Михаил Пришвин заметил в своем дневнике, что "улыбка - это единственное, чего не хватает в Евангелии", но, с другой стороны, и "в мещанском обществе смеяться нельзя". Таковы две крайности, область сакрального и область профанного, которые не допускают чисто человеческой эмоции. Высокий и низкий стили одинаково избегают смеха. Крайности определены ритуалами и традициями, в них невозможно проявление личности, то есть свободы. Наоборот, тексты среднего стиля, со временем ставшие основой литературной нормы, постоянно возвращаются к противопоставлению смеха злобного, бесовского, и смеха радостного, творческого. Народная культура в высоких образцах своего творчества сохраняла языческие (по существу) энергии "смехового мира", но распределила их в соответствии с христианским этическим дуализмом. Ощеренная пасть разъяренного беса и нежная улыбка Богородицы стали символами, вобравшими в себя все исходные образы смеха.
Слово смЬхъ в средневековых текстах встречается редко; слово высокого стиля, оно связано с греческим Л,аЛ,гща (т.е. смех в слове). Современное понятие о смехе как единой форме проявления данного аффекта возникло уже в позднем Средневековье. Это завершающая стадия обобщающей работы коллективного сознания: вместо конкретно-чувственного, каждый раз легко осознаваемого по проявлению смеха, явилось общее обозначение смеха, гипероним смех. XVII век взрывается громкими раскатами смеха, проявляющего себя в деяниях, в литературе, в жизни. Подспудное народное чувство прорвалось наружу в момент, когда раскалывался мир Средневековья. Этот порыв охватил все общество, даже церковников. Никто в XVII веке не смеялся так, как смеялся, негодуя и издеваясь, протопоп Аввакум. И как смеялся Петр Великий. Россия словно возвращалась к тем далеким временам, когда во всеобщем ритуальном смехе видели единственную возможность преобразовать мир, пробуждая его к новой жизни, украсить его и облагородить. Русский смех остался смехом созидающим, но изменился качественно. Он стал понятиен и был осознан как сила творческая. Возвращаясь же к нашей теме, заметим, что все давние оттенки смеха так или иначе сохранились в обозначениях современным глаголом, хотя и даются, в соответствии с принятыми теперь формами, категориально грамматически. Слово смех обозначает всякое проявление радости во всех его видоизменениях, но глаголы различаются: смеяться употребляется вместо старого смеятися, высмеять или осмеять - вместо старого поохритати, насмехаться -вместо старого ругатися, и т.п. Переход от конкретных образов через смысловые символы к общему понятию вызвал обобщение в гиперониме и на уровне глаголов. Современная мысль все больше укрупняется, по мере развития языка конкретности вещи исчезают из сознания и все реже обозначаются словом (причина разрушения диалектов).
Таким образом мы можем реконструировать многие аспекты ментальное™ Slavia Orthodoxa в их развитии. Это - динамика превращений древних телесных отношений, представлений и магических действий в единую художественную систему культурного текста, текста как кода ментальности, поскольку сложение ментального пля сознания идет параллельно со сложением культурных текстов.
И природный, и культурный, и социально окрашенный смех направлен на сохранение лада. Гармонию не следует нарушать, такие жесты - бесплодны.
Нужен только творчески возбуждающий смех, и 'потому необходимо ответить на вызов: нужно поспеть. "На открытое нахальство следует отвечать молчаливым смехом", - советовал историк Василий Ключевский.
Русские философы заметили эту черту славянской ментальности - способность оценивать всё с юмористической точки зрения, добаив, что еще англичане разделяют с ними эту особенность мысли. Не совсем так. У англичан юмор "тоньше", в том смысле, что номиналисты-англичане воспринимают, как смешные, конфликты между идеей и словом; им кажется, что о вещи они всё знают, из вещи исходят в своих суждениях, а проверке - через смех - подвергают не идею в отношении к вещи, как русские, а идею в отношении к слову.
Русский смех - это "взятие на себя": обращенное чувство, смех над самим собой, в проявлениях которого предстают одновременно и я, и другой, сразу и скоморошина, и даже юродство. Русский язык своим содержанием и структурой как бы подталкивал мысль на этот путь; например, в нем долго совпадали (грамматически) субъект-объектные отношения в высказывании, что чаще всего выражено специальной категорией залога, а она сложилась не так уж и рано.
