Смекни!
smekni.com

Литература Святой Руси (стр. 5 из 7)

Масонское влияние сказалось и в сочинениях М. М. Хераскова. После знаменитой “эпической поэмы” “Россияда”, посвященной взятию Иваном Грозным Казани, поэмы, прославляющей “подвиг предков”, выходит другая поэма Хераскова “Владимир” (о крестителе Руси) — в духе масонской аллегории. По словам самого автора, его поэма есть “странствование человека путем истины, на котором... находит стезю правды и, достигнув просвещения, возрождается”.

2-я пол. XVIII в., на которую пало правление Екатерины II, ознаменовалась расцветом, величием российского национального государства, победоносным расширением его пространства, ростом влияния его в Европе, драматическими событиями внутри страны. В эволюции самой Екатерины как бы отразилось общественное состояние России — от ее “Наказа” с применением к законам “начала истины и человеколюбия”, близости к французским просветителям — Вольтеру, Дидро и т. д. до подавления пугачевского восстания, ареста автора “Путешествия из Петербурга в Москву”, запрета масонских лож.

В отличие от утилитарного характера петровской “системы воспитания” с ее специальными знаниями на потребу государства, “система воспитания” в духе “Наказа” Екатерины имела целью приготовления людей “быть гражданами”, для которых знания подчинены нравственному началу. Императрица и сама находила время для занятия литературой, она сочиняла пьесы, сказки с явной педагогической целью — высмеивала незлобливо всякого рода человеческие недостатки, пороки, и в этой незлобливости, а не в ядовитой сатире видела средство исправления нравов, улучшения нравственных гражданских качеств человека. Написанная ею для внука, будущего императора Александра I, “Сказка о царевиче Хлоре” с ее аллегорическим поиском “розы без шипов”, т. е. добродетели, вдохновила Г. Р. Державина на создание его прославленной оды “Фелица”.

С идеей нравственного воспитания личности связано творчество Д. И. Фонвизина, которого Пушкин назвал “из перерусских русским”. В молодости он увлекался Вольтером, другими французскими просветителями, был постоянным участником кружка атеистически настроенных вольнодумцев. Служба в Петербурге переводчиком иностранной коллегии, в других высоких учреждениях открывала ему знакомство как с темными нравами великосветской среды, так и с теми близкими его идеалу людьми, для которых принципом жизни была “честность”, “любовь к своей нации”. Сам Фонвизин, по свидетельству знавших его, при всем насмешливом, язвительном складе его ума сатирика, обладал необычайной добротой сердца, отзывчивостью на нужды близких, благородством. В свободное от петербургской службы время он приезжал к родным в Москву, в свое подмосковное имение, с которыми были связаны многие прототипы его комедий “Бригадир” и “Недоросль”.

Он увлекается театром, драматической литературой, уже юношей выказывая скептическое отношение к дутым страстям ложноклассической трагедии. Так, говоря о прочитанной им новой французской трагедии “Троянки”, изобилующей смертями и воплями сфабрикованных древнегреческих героев, он заключает: “Однако, плюнем на них. Стихотворец подобен попу, которому, живучи на погосте, всех не оплакать. Я сам горю желанием написать трагедию, и рукою моей погибнут по крайней мере с полдюжины героев, а если рассержусь, то и ни одного живого человека на театре не оставлю”. Несмотря на такое трезвое понимание классической условности, искусственности, ими отмечены не только “Бригадир”, но и “Недоросль” — с прямолинейно смысловыми именами положительными: Правдин, Стародум, отрицательными: Простаков, Вральман, Кутейкин; резонерством Стародума, рупора идей самого автора; единством места и времени, каноническими пятью актами. Все эти условности формы как бы “трещат по швам” от вторжения в пьесу реальной жизни с картинами провинциального помещичьего быта, живыми чертами человеческих характеров, метким разговорным языком персонажей. Главный герой “Бригадира” Иванушка, воспитанник французского гувернера-кучера, побывавший в Париже, презирает все русское, в том числе и своих родителей за отсутствие у них “разума”. На слова отца “бригадира”: “Да ты что за француз? Мне кажется, ты на Руси родился”, Иванушка отвечает, что тело его родилось в России, но дух принадлежит Франции. Такие лакеи иностранщины не переводились на Руси в жизни и в литературе — вплоть до Смердякова в “Братьях Карамазовых” Достоевского, который злобствует, что в 1812 году глупую нацию, т. е. русских, не завоевала умная нация, т. е. французы.

Другой повеса — Митрофанушка в “Недоросле” представлен как уродливый плод уродливого воспитания, злонравия той помещичьей среды, где господствуют крепостнические порядки с их произволом и “бесчеловечием”, как говорит положительный герой пьесы Стародум. В противовес “европеизму”, воспитанию показному, внешнему Стародум высказывает мысли (и это мысли самого автора) о “нравственном воспитании”. Смысл его не в том, чтобы “чужим умом набивать пустую голову”. Главное в человеке, что не меняется как ценность “во всякое время” — это душа. “На все прочее мода: на умы мода, на звание мода, как на пряжки, на пуговицы”. “Без нее просвещеннейшая умница — жалкая тварь. Невежда без души — зверь”. “Верь мне, что наука в развращенном человеке есть лютое оружие делать зло”.

