между собой поведенческих черт, на место единой ментальности приходит полный хаос царящих в обществе вкусов, взглядов и представлений", что создает "характерную для химеры обстановку всеобщей извращенности и неприкаянности". Формируется "система негативной экологии", стремящаяся "к уничтожению всего живого, всего прекрасного", к "аннигиляции культуры и природы".
Размышляя об общих особенностях антисистемы, Л.Гумилев говорит, что их роднит одна сходная черта - "жизнеотрицание, выражающееся в том, что истина и ложь не противопоставляются, а приравниваются друг другу <<...>> ложь равна истине, и можно в своих целях использовать ту и другую". Здесь кроется основополагающая черта любой антисистемы: подвижность нравственных категорий, размытость моральных норм, неопределенность добра и зла. Химерическая культура предопределяет как бы зеркальность всех элементов, способность их к замещению друг друга.
Здесь кроется ментальная предпосылка революционности как принципа отношения к миру. По мысли ученого, "все антисистемные идеологии и учения объединяются одной центральной установкой: они отрицают реальный мир в его сложности и многообразии во имя тех или иных абстрактных целей". В сознании, искаженном антисистемой, формируется особый "поведенческий синдром, при котором появляется потребность уничтожать природу и культуру", что заставляет "искать выхода при помощи строгой логики и оправдывать свою ненависть к миру, устроенному так неудобно." Такой человек утрачивает способность к различению добра и зла, верха и низа, сакрального и профанного. "Гуманизм" может обернуться жестокостью, сострадание - убийством, а жалость вытеснена псевдологикой. Тогда насилие и убийство воспринимаются как проявление гуманности и высшей социальной необходимости. Подобные логические построения знала ранняя советская проза в лице, скажем, Либединского и Аросева. Эта же логика видится в "концепции гуманизма" в фадеевском "Разгроме", оправдывающем убийство и насилие высшей социальной необходимостью; в платформах группировок 20-х годов: рапповской концепции личности "живого человека", лефовском "отчетливо функционирующем человеке", в голой абстракции Пролеткульта, предлагающей человеку вместо его собственного имени цифровой или буквенный номер. Вспомните роман Е.Замятина "Мы". Покажите, как все перечисленные концепции отразились в нем. Почему его герои лишены имени и носят лишь "нумер"? Почему повествователь называет людей "нумерами"? Все это, как и множество других исторических и литературных фактов, говорит о том, что события русской истории 20-50-х годов могут быть осмыслены как результат деятельности антисистемы.