Для этого течения как на Западе, так и в России характерно наряду с обращением к Аполлону и Марсу обращение к ницщеанскому «зверю», который появляется на арене акмеизма в обличий «Адама». «Как адамисты — мы немного лесные звери и во всяком случае не отдадим то, что в нас есть звериного, в обмен на неврастению», писал Гумилев. В адамизме акмеисты в целях тренировки к грядущей империалистической и гражданской войне стремятся к «оздоровлению», к избавлению как от декадентской неврастении, так и от «разъедающего» критицизма мышления, обращаясь к исконным и автоматически действующим инстинктивным импульсам, пробуждая в человеке голос первобытно-стихийной природы, давая извечно-биологические обоснования войне. В адамистской струе акмеизма резко обнажается противоречие, крайне характерное для идеологов империалистической буржуазии. От культуртрегерского пафоса, от освящения капиталистического строительства тенями всех культур прошлого, от гимнов Аполлону, разуму, от защиты логики, они с неизбежностью приходят к апологии всевластных инстинктов, к культу торжествующего зверя, слепых, разрушительных стихий, отражая этим назревающий отказ от культуры, поворот против культуры как «последнее слово» империалистической буржуазии. Адамистским настроением пропитаны описания экзотических зверей и природы у Гумилева. «Тесную звериную душу» славит и столь музейный культуртрегер Мандельштам. Мотивы адамизма особенно разрабатывались мелкобуржуазной фракцией акмеистов — Городецким, а также Зенкевичем, Нарбутом, причем у последних двух культ первобытно-стихийного в его безобразии, всякой грязи и слизи противополагался рафинированности дворянского эстетизма. Из «адамистских» побуждений Зенкевич обращается к мотивам доисторической жизни земли и человека, геологической, биологической тематике. Адамизм Городецкого близок к декадентскому прославлению стихийности, «дионисийству», но он облекает его в национальные облачения славянского язычества.
Здесь акмеизм сближается с той националистической псевдонародностью, которая особенно усилилась в русском искусстве и в литературе с периода реакции 1906—1909. Столыпинская политика была окрашена резким шовинизмом, велась под лозунгом «Россия для русских», сопровождалась усилением гнета нацменьшинств и русификации колоний. Националистические и панславистские настроения подогревались также предвоенной активизацией русского империализма. Дань этому национализму приносили писатели различных литературных направлений, на задаче националистического изукрашивания русского империализма более всего отвечали установки акмеизма. Для националистической литературы характерно, с одной стороны, обращение к Новгородско-Киевской Руси, к образам русского богатырства как воплощению русской силы (у Бальмонта, Кречетова, у раннего Хлебникова и др.), викингов как воинственной аристократии древней Руси, а с другой стороны, — обращение к древнерусскому языческому пантеизму и модернистские стилизации фольклора (Городецкий, Бальмонт, Л. Столица , Ремизов, С. Соловьев, П. Соловьева , Сологуб, А. Н. Толстой и др.). Символистское мифотворчество сменялось в этом течении декоративистскими стилизациями былинно-сказочных мотивов, заговоров и т. д.
