В начале кошмара — "разбросанные мысли". Иван спорит с чертом, отстаивающим свое существование, постепенно черт занимает определенное место в сознании Ивана, и "разбросанные мысли" перерождаются в исповедь черта. Патетика "Великого инквизитора" здесь дана в пародийном, сниженном стиле. Там "умный дух" — здесь дрянной и пошловатый мелкий черт, "самозванец", "приживальщик", сам себя к тому же рассматривающий как нелепость. Откровенничая, черт признается, что "любит истину и искренне желает добра", но "творит неразумное по приказу", "единственно по долгу службы и по социальному моему положению". Он убежден в бессмысленности зла, у него нет воли к злу, черт отрицает самого себя и свое "довременное назначение". Потешается черт и над философским честолюбием Ивана, сочинителем "анекдотцев", автором поэм "Великий инквизитор" и "Геологический переворот". Посмеиваясь и дразня, предъявляет ему моральный счет за "мошенничество с санкцией истины" ("уж таков наш русский современный человечек: без санкции и смошенничать не решится, до того уж истину возлюбил..."). И тут уже не Иван, а черт играет Иваном.
"Кошмар" Ивана Федоровича — фантастическая сцена в романе: черт на самом деле черт, субъект со своим характером ("приживальщик"), со своим самосознанием и языком ("Умоляю пропустите так: Это ведь черт говорит, он не может говорить иначе",— писал Достоевский Н. Любимову, отсылая эту главу в журнал "Русский Вестник"). Следующая X глава передает внутреннее раздвоение Ивана, но уже без фантастики: черт исчезает, "это он говорил" — сомнения самого Ивана, это его слова, а не черта. Слов, которые Иван приписывает черту, в предшествующей главе нет, их сочиняет сам Иван — это он говорит.
Этот "ад в груди и в голове" носит Иван.
Достоевский сознательно не дал логического опровержения "атеистических выражений" Ивана. Словами не переубеждают оппонента. Достоевский представил альтернативу безысходной трагедии безверия Ивана в сюжете романа — поучения старца Зосимы в шестой книге "Русский Инок", нравственное исправление и перерождение других братьев — Алеши и Мити.
В композиционном развитии романа Достоевский использует прием предварения ключевых фантастических сцен: басня о луковке предваряет сон Алеши "Кана Галилейская", легенда об аде — сон Мити "Дитё".
Алеша не переживает трагически то, что составляет "ад" для Ивана. Его душа устремлена к Благой Вести.
Сон героя в главе "Кана Галилейская" разворачивается на фоне чтения из Евангелия о первом чуде Христа в Кане Галилейской — чтения над телом старца Зосимы. Цитаты из евангелия, мысли Алеши во время засыпания, поучения старца Зосимы, смысл рассказанной Грушенькой басни образуют в видении Алеши сложное смысловое единство.
Сон Алеши предваряет рассказанная Грушенькой басня о "Луковке" — о том, из-за чего гибнет душа человека:
"Жила–была одна баба злющая–презлющая, и померла. И не осталось после нее ни одной добродетели. Схватили ее черти и кинули в огненное озеро. А Ангел–Хранитель ее стоит да и думает: какую бы мне такую добродетель ее припомнить чтобы Богу сказать. Вспомнил и говорит Богу: она, говорит, в огороде луковку выдернула и нищенке подала. И отвечает ему Бог: возьми ж ты, говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватится и тянется, и коли вытянешь ее вон из озера, то пусть в рай идет, а оборвется луковка, то там и оставаться бабе где теперь. Побежал Ангел к бабе, протянул ей луковку: на, говорит, баба, схватись и тянись. И стал он ее осторожно тянуть, и уж всю было вытянул, да грешники прочие в озере, как увидали что ее тянут вон, и стали все за нее хвататься чтоб и их вместе с нею вытянули. А баба–то была злющая–презлющая, и почала она их ногами брыкать: "Меня тянут, а не вас, моя луковка, а не ваша". Только что она это выговорила, луковка–то и порвалась. И упала баба в озеро и горит по сей день. А Ангел заплакал и отошел".
Спасти себя — спасти других. Этого не понимает "злющая-презлющая баба", но этот нравственный закон припоминает и напоминает всем Грушенька.
В сне Алеши среди званных гостей есть и старец Зосима, который объясняет: "Я луковку подал, вот я и здесь. И многие здесь только по луковке подали, по одной только маленькой луковке... Что наши дела? И ты, тихий, и ты, кроткий мой мальчик, и ты сегодня луковку сумел подать алчущей. Начинай, милый, кроткий, дело свое!.." Как напутное слово, вспоминает Алеша "одну из главнейших мыслей" старца Зосимы: "Кто любит людей, тот и радость их любит..."
