Кириллин В. М.
Общая филологическая характеристика памятника и вопрос о тексте как объекте исследования
Несмотря на то что библиография научных работ, посвящённых "Сказанию о Мамаевом побоище", значительна[1] , идейно-художественная природа этого произведения мало интересовала исследователей. Всего несколько страниц посвятил данной проблеме Л. А. Дмитриев, специально занимавшийся литературной историей памятника. Он констатировал его "книжно-риторический", "церковно-религиозный" характер, обусловленный стремлением автора выразить идею победного торжества христианства над враждебным нехристианством, духовно-художественно осмыслить факт стояния русичей за свою веру, показать, каким должны быть перед лицом опасности и идеальный глава и защитник государства, и подвластный ему народ. Вместе с тем учёный выявил и в общих чертах описал стилистическое своеобразие "Сказания": последнее формировалось за счёт введения в повествование эвхологического, библейского, книжно-литературного, народно-эпического контекстов; за счёт причудливого сочетания яркой метафоричности и педантичной документальности, реализма и символики образов, конкретики и гиперболичности деталей; за счёт, наконец, возвышенной поэтической интонации [2].
Отдельные аспекты общих наблюдений Л. А. Дмитриева были разработаны другими отечественными исследователями "Сказания о Мамаевом побоище".
А. Н. Робинсон, например, пришёл к выводу о более сложном комплексе идей, выражаемых этим произведением. По его мнению, автор последнего, исходя из реального для него факта воссоединения большей части Руси и её освобождения от ордынского ига при великом московском князе Иване III, придал действиям князя Дмитрия Ивановича по отпору Мамаю всеобще объединительное значение, а самому противостоянию двух сил — смысл теологической антиномии Добра и Зла. Соответственно, победа на Куликовом поле трактовалась им как "свыше предустановленное возмездие" ордынцам за нашествие на Русь, как исполнение русскими воли Божией, как результат их благочестия, мученического подвижничества и героизма ради Христа. Выражение этих идейных задач, прежде всего применительно к образу князя Дмитрия Ивановича — христианина, подвижника, полководца, осуществлено автором "Сказания" посредством "искусного" сюжетопостроения, а также комбинирования художественных средств и приёмов, заимствованных из церковной книжной и светской эпической средневековых литературных традиций в сочетании с "новаторским" умением выдержать на протяжении всего рассказа тон напряжёной эмоциональной экспрессии [3].
Мысль о "закономерности торжества добра… над злом, неизбежности краха гордых планов завоевателей", победе "христианского смирения над гордостью", согласно наблюдениям В. В. Кускова, внушалась также читателям "Сказания о Мамаевом побоище" с помощью последовательно использованного в нём приёма сравнения или сопоставления как участников, так и самого факта Куликовского сражения с персонажами и событиями библейской и христианской истории [4].
Сравнительно комплексный, целостный и конкретно-иллюстративный анализ особенностей сюжетного построения, композиционной организации, образной структуры, системы художественных средств, отличающих "Сказание" предпринят только Н. В. Трофимовой [5]. Здесь важно отметить выявленный исследовательницей повествовательный принцип, которого держался составитель произведения. Свой рассказ он построил посредством сцепления отдельных — главных и вспомогательных — сюжетных линий, или эпизодов-микросюжетов, многообразно используя описание действий, ситуаций, окружающей обстановки, воспроизведение речей, молитв, посланий, монологов и диалогов, собственные ремарки и при этом обогащая те или иные заимствования из других произведений самостоятельными дополнениями.
Должно отметить также недавние работы А. Е. Петрова. Этот исследователь выявил характерное для "Сказания о Мамаевом побоище" единство анахронистической и церковно-риторической структуры повествования с присущим последнему литургическим контекстом, который повлиял не только на фактографическое содержание, но и на идейную концепцию сочинения как рефлекс охранительных религиозных умонастроений и церемониальных особенностей жизни великокняжеского двора в конце XV в. [6] и как выражение темы жертвенности русских во имя победы над "неверными", темы покровительства Православной Церкви русскому воинству, темы главенства и ответственности Москвы "за судьбу всей Руси".
Наконец, итальянский учёный Марчелло Гардзанити, обратившись к вопросу об отражении в "Сказании" представлений о связи Москвы с непосредственно окружающими её землями и вселенной в целом, конкретизирует известный вывод о церковно-религиозной специфике его содержания. Соответственно, произведение обнаруживает намерения автора "представить" победу русичей "над татарскими ордами" в свете "осуществления божественного провидения", а сам военный поход против Мамая интерпретировать как "священнодействие" [7].
