Сразу же бросается в глаза то, что рассказы Вампилова в большинстве случаев можно свести к одному сюжетному шагу, к одной четкой событийной формуле "казалось - оказалось": Катенька Иголкина засекла пламенный взгляд поклонника, оказалось, он был направлен на кассу соседнего магазина; молодые люди почувствовали неожиданную благосклонность очаровательной незнакомки, оказалось, она таким образом мстила своему возлюбленному, незадачливый ловелас, оказывается, уже ухаживал однажды за предметом своей симпатии; молодой человек, с мучительным нетерпением ожидающий женщину, оказывается, поджидает продавщицу пивного ларька; актер-жених, изнывая от смущения, разыгрывающий перед мамашенькой своей невесты негодяя, оказывается обласкан ею именно в этом своем качестве; парень и девушка, со вкусом обхамившие друг друга у будки холодного сапожника, оказались влюбленными, чей роман развивался по телефону; шахматисты, коротающие жаркий полдень в злословии о некой курортнице, оказывается, оба поджидают именно ее в надежде поухаживать за ней; студент, покоривший преподавателя вниманием к его предмету, оказывается, просто любит смотреть в одну точку... и так далее и тому подобное.
Вампилов как бы проверяет художественную действительность на прочность, проверяет, что она может дать, что вынести, какой гранью вспыхнуть, что могут означать ее немыслимые кульбиты.
Вампилов создает свою собственную художественную действительность, не похожую на повседневность и в то же время во многом отличающуюся и от той, которую предпочитает господствующая в эти годы литературная манера.
Литература этого периода высоко ценила тонкость психологического рисунка, стремление раскрыть глубины человеческого характера и психики. Акварельная палитра, настроение и подтекст, проникновенность и поэтичность в изображении самой обыденной повседневности обретали в ней важное значение.
Новый молодой герой с наслаждением исповедовался и в то же время был мучительно, по-юношески, застенчив, раним и надменен. Герой одной из прошумевших в те годы повестей ("Хроника времен Виктора Подгурского" Анатолия Гладилина) даже шнурки на ботинках завязывал, когда его никто не видит, в такой степени он боялся показаться смешным.
Грань между автором и его героем была почти призрачной. Молодые прозаики бурно выплескивали в мир свое новое, отличное от прежнего и единственно верное, как им казалось, жизнеощущение. Они знали, в сущности, лишь свой внутренний мир и его, отчасти с вызовом и эпатажем, делали основой своего литературного метода.
Вампилова же тянет перевоплотиться в другого человека, он предпочитает роль, инобытие своей персоне. Ему не свойственны исповедальные интонации, в его рассказах не ощущается ни малейшей тяги к психологизму, нет в них и дежурной молодежной проблематики. Вампилов - еще совсем молодой человек (20-23 года), но непосредственного "дневникового", в общепринятом в те годы смысле, переживания в его беллетристике нет и в помине. Он отстраняется от своего героя либо его возрастом (солидный человек, старик, ребенок), либо "качеством" (пошляк, дурак, пижон), либо особой саморазоблачающей манерой повествования.
Человек в прозе Вампилова - это не психологически развернутый и разработанный образ, а сочный, красочный и достаточно общо схваченный тип, соизмеримый с характером в драме. Вампилов умеет от многого отказаться ради полноты и определенности поставленной задачи. В его рассказах преобладает объективный способ изображения человека, автор не пытается и не стремится показать человеческую психику изнутри, к его персонажу не подведены "психологические коммуникации". Для изображения своего героя ему достаточно авторской интонации, тщательно отобранных внешних примет, ракурса, четкого словесного образа, дающего квинтэссенцию внешнего облика человека и его душевного состояния.
Для того, чтобы сказать, что перед нами писатель, Вампилову достаточно указать на то, что это "молодой человек в черном костюме с бледным лицом. Испачканные в чернилах руки он заложил за спину и шевелит там большим пальцем", а лицемер и эгоист "сидит в позе, существующей специально для выражения усталости, небрежности и равнодушия". Для того, чтобы подчеркнуть относительную состоятельность и абсолютную страсть к франтовству двух друзей, ему достаточно сказать, что "из их одежды можно составить один мощный щегольской костюм". Для того, чтобы дать представление о надменном, напыщенном дураке, ему достаточно упомянуть, например, что этот человек был обладателем второй пары бурок в колхозе и, сознавая это, носил их с достоинством только по праздникам и выходным; прелесть девушки выражается в том, что у нее были "волосы, которые могли растрогать, глаза взволновать, улыбка оживить камень". Не только образ-характер Вампилов может создать одним жестом. Для того, чтобы сказать, дать почувствовать, насколько в доме было спокойно и уютно, ему достаточно упомянуть, что "жена сидела на диване и вышивала болгарским крестом". Для того, чтобы создать ощущение тоски, заброшенности, одиночества, достаточно сказать, что "ни куста, ни пригорка, даже телеграфных столбов нет рядом", что "луна, кажется, ждет не дождется конца своего дежурства".
