Всех двадцать четыре – заутренний день.
Рундук запорожный – пречудный Фавор,
Где плоть убелится, как пена озер,
Бревенчатый короб – утроба кита,
Где спасся Иона двуперстьем креста.
Озерная схима и куколь лесов
Хоронят село от людских голосов.
По Пятничным зорям, на хартии вод
Всевышние притчи читает народ:
«Сладчайшего Гостя готовьтесь принять!
Грядет Он в нощи, яко скимен и тать;
Будь парнем женатый, а парень, как дед…»
Полощется в озере маковый свет,
В пеганые глуби уходит столбом
До сердца земного, где праотцев дом.
Там, в саванах бледных, соборы отцов
Ждут радужных чаек с родных берегов;
Летят они с вестью, судьбы бирючи,
Что попрана Бездна и Ада ключи.
Рожество избы
От кудрявых стружек тянет смолью,
Духовит, как улей, белый сруб.
Крепкогрудый плотник тешет колья,
На слова медлителен и скуп.
Тепел паз, захватисты кокоры,
Крутолоб тесовый шоломок.
Будут рябью писаны подзоры
И лудянкой выпестрен конек.
По стене, как зернь, пройдут зарубки:
Сукрест, лапки, крапица, рядки,
Чтоб избе-молодке в красной шубке
Явь и сон мерещились легки.
Крепкогруд строитель-тайновидец,
Перед ним щепа, как письмена:
Запоет резная пава с крылец,
Брызнет ярь с наличника окна.
И когда оческами кудели
Над избой взлохматится дымок –
Сказ пойдет о Красном Древоделе
По лесам на запад и восток.
***
Кто за что, а я за двоперстье,
За байку над липовой зыбкой…
Разгадано ль русское безвестье
Пушкинской золотою рыбкой?
/…/
Пересуды пчел над старой сливой:
«Мол, кряжисты парни на Волыни,
Как березки девушки по Вятке»…
На певущем огненном павлине
К нам приедут сказки и загадки.
Сядет Суздаль за лазорь и вапу,
Разузорит Вологда коклюшки…
Кто за что, а я за цап-царапу,
За котягу в дедовской избушке.
Небо – «небес громовая молва» – где «тучка повойником кроет поля», «Солнышко-светик», «земля-землище», «жаркая глубина» вод, «седовласый бор», «луг, где Егорий играет в свирель», зверьё и птицы – всё это не простая окружающая обстановка, всё это живое одухотворённое явление Божьего мира, удел мужицкого Спаса («Лик пшеничный, с брадой солнцевласой»). Русь – приют самого Христа и им избранного народа, Церковь же – Тело Христово – и есть собор христиан, «мы распяты все», мир людской может быть только миром Божиим или не быть совсем, поэтому «в потёмки деревня – Христова брада». Земля мыслится как Божий престол, небо расшито Господней иглой, ушка которой не измерить, в ветре и буре – Илья – Его пророк, «изба – святилище земли». И здесь каждый ожидает Его прихода, не только второго, грозного и славного Пришествия, но и личной встречи со Христом, некогда не погнушавшегося нищими и разбойниками, «Есть живые, вещие приметы, / Что пройдёт Господь по нашим хатам», «Приходи Жених дариносимый, – / Чиста скатерть, прибрана светелка!…» Здесь особое сердечное чувство единения всего живого в Боге, где жизнь всякой твари причудливым образом созвучна человеческому быту.
Галка-староверка ходит в черной ряске,
В лапотках с оборкой, в сизой подпояске,
Голубь в однорядке, воробей в сибирке,
Курица ж в салопе – клеваные дырки.
Гусь в дубленой шубе, утке ж на задворках
Щеголять далося в дедовских опорках. /…/
***
/…/ Хороша лесная родина:
Глушь да поймища кругом!..
Прослезилася смородина,
Травный слушая псалом.
И не чую больше тела я,
Сердце – всхожее зерно…
Прилетайте птицы белые,
Клюйте ярое пшено!
Льются сумерки прозрачные,
Кроют дали, изб коньки,
И березки – свечи брачные
Теплят листьев огоньки.
Век XX необратимо наступал на «Рублёвскую Русь». Находясь в больших городах, олонецкий стихотворец видел нарастающее влияние цивилизации, чувствовал её тлетворный запах. «Тоскую в городе, вот уже целых три года, по заячьим тропам, по голубам вербам, по маминой чудотворной прялке». Недобрый облик приобретает Русь-Китеж в стихотворении с одноимённым названием: «В Светлояр изрыгает завод / Доменную отрыжку – шлаки… / Светляком, за годиною год, / Будет теплиться Русь во мраке». И уж как-то особенно актуально сегодня звучит клюевский стих: «Строгановские иконы – / Самоцветный, мужицкий рай; / Не зовите нас в Вашингтоны, / В смертоносный, железный край».
По керженской игуменье Манефе,
По рассказам Мельникова-Печерского
Всплакнулось душеньке, как дрохве
В зоологическом, близ моржа Пустозерского.
Потянуло в мир лестовок, часословов заплаканных,
В град из титл, где врата киноварные…
Много дум, недомолвок каляканных
Знают звезды и травы цитварные!
Повесть дней моих ведают заводи,
Бугорок на погосте родительский;
Я родился не в башне не в пагоде,
А в лугу, где овчарник обительский.