Буржуазное националистическое «народничество», делавшее ставку на столыпинского «крепкого мужичка», было той школой, через которую прошла группа поэтов, выдвинутая кулацкой верхушкой деревни (Н. Клюев , С. Клычков , П. Радимов , С. Есенин и др., выступившие на лит-ую арену в 1911—1914). Поэты сельской буржуазии испытывали влияние как со стороны символизма, так и со стороны акмеизма, идя навстречу религиозному «народничеству» символистов и декоративному национализму акмеистов. Основная направленность кулацких поэтов — это идеализация капиталистической деревни; у них, естественно, вместо жалоб на бедность, эксплоатацию, изнурительный труд — прославление богатой, сытой, по-столыпински «умиротворенной» деревни, которая рисуется «гармоничной», стоящей «по ту сторону» социальной борьбы. Кулацкие поэты эстетизировали капиталистическую деревню, используя декоративные одежды старорусского фольклора, сусально-стилизованного. Однородно с акмеизмом у кулацких поэтов полная удовлетворенность действительностью, упоение бытием, всеприятие и связанная с ним статичность, отсутствие воли к изменениям, устремленности к иному. Все существующее благостно и свято. С этим связывается и типичноакмеистская фетишизация и эстетизация «вещественности» вплоть до мелочей быта, крестьянского обихода. Единственный конфликт, нарушающий идиллию в кулацкой поэзии и подменяющий классовую борьбу, — это противостояние деревни индустриальному городу. Враждебное отношение к науке, технике, городу у кулацких поэтов определялось стремлением предохранить деревню от революционизирующего воздействия городского пролетариата. Отсюда идет и всяческое расцвечивание, культивирование деревенской патриархальности, первобытности, идеализация старины, косности под знаменем национального духа. В противоположность «городскому» атеизму крестьянство выступает в кулацкой поэзии как «народ-богоносец», хранящий исконнюю религиозную веру. Разработка религиозной тематики характеризуется сближением христианства с древнерусской языческой мистикой, «окрестьяниванием» религиозных образов, религиозным обволакиванием не только мира природы, но и производственных процессов, мелочей повседневного быта. У Есенина уже в 1915—1916 наличны черты, отличающие его от Клюева и др.: устремленность к иному, романтика потустороннего, мотивы странничества вместо клюевской домовитости, преимущественное влияние символистов (особенно Блока), а не акмеистов и т. д.
В раннем творчестве А. Н. Толстого с акмеизмом смыкается бунинская линия эпигонского реализма.
Вскоре вслед за акмеизмом, в 910-х гг., возникает родственное ему направление — «эгофутуризм» (см. «Футуризм»), представленный поэзией И. Северянина и ряда мелких поэтов, как Игнатьев, Крючков, П. Широков, Олимпов, Гнедов и др., а также близкой к эгофутуристам группой «Мезонин поэзии» (В. Шершеневич, , К. Большаков и др.). В эгофутуризме вивёрский импрессионизм Лохвицкой, Бальмонта сливался с акмеизмом, ловля «мгновений» сочеталась со смакованием вещей, апофеозом буржуазного комфорта. Эгофутуризм представлял собой известную модернизацию, урбанизацию акмеизма-кларизма и в то же время омещанивание его, его экспансию в более широкие, малокультурные слои реакционной мелкой буржуазии города. Эгофутуристы отображали веселящийся современный город, ресторанно-будуарную атмосферу буржуазного потребительства, паразитизма. Основная тема эгофутуристов — жеманная, пикантная эротика, главные образы — прожигающая жизнь «золотая молодежь», фаты, кокотки, веселящиеся дамы и т. п. В то же время у эгофутуристов появляются мотивы адамизма, в их изнеженную поэзию вкрапливаются прославления звериности, дикарства, пещерной психофизиологии. Психология буржуазного виверства роднит эгофутуристов с настроениями «санинства», которое у них получает олеографически эстетизированный вид, и с бульварными романами «аристократического» адюльтера.
Группа «Мезонин поэзии», по существу эгофутуристическая, отличалась элементами богемности, упадочными, бодлеровскими мотивами на фоне потребительского города. У близкого к Северянину В. Шершеневича в упоении буржуазным индустриализмом, в проповеди технологической эстетики, прославлении красоты скорости, в выпадах против дворянской культуры прошлого, против пассеистической романтики намечался следующий за эгофутуризмом шаг в направлении от акмеизма к футуризму итальянского типа.
