Есть повесть в повести - тут и разворачивается сказочный план.
События происходят в Зеленой Комнате старого провинциального театра, где под стеклом (опять стекло! - но уже, как станет видно, проницаемое) хранятся реликвии столетней давности - детали декорации, старые костюмы, пожелтевшие программы. И вот перед внутренним взором Чиверела, принявшего чрезмерную дозу лекарственного зелья, прошлое оживает: тени обретают плоть, голоса - звучание, жесты и слова - подлинную страстность. При этом Мартин остается не просто зрителем фантасмагорического театра - он и сам вовлекается в действие, вступает в прямой контакт с персонажами, прежде всего с Дженни Вильерс - с заглавной героиней, звездой театра, прекрасной исполнительницей шекспировских ролей, умершей трагически рано из-за несчастной любви.
Конечно, во всем этом тоже заключена немалая доля игры: роковой мужчина в амплуа первого любовника, сентиментальные излияния, измена, смерть в расцвете сил и таланта, таинственная готическая атмосфера.
Но это - только обрамление.
В личности Дженни Вильерс современному герою является вдохновляющий образец чистого, бескорыстного служения высокому идеалу, безраздельной преданности Театру. Дженни не просто изнуряет себя работой, не просто добивается точности жеста и выразительности интонации. Мастерство в ее понимании - способ нравственного обогащения жизни, обновления человеческой природы.
Пример этой рано сгоревшей жизни совершенно преображает Чиверела - перед нами иной человек, от недавнего скепсиса не осталось и следа (психологический механизм этой коренной душевной перестройки не выявлен, но в такой эстетической атмосфере столь резкие превращения не только возможны, но и вполне законны). Путешествие в прошлое убедило героя в том, что за столетие ничего не переменилось - и тогда раздавались голоса об исчерпанности театра, и тогда были дельцы - прожорливые эксплуататоры таланта, и тогда были честные, но слабые люди, готовые устало примириться с поражением (в облике режиссера Уолтера Кеттла Чиверел со страхом увидел собственное, пусть гротескно преувеличенное изображение: творец, утративший творческую силу и сохранивший лишь способность мефистофельски презирать болезни века). Но это же путешествие убедило героя в тленности зла и предательства, неизбывности добра и верности предназначению.
И поскольку в мире Пристли вопросы и ответы формулируются обычно с полной ясностью, писатель и в данном случае расставляет точки над «i». Чиверел говорит, что он выбрался из пустыни, вновь влюблен в жизнь и готов, как прежде, в лучшие годы, раздувать «чистое, незатухающее пламя искусства» и согревать им людей. Он берется за переделку финала «Стеклянной двери», принимает только что отвергнутое предложение возглавить новый театр, в котором будет «работать так, как давно не работал».
Опять благополучная развязка.
Но, конечно, не пошлый и вульгарный happy end.
Такого чувства при чтении произведений Пристли не возникает хотя бы потому, что самые светлые моменты его прозы и драматургии лишены успокоительной однотонности.
Григсоны избавились от назойливого дяди Фила, но успели взглянуть на себя со стороны, и этот взгляд вряд ли забудется.
Рассудилась история с сокровищем, но опять-таки лгуны, проходимцы, эгоисты так и остались самими собою.
Даже Чиверел, при всей обретенной гармонии, понимает, что предстоит еще немалая душевная работа, чтобы озарение превратилось в стойкую и действенную убежденность. Самые последние строки повести говорят об этом совершенно недвусмысленно.
Впоследствии Пристли написал рассказ «Другое Место», из которого ясно, насколько сложна, если вообще выполнима, эта работа. В здешней жизни инженеру Харви Линфилду не удается найти хоть минимально родственную душу: сама атмосфера Блэкли, где постоянно идет дождь, где все время темно, сыро и уныло, кажется, исключает возможность живого человеческого общения. Конечно, утверждением фатальной безнадежности Пристли удовлетвориться не может - отправляет героя в Другое Место, в другую страну (мифическую, ибо в нее можно проникнуть лишь колдовским путем, но и реальную, поскольку в ней живут люди из плоти и крови). Там все иначе, там Линфилд сразу встречает женщину, которую искал всю жизнь. Встречает и тут же утрачивает, по неосторожности, по склонности форсировать события, по непомерной гордыне. А вернуться в Другое Место не дано.
Мораль рассказа ясна, как и должно быть в притче (а «Другое Место» - конечно, притча, хоть и обставленная реалистическими подробностями). Людей разделяет полоса несовместимости, и, чтобы преодолеть ее, потребно величайшее терпение, огромная вера.
Вера, не слепое прекраснодушие.
Каким светлым представляется будущее в воображении членов многочисленного семейного клана Конвей, героев уже известной нам пьесы.
Кей не сомневается в том, что суждена ей головокружительная писательская карьера.
Кэрол, самая юная и самая непосредственная, готовится стать звездой сцены.
