Что касается Смердякова - здесь несколько иная ситуация. Привнесенное человекобожество в его душе нашло великолепную питательную среду в его ненависти к людям и в конечном итоге в атеизме. И закономерный исход - самоубийство.
Фигура Смердякова достаточно прояснена, но в отношении Ивана Карамазова все-таки остаются вопросы. В частности, с полным ли пониманием самого себя он утверждал, что не Бога отвергает, а мир, созданный им. Можно ли представить мир, веря в Бога, отсоединенным от своего творца, не связанным с ним. Логика в том, что отвергая божий мир, человек неизбежно отвергает и Бога. Идея мира вне Бога -это полный абсурд или изгнание Бога, что при наличии веры в реальность Бога совершенно невозможно. И далее: неприятие мира из-за страданий невинного ребенка вроде бы чрезвычайно логично. Но ведь это не отрицание "слезинки ребенка", а отрицание всего мира, населенного людьми. Отрицать этот мир - значит ненавидеть людей (взрослых). А ненависть, во-первых, не христианское чувство, во-вторых, подразумевает отсутствие любви, которая одна могла бы произрастить в душе прощение и привязанность к миру, созданному Богом. Любящая натура скорее себе в вину поставит увиденное страдание, чем проклянет мир. Итак, атеист Иван Федорович или нет - после высказанных двух точек зрения - вопрос остается окончательно нерешенным.
Еще сложнее у Достоевского генезис и проявление человекобожества у героя романа "Бесы" Кириллова.
Если гипотетически отрешиться от проблемы Бога, то Кириллов отличается от Ивана Карамазова отсутствием нравственных изъянов. Это человек высших духовных интересов с мощным интеллектом, чувством справедливости, отсутствием каких-либо проявлений ненависти, человек, готовый на самопожертвование ради людей. По мнению М.И. Туган - Барановского, Достоевский характером Кириллова дает аргументацию высказанной Кантом мысли о самоценности человеческой личности. Достоевский и в самом деле проводит настоящий антропологический эксперимент. Он ставит Кириллова в исключительную ситуацию - Кириллов не может жить без абсолютной ценности, но не верит в Бога. Стало быть без Бога не может быть внешних абсолютных (идеально совершенных) нравственных законов, доминантой которых является добро. Но раз этого всего нет, то единственной абсолютной ценностью должен стать человек, каждый человек на земле. И это сделает его счастливым: "Человек несчастлив потому, -говорит Кириллов,- что не знает, что он счастлив; только потому. Это все, все! Кто узнает, тотчас сейчас станет счастлив, сию минуту. Эта свекровь умрет, а девочка останется - все хорошо."26
Откуда возьмется это счастье? Из сознания своего человекобожества. Но возникает второй вопрос - а почему? Гипотетически можно предположить, что замкнутость человекобога на самом себе лишает его интенсивного реагирования на внешние раздражители, человекобог живет собственными ощущениями, не осложненными связями с внешним миром, не регламентируемыми общечеловеческими нравственными законами (божьими законами). Ставрогин спрашивает Кириллова: "А кто с голоду умрет, а кто обидит и обесчестит девочку - это хорошо?
- Хорошо. И кто размозжит голову за ребенка, и то хорошо; и кто не размозжит, и то хорошо. Все хорошо, все. Всем тем хорошо, кто знает, что все хорошо. Если б они знали, что им хорошо, то им было бы хорошо, но пока они не знают, что им хорошо, то им будет нехорошо."27
Человекобожество - это преодоление страха - перед болью, страданиями и, наконец, перед смертью. Страдание постороннего ребенка было страданием и для других добрых людей, но добра без Бога не бывает. Отсюда - нравственное своеволие, разомкнутость с внешним миром: каждый человекобог - сам себе цель. Кириллов уповает на то, что полная свобода человека от всех отягчающих его эмоций - страха перед страданиями и смертью - выступит двигателем его саморазвития в лучшую сторону: "Они нехороши, - начал он вдруг опять, - потому что не знают, что они хороши. Когда узнают, то не будут насиловать девочку. Надо им узнать, что они хороши, и все тотчас же станут хороши, все до единого."28
Попробуем выделить отдельно некоторые высказывания Кириллова из его разговора с Петром Верховенским, чтобы лучше понять логику последующего самоубийства:
"Бог необходим, а потому должен быть..."
"Но я знаю, что его нет и не может быть..."
"Неужели ты не понимаешь, что человеку с такими двумя мыслями нельзя оставаться в живых?.."
"Если Бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие. Пусть один, но сделаю..."
"Я обязан себя застрелить, потому что самый полный пункт моего своеволия - это убить себя самому... Безо всякой причины, а только для своеволия - один я..."