В век просветительства, употребляя его слово “моды” на науку, Фонвизин прозорливо увидел величайшую опасность в отрыве от ее религиозной, нравственной основы. Впоследствии Достоевский скажет, что при взгляде на науку как на высшую самоценность, ученый, если надо для науки — резать детей, то он и будет резать. То, что ныне называется на ученом языке сциентистской цивилизацией (от лат. scientia — знание, наука), оказавшейся в глубочайшем духовном кризисе, подтверждает, как правы были в своих прозрениях лучшие русские умы.

В лице Фонвизина русская мысль перестает быть ученицей Запада, во взаимоотношениях с нею утверждает свою самобытность. Воочию увидев Запад таким, каков он есть, Фонвизин прощается с прежней идеализацией его. Писанные им во время путешествия по Франции письма замечательны острой наблюдательностью, трезвостью, независимостью суждений о тех или иных явлениях европейской жизни. “Надобно отрешиться вовсе от общего смысла и истины, если сказать, что нет здесь весьма много чрезвычайно хорошего и подражания достойного. Все сие однако ж не ослепляет меня до того, чтоб не видеть здесь однако же и больше совершенно дурного и такого, отчего нас Боже избави”, — делится он своими впечатлениями в одном из писем. Говоря о французах как о нации “человеколюбивейшей”, он вместе с тем приводит свой разговор с парижанами, весьма нелестный для их национального характера. “Сколько раз, имея случай разговаривать с отличными людьми, напр., о вольности, начинал я речь мою тем, что сколько мне кажется, сие первое право человека во Франции свято сохраняется; на что с восторгом мне отвечают: “que le Francais est ne' libre” (француз рожден свободным), что сие право составляет их истинное счастье, что они помрут прежде, чем потерпят малейшее его нарушение. Выслушав сие, завожу я речь о примечаемых мною недостатках и нечувствительно открываю мысль мою, что желательно б было, если б вольность была у них не пустое Слово. Поверите ли, что те же самые люди, которые восхищались своей вольностью, тот же час отвечают мне: “O, Monsieur,vous avez raison! Le Francais est ecrase! Le Francais est esclave (О, мсье, вы правы. Француз придавлен... Француз раб). Говоря сие, впадают в преужасный восторг негодования. Если сие разноречие происходит от вежливости, то по крайней мере не предполагает большого разума”.

Письма писались за два года до революции 1789 года, и предчувствие ее как бы запечатлелось в этих письмах, в этих нарисованных автором страшных картинах разложения французского общества, развращения нравов, беззакония, нищеты народных масс, всеобщей продажности, беспощадной власти денег и т. д. “Ни в чем на свете я так не ошибся, как в мнениях своих о Франции. Радуюсь сердечно, что я ее сам видел... что не может уже никто рассказами своими мне импонировать”.

Итогом его размышлений об увиденном на Западе стало убеждение, что “наша нация не хуже никоторой” и даже то, что он готов отдать предпочтение своей, русской нации: “Если здесь прежде нас жить начали, по крайней мере мы, начиная жить, можем дать себе разную форму, какую хотим, и избегнуть тех неудобств и зол, которые здесь вкоренились”. Эта мысль о самобытности русского исторического пути роднит Фонвизина со славянофилами.

Есть у Фонвизина забавное вроде бы, но прямо-таки символическое описание одной истории. В Калуге простая русская женщина, “великая богомолка”, молилась за него, “громогласно вопия: Спаси его, Господи, от скорби, печали и от западной смерти! Скорбь и печаль я весьма разумел, ибо в Москве то и другое терпел до крайности, но западной смерти не понимал. По некоторым объяснениям нашел я, что Марфа Петровна в слове ошиблась и вместо внезапной врала об западной смерти”.

Судьба спасла Фонвизина от западной смерти. Вольтерианец в молодости, он с годами, освобождаясь от ложного просвещения, все более проникается светом веры и кончает жизнь глубоко религиозным человеком. По рассказу очевидцев, уже в парализованном состоянии, сидя однажды в церкви Московского университета, он говорил университетским питомцам, указывая на себя: “Дети! возьмите меня в пример: я наказан за свое вольнодумство! не оскорбляйте Бога ни словами, ни мыслию!”

В истории России особенно захватывающим для Пушкина был XVIII век. Много труда положил он на изучение Петровской эпохи, плодом которого стала “История Петра I”, не завершенная им и не изданная после его смерти из-за критических суждений о некоторых сторонах исторической деятельности и личности Петра I. Он также занялся историческими разысканиями в государственных архивах и библиотеках, прежде чем начать “Историю Пугачева”. “Никто так хорошо не судил русскую новейшую историю, как Пушкин”, — писал один из его современников, знаток исторических источников XVIII в.; “...я находил в нем сокровища таланта, наблюдений и начитанности о России, особенно о Петре и Екатерине, редкие, единственные”. XVIII век России привлекал Пушкина мощью действовавших сил страны, вышедшей на мировые просторы, колоссальностью характеров исторических лиц.