Мэдж намерена выступить на ниве просвещения, а также послужить делу классового примирения в Британии, ведь ей больно видеть, «в какой бедности живет большинство людей».
Хейзел, неприступная красавица, разумеется, сделает блестящую партию.
Робин видит себя преуспевающим дельцом, не отдавая, правда, ясного отчета в том, на какой именно ниве расцветет его коммерческий дар.
Наконец, Алан. Он, положим, никаких наполеоновских планов не строит, зато вполне удовлетворен сущим - службой в городской управе. Пусть там скучно, но не всем же блистать в свете.
Словом, все хорошо, а будет еще лучше. Струящийся эфир радости, молодости, счастья, ничем, даже недавней смертью отца, не омраченная жизнь. Жизнь как наслаждение, жизнь как веселая шарада, которую разыгрывают на праздничном вечере в честь совершеннолетия Кей.
Чем же все обернулось?
В этой пьесе Пристли предлагает своеобразную вариацию старой своей темы: разрыв между видимым и сущим. На сей раз он непосредственно сводит мечту и реальность, и эта встреча оборачивается катастрофической утратой иллюзий.
Свободно нарушая принятые драматургические конвенции, Пристли во втором акте переносит действие пьесы на двадцать лет вперед. Перед нами те же персонажи, но как неузнаваемо все они изменились, какую жестокую шутку сыграло с ними время!
Кей зарабатывает себе на жизнь поденной журналистикой, не помышляя уж больше о писательской карьере.
Хейзел вышла замуж, но не за принца Уэльского, а всего лишь за холодного преуспевающего бизнесмена, подавившего ее волю, лишившего жизненных соков, превратившего в загнанное, внушающее жалость существо.
Робин спился, Кэрол умерла еще в юности, да, может, оно и к лучшему, иначе и ей бы, скорее всего, не избежать общей судьбы.
Утратила всякую привлекательность, живость ума и натуры Мэдж, теперь это скучная пожилая классная дама.
Не пощадили годы и миссис Конвей. Впрочем, вернее, может быть, сказать - обнажили то, что когда-то скрывалось за маской любящей матери - равнодушие, душевное своекорыстие, эгоизм. Теперь она на детях вымещает обиду на незадавшуюся жизнь и приближающуюся старость. Между тем именно ее мотыльковое легкомыслие обездолило их - даже и в чисто материальном плане.
И только один персонаж торжествует победу среди всеобщего уныния и упадка - Эрнест Биверс, муж Хейзел. Когда-то этого неуклюжего, дурно воспитанного, безвкусно одетого человечка на порог дома Конвеев едва пускали, а Хейзел презрительно отвергала его притязания. Теперь пришла пора реванша. Только успех Биверса - это лишь изнанка поражения Конвеев: если время выносит на поверхность людей, которым внятен лишь язык бухгалтерских книг, значит, это пустое, мертвое время.
Тут, казалось бы, можно опускать занавес.
Но Пристли остается верен себе. Он вновь возвращается на двадцать лет назад, продолжает оборванное было действие - зачем?
Отчасти затем, чтобы, чуть-чуть сдвинув пропорции, едва заметно изменив освещение, показать, что и в романтическую пору не все было так уж безоблачно, горизонт туманился по краям. Об этом сказано уже во вводной ремарке к третьему акту: «Кей изменилась. Что-то посетило ее - нечто неуловимое, мимолетное видение, рой темных предчувствий». Впрочем, автору не было нужды столь прямолинейно, к тому же погрешая против вкуса, наставлять нас. Мы и без того скоро увидим, что ушло нечто из праздничной обстановки, какая-то напряженность появилась и в словах, и в жестах.
Но мне кажется, не для того лишь драматург дублирует ситуацию, чтобы разрядить атмосферу всеобщего упоения жизнью, намекнув на возможность печальных исходов. Это слишком элементарно, к тому же не было необходимости в целом акте - хватило бы отрезвляющей реплики Алана, того самого Алана, который раньше был не склонен чрезмерно увлекаться миражами, а сегодня столь же не склонен предаваться унынию. На безнадежное восклицание Кей - «Счастливые юные Конвей, которые разыгрывали здесь шарады, - они ушли, и ушли навсегда», - он рассудительно отвечает: «Нет, они живы, они существуют так же реально, как существуем мы с тобой. Мы видим другой уголок действительности - скверный уголок, если хочешь, но весь ландшафт по-прежнему на месте».
Нет, Пристли и изобретательнее, и добрее. В известном смысле весь второй акт - это, как и в «Опасном повороте», - только возможность. Заставив, однако, пережить ее как данность, писатель словно предупреждает героев: будьте осторожнее, не дайте себе увлечься идеальными грезами, не надейтесь на одно лишь милосердие времени, сами стройте судьбу, развивая в себе добрые качества, вытравляя эгоизм и прекраснодушие.
Словом, надежды Пристли отнимать не хочет ни за что.