"Убить другого будет самым низким пунктом моего своеволия... Я хочу высший пункт и себя убью..."
Кириллов видит будущую жизнь человекобогов в счастье и без лжи, потому что "был прежний бог". Его самоубийство - это жертва первого человекобога, чтобы дать понять всем другим, что они - образ и подобие нового бога - Человекобога.
"- Понимаешь теперь, что все спасение для всех - всем доказать эту мысль. Кто докажет? Я! Я не понимаю, как мог до сих пор атеист знать, что нет бога, и не убить себя тотчас же? Сознать, что нет бога, и не сознать в тот же раз, что сам богом стал, есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь - ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один тот, кто первый, (Выд. мною. - Э.А.) должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие. Все несчастны потому, что боятся заявить своеволие. Человек потому и был до сих пор так несчастен и беден, что боялся заявить самый главный пункт своеволия и своевольничал с краю, как школьник. Я ужасно несчастен, ибо ужасно боюсь. Страх есть проклятие человека... Но я заявлю своеволие, я обязан уверовать, что не верую. Я начну, и кончу, и дверь отворю. И спасу. Только это одно спасет всех людей и в следущем же поколении переродит физически; ибо в теперешнем физическом виде, сколько я думал, нельзя быть человеку без прежнего бога никак. Я три года искал атрибут божества моего и нашел: атрибут божества моего -Своеволие? Это все, чем я могу в главном пункте показать непокорность и новую страшную свободу мою. Ибо она очень страшна. Я убиваю себя, чтобы показать непокорность и новую страшную свободу мою."29
Возможно, Достоевский развивает идею Канта о самоценности человеческой личности, но мы видим, что для создателя "Бесов" все гораздо сложнее. Безусловно, Достоевский утверждал приоритетный смысл отдельного человека, "поштучного" создания Господа, но в том и есть суть, что это "поштучное" создание ценно не как результат, после сотворения отрывающийся от своего Творца, а только в единении с ним. И никак иначе?
Кириллов, отрываясь от Бога, отрывается от Божественной морали, основой которой является абсолютное добро, именно абсолютное во всех ипостасях человеческой жизни, не зависящее в своем качестве ни от человека, ни от мироустройства - вечное, неизменное, одухотворяющее и спасающее от озверения. Кириллов же делает попытку подменить Бога Человекобогом, но без нравственного фундамента, без абсолютной морали, идущей от Бога, но с человеческим своеволием. Отсюда бессмысленно говорить о самоценности человеческой личности, которая лишена Божественного света. В этом позитивная сторона отношения Достоевского к рассматриваемой проблеме. И эти мысли великолепно донесены писателем до читателя.
* * *
И все-таки следует учитывать, что объективное прочтение Достоевского, объективный анализ его морали, мировоззрения в целом (особенно в школе и вузе) в настоящее время продолжает натыкаться на существенные препятствия в виде нашей прежней литературоведческой науки, не замененной еще полностью "новым", более объективным литературоведением.
Какие только обвинения не выдвигались против Ф.М. Достоевского и его произведений. Приведу несколько примеров. Излюбленный прием - объединить автора и героя. Томас Манн рассуждал: "Мне кажется совершенно невозможно говорить о гении Достоевского, не произнося слова преступление... Нет сомнений, что подсознание и даже сознание этого художника-титана было постоянно отягчено тяжким чувством вины, преступности..."30 Достоевский, конечно, испытывал чувство вины за страдания человеческие, за несовершенство мира, но не за свое творчество, как считает Манн.
По мнению Т. Манна, творчество Достоевского было связано с его болезнью, "святой болезнью" - эпилепсией, которая уходит в сексуальную сферу с мистическими извращениями. От Манна же идут и обвинения Достоевского в сатанизме его гениальности. Манн же пустил в обиход и другую утку - о духовной связи Достоевского и Ницше. Правда, Достоевского сравнивали и с Кафкой, и Джойсом, и с Прустом, и с Эйнштейном, и с Фрейдом. Роднили и с героями произведений великого писателя - Смердяковым, Свидригайловым, Иваном Карамазовым и т. д.
Кажется, именно Манн дал толчок к разухабистым оценкам Достоевского русскими, советскими да и постсоветскими литературоведами. Вот психологический портрет Достоевского, созданный Д. Мережковским:
"Самый необычный из всех типов русской интеллигенции - человек из подполья, - с губами, искривленными... вечною судорогою злости, с глазами, полными любви новой, еще неведомой миру... с тяжелым взором эпилептика, бывший петрашевец и каторжник, будущая противоестественная помесь реакционера с террористом, полубесноватый, полусвятой Федор Михайлович Достоевский."31