Все приведённые характеристики "Сказания о Мамаевом побоище" как памятника литературы верны. Однако, на мой взгляд, ценность их была бы куда более ощутимой и показательной, если бы уважаемые учёные филологи в своих размышлениях чётко опирались на анализ какого-то определённого текста, рассматривая его как конкретный, обусловленный волей составителя или редактора литературный факт. Правда, при этом неминуемо нужно было бы решить вопрос относительно того, какой именно из всех известных текстов "Сказания" в таком случае следует выбрать в качестве опорного. Действительно, ведь только в одном XVI в., согласно самым ранним рукописям, данное повествование о Куликовской битве бытовало в четырёх версиях — Основной, Летописной, Киприановской, Распространённой, при том что все они заметно вариативны и, главное, с разной полнотой воспроизводят его первоначальную — лишь гипотетически представимую — версию [8], возникшую (к чему теперь склоняется большинство учёных) довольно поздно: возможные временные рамки появления таковой — от последнего десятилетия XV в. до второй трети XVI в. [9]
По утвердившемуся теперь мнению, наиболее близкой к авторскому варианту произведения является Основная редакция. Но и она текстуально неустойчива. Исходя из содержания и состава списков, эту редакцию "Сказания о Мамаевом побоище" разделяют на несколько групп. И наиболее важными при этом являются тексты группы О, соответствующие списку РНБ, О. IV, № 22, и группы У, соответствующие списку РГБ, собр. Ундольского, № 578 [10]. Оба указанных списка были составлены не позднее 30-х годов XVI в. [11]
Сравнение списков Основной редакции "Сказания" показывает, что её текст по варианту У заметно более развит, особенно в окончательных разделах повествования, посвящённых возвращению русских войск после победы на Куликовом поле [12]. То есть структурно и содержательно он наиболее целостен. К тому же, согласно недавно обоснованному мнению, как раз в этом варианте лучше, чем в прочих, отразился оригинал произведения, созданный, возможно, епископом Коломенским Митрофаном [13].
Не беря на себя смелость подтверждать или отрицать последнее, должен, тем не менее, заметить, что именно означенный текст как литературный феномен, конгениальный, несомненно, по художественному исполнению определённым авторским представлениям, замыслу и целеустановкам, должен был бы вызвать первостепенный интерес литературоведов. Уж очень он любопытен. И даже странно, что до сих пор он вообще ни разу не подвергался сколько-нибудь внятной литературоведческой оценке.
Надо сказать, решение такой задачи не только назрело, но теперь стало возможным благодаря появлению научно выверенного издания [14], спустя девяносто лет после первой публикации списка Унд-578 [15].
Система повествовательных деталей, образная и сюжетно-композиционная структура памятника
Сразу же должен признаться: первая реакция, которая возникает при чтении варианта У Основной редакции "Сказания о Мамаевом побоище" — это восторженное удивление. Так поразительно продуманна и гармонична его повествовательная структура, а именно композиционное построение, комплекс образов, деталей, подробностей. И очевидно, что многое в данном тексте может быть объяснено только мистико-символическим типом авторского сознания, причём сознания, которое отличало также и автора первоначальной версии "Сказания" , и особенно составителя его последующей переработки или копии в виде варианта У.
Убеждающим рефлексом именно такой умозрительной настроенности, на мой взгляд, является то, что лежит на поверхности исследуемого предмета, а именно настоятельное внимание автора к разным числовым указаниям в ходе его рассказа о Куликовской баталии. Сравнительно с общим объёмом текста их не так много. В ряде случаев обыкновенна и их смысловая роль. Например, числами определяется количество: "И рече ему князь великый: "Дай же ми, отче, два воина от полка своего…"" [16]; "Князь же великый поя с собою десять мужь гостей московскых сурожан…" [17] "…откуду ему прииде помощь, яко противу трех нас въоружися?" [18]; "Вою с нами седмьдесят тысящь кованой рати удалыя Литвы…" [19] (этого чтения нет в варианте О [20]). Числа обозначают даты или время: "Приспевшу же четвергу августа 27…" [21]; "Часу же второму уже наставшу, начаша гласи трубныя от обоих стран сниматися" [22]. Между прочим, даты иногда даны описательно: "Князь же великый прииде на Коломну в суботу, на память святого отца Моисия Мурина" [23]. Числа указывают на порядок: "Сам же взя благословение у епископа коломенскаго, перевозися Оку реку; ту отпусти в Поле 3-ю сторожу…" [24]. Числами отмечается период времени: "И ркоша ему бояре его: "Нам, княже, за пятнадесять дний исповедали, и мы же устыдихомся тобе поведати…"" [25]; "Той же язык поведает: "Уже царь на Кузмини гати… по трех днех имат быти на Дону"" [26]. Числа фиксируют расстояния: "Великому же князю бывшу на месте, нареченом Березои, яко за двадесят и три поприща до Дону…" [27]. Несомненно, в цитированных повествовательных фрагментах числа употреблены по своему прямому назначению — ради документальности и фактографической точности и без каких-либо коннотаций. Во всяком случае, наличие в подобных случаях некоей дополнительной семантики не ощущается.