Сон вызывает "переворот духовный" Алеши, утверждает "раннего человеколюбца" в идее деятельной любви. Как о служении помышляет Алеша о "сотворении радости бедных, очень бедных людей".
В подготовительных материалах к роману среди набросков главы "Дитё" Достоевский наметил творческое задание для себя: "Начало очищения духовного (патетически, как и главу "Кана Галилейская")". На фоне событий девятой книги "Предварительное следствие", имеющих отношение к злоключениям в личной судьбе героя и не имеющих прямого отношения к "страданиям человеческим вообще" и "страданиям детей" особенно, всё происшедшее осмысливается Митей именно с точки зрения этих вопросов, открытых нам уже в исповеди Ивана. "Начало очищения духовного" Мити — осознание им социальной вины, своей и всех "господ", "для кого ад предназначен" ("Господа, все мы жестоки, все мы изверги, все мы плакать заставляем людей, матерей и грудных детей..." — обращается после "хорошего сна" Митя к судьям своим, судьям не в буквальном, но в прямом, хотя и общем смысле). Герой вспомнил народную легенду об аде, рассказанную ямщиком по дороге в Мокрое: "И сказал тогда аду (освобожденному от грешников. — В. 3.) Господь: "Не стони, аде, ибо приидут к тебе отселева всякие вельможи, управители, главные судьи и богачи, и будешь восполнен так же точно, как был во веки веков, до того времени, пока снова приду". Это точно, это было такое слово..."
В сне Мити "слезинка ребенка" приобретает конкретное значение — и возникает вопрос: "почему это стоят погорелые матери, почему бедны люди, почему бедно дитё, почему голая степь, почему они не обнимаются, не целуются, почему они не поют песен радостных, почему они почернели так от черной беды, почему не кормят дитё?" Этот вопрос побуждает и Митю к "деятельной любви": "хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакала бы и черная иссохшая мать дити, чтоб не было вовсе слез от сей минуты ни у кого и чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что, со всем безудержем карамазовским". Сон открывает Мите, что он "изверг", что он лично сотворил зло, унизив капитана Снегирева на глазах сына. Он прозревает, что виновен в том, что плачет дитё, что повинен в страданиях, а позже и в смерти Илюши.
За философскими исканиями запутавшегося в неразрешимых противоречиях Ивана — его двойничеством, "игрой с чертями", за откровениями великого инквизитора и исповедью черта в кошмаре героя, за "началом очищения духовного" Алеши и Дмитрия, утвердившихся в идее "деятельной любви", за дидактическим смыслом басни о луковке и легенды об аде угадывается грандиозный духовный строй романа, пронизанность этих сцен общим пафосом, открывающим перспективу второго романа задуманной дилогии.
Этот смыл средоточен в образе старца Зосимы, в его духовном подвиге и земном служении, в его учении и поучениях.
Достоевский не стремился создать в романе образ святого. Автор намеренно разоблачает это искушение в романе, когда вопреки чаяниям маловерных вместо явления посмертных чудес успопшего слишком скоро проявился "тлетворный дух".
В отличие от "новых людей" Зосима не проповедывал "идеи времени" и не учил "прогрессу". Он учил вечным истинам, назидал заповеди Христа, возвещал Благую Весть.
По его мудрому убеждению, "всё как океан, всё течет и соприкасается, в одном месте тронешь, в другом конце мира отдается". Он учит покаянию. Нет чужого и своего греха. Каждый за другого ответствен. Каждый виноват не только в том, что он сделал, но и в том, что не сделал, не отвратил, не уберег.
Зосима наставляет: "возьми себя и сделай себя же ответчиком за весь грех людской. Друг, да ведь это и вправду так, ибо чуть только сделаешь себя за всё и за всех ответчиком искренно, то тотчас же увидишь что оно так и есть в самом деле и что ты–то и есть за всех и за вся виноват".
Он живет по заповеди "возлюби ближнего, как самого себя". Он способен возлюбить врага своего.
Его мнимые и реальные грехи припомнит во время тления тела смущенная толпа, но вопреки их поруганию и покиванию Достоевский создал образ совершенного христианина.
В последней записной тетради Достоевский сделал ряд набросков к полемике с известным русским либералом тех лет К. Д. Кавелиным: "Инквизитор и глава о детях. В виду этих глав вы бы могли отнестись ко мне хотя и научно, но не столь высокомерно по части философии, хотя философия и не моя специальность. И в Европе такой силы атеистических выражений нет и не было. Стало быть не как мальчик же я верую во Христа и его исповедую, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же, в том же романе, черт. Вот, может быть, вы не читали Карамазовых — это дело другое, и тогда прошу извинения".
Истине в представлении Достоевского не страшны испытания и сомнения, поношение и глумление.