Смеясь над кем-то (объект), тут же я сам (субъект) переживаю это состояние. Может быть, отсюда происходит чувство обидчивости, которое испытывает русский человек, когда кто-то другой смеется над ним, не сопереживания тоску смеха. Какую-то роль сыграло и представление о собирательной множественности согласно известному "принципу соборности", да и различные виды смеха тоже, "ситуационные" его виды, не раз педантично перечисленные, - от "смеха доброго" до смеха от щекотки.
Русский смех - добрый. Он спасает от горя.
И в грусти-тоске происходит "взятие на себя" - на себя обращенное коллективное переживание присутствует и в беде. В старой русской литературе только сугубо положительные личности - герой и святой - наделялись особым чувство душевного очищения в бедах -грустью, тоской и печалью. В такие минуты, говорил Ключевский, русская женщина ударяется в слезы, мужчина впадает в грусть".
НЕ станем множить примеры из текстов и словарей, связанные с обозначением оттенки этого - сначала чувства, потом эмоции. Тонкие переходы в его переживании предстают в цепочке слов:
грусть как отвращение: она грызёт
печаль как забота: она жжет, печет ("печаль не в смерти ")
тоска как стеснение: она истощает (ей сродни и скука)
плач как битьё (в грудь): он колотит
скорбь как страшная забота: она иссушает сердце
туга как тяжесть (на сердце): она тянет
мука как терзание (сердца): она давит.
Самое новое из этих слов - грусть, до 17 в. оно неизвестно. Неопределенное чувство дискомфорта, еще не печаль, но уже и не скука, а первый приступ к переживанию, которое растет и усиливается. Грустко в народной речи то же, то скучно. Чего-то не хватает, а вот чего?
Все прочие слова древние, из них скорбь вообще церковное, тогда как равное ему по смыслу народное слово туга почти исчезло, осталось лишь в производном тужить. Туга и скорбь - публичное переживание личного горя. Цепочка образных осмыслений конкретного переживания в его оттенках и аналитической последовательности показывает, что переживание обращено на себя, преобразуется в личное чувство горести. Христианская культура принесла с собой обычное для русской ментальности распределение слов, обозначавших различие между личным горем и соборной бедой: горе не беда. Горе от гореть, как печаль от печь, тот же смысл, с обозначением слитного психически-культурного переживания как постепенное приспосабливание к постигшей утрате. Беда же, по исконному смыслу корня, значит клятва, присяга по принуждению (дана под давлением силы). Народное бедою значит по нужде (например, при голоде). Горе - переживание, беда - действие враждебных сил. В современном обиходе почти все эти слова остались, при этом как бы повышая степени эмоции, скука - грусть - тоска - печаль - скорбь - мука - но собирательно общим в этом ряду стало слово горе. Оно обозначает душевное страдание, глубокую печаль, неразделенную скорбь, но одновременно и событие, вызывающее такое состояние духа, и общее понятие о беде вообще. Николай Бердяев говорил об "экстенсивности русской души и русской культуры", в которой, действительно, все горит и сгорает. Слово горе, исторически вобрав в себя оттенки остальных слов семантического ряда, стало символом и словом родового значения. Оно выражает идею горести, взлелеянную на множестве близкозначных слов.
Как и страх, и горе преодолеет смех. "Смех спасает" - полагают русские люди. Постоянный интерес русского "реалиста" (в философском смысле слова) к идее, исходящей от вещи, обогащает мысль и развивает саму идею, которая предстает в разнообразных видах, многослойно и красочно, каждый раз в ином освещении, сама постоянно изменяясь. Подобное бифокальное зрение обогащает "реалиста" новым знанием и о вещи, и об идее в диалектическом движении мысли. Обогащает через личное познание, а не получением информации о чужом опыте через слово. Юмористическое отношение к бытию и быту возникает в зазоре между реальным и действительным, между вещью и идеей вещи - именно в этом, недоступном рассудку, зазоре и вертится воображение реалиста, способного принять этот мир таким, каков он на самом деле: смешным.