Помню Боженьку, небо первачное,
Облака из ковриг, солнце щаное,
В пеклеванных селениях брачное
Пенье ангелов: «чадо желанное».
На загнетке соборы святителей,
В кашных ризах, в подрясниках маковых,
И в творожных венцах небожителей
По укладкам келарника Якова.
Помню столб с проволóкой гнусавою,
Бритолицых табашников-нехристей;
С «Днесь весна» и с «Всемирною славою»
Распростился я сгинувши без вести.
Столб-кудесник, тропа проволóчная, –
Низвели меня в ад электрический…
Я поэт – одалиска восточная
На пирушке бесстыдно языческой.
Надо мною толпа улюлюкает,
Ад зияет в гусаре и в патере,
Пусть же Керженский ветер баюкает
Голубец над могилою матери.
Революция. Смена эпох. Может ли в стране остаться человек, не опаленный жарким вихрем событий? Один из сборников стихов революционного периода носит название: «Красный рык». Творческая личность вообще острее и тоньше переживает события окружающего мира; Клюев, в первое время приветствовав революцию, преживал их, подобно Есенину, «с крестьянским уклоном». Оно и понятно.
/…/ Пролетела над Русью жар-птица,
Ярый гнев зажигая в груди…
Богородица наша Землица, –
Вольный хлеб мужику уроди!
«Красная песня», 1917.
Но отныне это уже не та родная земля, где «бадьею омуты песен расплескала поморка-Русь». Настало время «красных песен». «Есть чёрные дни – перелёт воронят, / То Бог за шитьём оглянулся назад – / И в душу народа вонзилась игла…» Отныне «Русь буреприимная» рассматривается Клюевым как пространство Апокалипсиса: «То летучий Христов Лазарет / Совершает Земли врачеванье…» И надо заметить, что такое эсхатологическое настроение было характерно в целом для старообрядческих толков, среди которых обретался поэт. «Врачевенье» необходимо давно, трагическая разобщённость сословий, происшедшая после XVII века – старая вера остаётся в народе, новую принимают в основном европеизированные представители высшей знати – приводит в конечном итоге к взаимному непониманию. «Онеметчивание» Росии началось не в XIX столетии. События семнадцатого года являются прямым следствием событий семнадцатого века – церковных реформ, отринувших исконно русское Православие. Сейчас пагубность этих никоновских нововведений уже официально признана РПЦ, для старообрядцев же это было очевидным всегда. Романовская Русь для простонародья имела мало общего с Русью дониконовской. Нерусский быт дворянства был чужд для крестьянина, а потому «ставьте ж свечи мужицкому Спасу», храните мужицкий мир, возводите очи в мужицкое небо – «там Микола и Светлый Исусе / Уготовят пшеничный рай!» Вот здесь и находится трагическая черта, разделившая Россию на две части в период гражданской войны. Вполне объективно, не оценивая тех и других (здесь симпатии и антипатии не уместны) можно смело определить позицию подобных Клюеву людей: царская Россия 17-го года в лице Белой армии шла умирать за свои представления о Святой Руси, Красная армия – за свои. У одной России своё видение Бога, у другой – своё. Только такое видение Истории могло породить строки:
Жильцы гробов, проснитесь! Близок Страшный Суд!
И Ангел — истребитель стоит у порога!
Ваши черные белогвардейцы умрут
За оплевание Красного Бога.
Страшные слова. Здесь необходимо иметь ввиду, что в древнерусском языке слово красный имело прежде всего значение, которое сейчас трансформировалось в понятие «красивый», «прекрасный», отсюда красно солнышко, Красная площадь, Пасха красна. Страшный Суд тоже имеет алый цвет, огненный, «и луна сделается, как кровь». И смерть и ад, как известно, будут повержены, и времени не будет, и будут Новая Земля и Новое Небо как единое целое, единый Божий Мир. Именно в таком огнепальном, но очистительном свете воспринимались радикальными староверами и, разумеется, Клюевым события 1917-го года. Именно так переживалось новое состояние Родины, её эсхатологическое потаённое предназначение, её роль для судеб всего мира:
Китай и Европа, и Север, и Юг
Сойдутся в чертог хороводом подруг,
Чтобы бездну с Зенитом в одно сочетать:
Им Бог – воспреемник, Россия же – мать.
Читая произведения Николая Клюева советского периода, видишь, сколь противоречивым и неоднозначным было его отношение к событиям 17-го года. Именно поэтому покаянным стоном звучат строки поэта, который желал бы видеть в большевиках освободителей крестьян:
Нет иглы для низки и нити
Победительных чистых риз…
О распните меня, распните
Как Петра, – головою вниз!
Большевики впоследствии, видимо, поняли эти строки буквально, ибо в 1933-м году их автор был арестован и отправлен в ссылку в качестве кулацкого агитатора, потому что не хотел «Коммуны без лежанки, Без хрустальной песенки углей!» По некоторым версиям, его в 37-ом расстреляли на одной из пересылочных станций. Таковы были плоды во многом ошибочной политики советской власти в отношении крестьянства.
Псалтырь царя Алексия,
В страницах убрусы, кутья,
Неприкаянная Россия
По уставам бродит кряхтя.
Изодрана душегрейка,
Опальный треплется плат…