3. Кубофутуризм. — С 1913 на лит-ую арену выступают с рядом сборников («Пощечина общественному вкусу», «Садок судей», «Дохлая луна» и др.) кубофутуристы. В состав этой группы, возглавлявшейся Д. Д. Бурлюком, входили В. Хлебников, В. Каменский, В. Маяковский, А. Крученых , Е. Гуро, Б. Лившиц и др. Родственная «Гилее» была группа «Центрифуга» (1914) во главе с С. Бобровым (Б. Пастернак, А. Асеев и др.). Русские футуристы представляли гл. обр. плебейские юродские низы, мелкобуржуазную богему, но в русском футуризме не было ни единства социальной направленности, ни единства литературного стиля. Футуризм в Италии, пароксизм, симультанизм, динамизм во Франции, вообще становление западного конструктивизма, с его урбанизмом, фетишизацией вещей, капиталистической техники, с его механизированием человека, с его формалистическим опустошением, стремлением к деидеологизации искусства, с его преклонением перед мощью империалистического мира, проповедью экспансии и милитаризма, отражали тенденции лихорадочно готовившейся к войне империалистической буржуазии, часто преломленные анархо-индивидуалистической психикой мелкой буржуазии, втянутой в орбиту империалистического наступления. Восстание русских футуристов против быта и эстетики буржуазно-дворянского общества, всяческое эпатирование, отрицание культуры прошлого, разрушение привычного синтаксиса, разрыв с господствующими ритмическими и строфическими канонами, обновление языка, снижение лексического строя, обилие грубых образов и выражений, грубо-физиологических мотивов, культивирование всяческих сдвигов, угловатостей, диссонансов и т. д., все это было не только выражением анархического мелкобуржуазного бунта против идеологии господствующих классов, но и манифестацией нарождающегося буржуазного конструктивизма, аналогичного своему западному собрату (в частности для главарей обеих групп — Д. Бурлюка, теоретика «Гилеи», и Боброва — «Центрифуги»). В футуризме была тенденция к смычке с русским военно-феодальным империализмом, к превращению в мелкобуржуазную фракцию литературы реакционного буржуазно-дворянского блока подобно существовавшим в акмеизме, символизме и импрессионизме мелкобуржуазным группам. Складываясь в предвоенные годы, футуризм отражал брожение и диференциацию мелкой буржуазии, с одной стороны, — радикализацию, анархический протест ее ущербленных, придавленных капитализмом слоев, протест, приобретавший повышенную звучность на фоне новой революционной волны пролетарского наступления, с другой стороны, — искание выхода в смычке с империалистической буржуазией. Война, поражение русского империализма, революция усиливают диференциацию внутри футуризма. Маяковский из революционера-одиночки, бунтаря-бланкиста перерастает в поэта пролетарской революции. Мелкобуржуазное анархическое бунтарство В. Каменского, Асеева вливается в русло пролетарской революционности. Война и революция создают кризис и на правом крыле футуризма. Футуризм (в своей конструктивистской направленности) ближе всего примыкал к акмеизму в его активной линии, в частности к адамизму. Футуристы сами подчеркивали ограниченность своего бунта лозунгом самодовлеющего, аполитического искусства; их поэзия в общем чуждалась социальной проблематики. Выпады футуристов против существующего искусства заострялись против реализма не в меньшей мере, чем против символизма и кларизма. Футуристы разделяли тяготение акмеистов-адамистов к материальной наполненности, к трехмерности, вещественности, телесной осязаемости, весомости. Но это тяготение в отличие от акмеистов вело не к классицистической идеализации, а к выдвижению материала, обнажению фактуры, к поэзии «тугой для восприятия, шереховатой», к игре «самовитым словом». Борьба с реализмом осуществлялась футуристами как путем крайней абстрактности, схематизации, отвлечения от действительности, так и путем деидеологизации, разрушения изобразительности литературы во всякого рода «сдвигах», в словесной, синтаксической, образной, сюжетной «зауми». В словотворчестве и зауми Хлебникова и др. обнажение внутренней формы (а не предметного значения) слова, игра формальными принадлежностями слова, суффиксами, флексиями и т. д. создавали языковую орнаментику. Для буржуазно-конструктивистских тенденций футуризма характерно стремление бобровской «Центрифуги» сочетать новаторство кубофутуристов с классическими традициями. Русский футуризм не успел создать литературу буржуазного конструктивизма, но соответствующие тенденции развивались его правым крылом, оказывая некоторое воздействие и на бунтарское его крыло не только в пред-, но и в пореволюционный период. Наиболее законченное выражение идеология конструктивизма нашла в теории формалистской школы, пропитанной описательским феноменологизмом в духе Гуссерля.