Ироническая насмешка над окружающей действительностью или ироническая поза, столь свойственная героям литературы начала шестидесятых годов, присуща здесь авторской интонации.
В ранних своих рассказах Вампилов выстраивает мир достаточно условный, сочно-красочный, остросюжетный, отъединенный от внутреннего переживания автора.
Там, где современная проза пыталась доказать, тонко подвести к открытию характера, поставить нравственные проблемы, Вампилов декларирует: "У этого человека могли быть удачи, но не могло быть счастья". Проза любила обращаться к "романтике" будней приблатненного мира. Вампилов же и здесь не скрывает иронии: все "чаще ему казалось, что он не любит своей профессии. Он стал замечать, что ворует и грабит безо всякого увлечения, без любви к делу" ("Финский нож и персидская сирень").
Подлинное художественное произведение отличается от простой поделки наличием внутренней структуры.
Незамысловатым, подчеркнуто анекдотическим историям Вампилова присуща такая структура. "Наивный и беглый взгляд юности" (В. Лакшин), свойственный прозе писателя, при более пристальном рассмотрении, оказывается не таким уж наивным и не таким уж беглым, хотя непритязательность вампиловских тем и сюжетов очевидна.
Сюжет рассказа "Последняя просьба" откровенно заимствован из О'Генри. Больной, немощный старик ценой своей жизни способствует воссоединению влюбленных. Придуманность истории, так же, как и ее наивность, очевидна. И в то же время рассказ формирует и несамоочевидный смысловой пласт.
Сидя у окна и глядя на заоконную природу, старик ждал смерти и в ожидании ее стал свидетелем трогательного юношеского романа: парень и девушка приходили на свидание друг с другом в рощу, видимую из окна. Но вот молодые люди поссорились и стали появляться там порознь. Когда пришел час смерти, старик послал сына задержать юношу в роще и тем самым соединить возлюбленных. Когда сын вернулся, старик был уже мертв.
Внутренняя динамика рассказа строится на двух типах противопоставлений. Слабость старика, его старческое равнодушие, оберегающее последние жизненные силы, вступают в контраст с той ролью демиурга, вершителя судеб двух неизвестных ему влюбленных, которую он берет на себя.
Умирающего интересует не бытовая жизнь с ее обидами, радостями, семейными взаимоотношениями, а жизнь, если так можно выразиться, онтологическая.
Мы не узнАем, любил ли герой рассказа - Николай Николаевич Смирнов - свою дочь, сына, внуков, покойную жену, мы узнаем лишь то, что ему хотелось пережить зиму, умереть весной, "увидеть на столе цветущую сирень, услышать весенних птиц".
Внутренняя драматургия рассказа состоит в напряжении, возникающем от разницы потенциалов: неподвижного, слабеющего героя и могучей, полной движения и сил жизни природы, смены времен года: "березы прогорели бледным пламенем осеннего заката, а скоро пришел и взбесился лютый зимний месяц декабрь", "чьей-то одинокой брошенной душой взвыли ошалелые метели, вселяя в сердце тоску по ласковым весенним дням", "весна пришла <...>, ветка сбросила с себя белую великолепную, но уже дырявую шапку, за окном зима сдавала свои позиции", "почернели натоптанные прохожими тропинки через рощу, потом стали появляться желтые пятна проталин, и, наконец, вся земля предстала перед глазами такой, какой застал ее первый снег... ", "сумерки съедали рощу", "ударил гром, - и за окном началась бешеная пляска стихий. Порывы ветра гулко разбивали об оконное стекло тяжелые струи воды. Роща стонала, выла, всхлипывала", "солнце еще не закатилось, и необсохшая роща ликовала в пронизывающих ее лучах. <...> у ближних деревьев вздрагивали нижние листья от падающих с мокрой листвы капель".
Во внешне статичном незамысловатом рассказе, лишенном энергии сюжетных ходов, обнаруживается редкая энергия внутренних ритмов: старик бессильно неподвижен, времена года за окном мчатся, природа живет в своем неукротимом темпе. Старчески бесстрастное, ровное отношение отца к сыну и дочери сталкивается с его бурным из последних сил сочувствием к влюбленным.
Внутренняя структура рассказа "Листок из альбома" иного рода. Вальяжный и уверенный в себе хозяин дома рассказывает гостю о том, как в юности был страстно влюблен, мучился, страдал, подумывал о самоубийстве, а когда, доведенный холодностью возлюбленной до предела, решил порвать с ней и пустился во все тяжкие, она сама "пришла, принесла свою любовь, раскаянье, покорность, слезы, желание не разлучаться".