О месте Михаила Зощенко в русской литературе (стр. 8 из 9)

Он действительно совершает неслыханные подвиги, доказывая, что он не повеса, а герой, не просто помещик-аристократ, а человек чести и благородства. Свои удивительные подвиги он, однако, совершает только после того, как враг отнимает у него талисман Вареньки. Есть один критический момент, когда перед бывшим лейтенантом, а теперь рядовым Б. стоит выбор: рисковать жизнью или потерять талисман навеки. Б. выбирает жизнь, наверно уже давно поняв, что не судьба подарила ему орден, и не талисман, а просто истерика Вареньки, как и не они подарили ему военные успехи, а только собственная храбрость и решимость. Разжалованный Б., может быть, кое-чему научившийся в среде простых солдат — трезвости мышления и т.д. — спасается “разумным” бегством, бросая свой талисман. Вскоре он расстается и с Варенькой, которая, однако, не кончает самоубийством, как Анна Каренина, а продолжает жить с мужем, который, в отличие от Каренина, не отвергает неверную жену. Став вдовой, Варенька вторично выходит замуж и находит счастье. Лейтенант также — потеряв свой орден, но будучи восстановлен в звании — женится счастливо без помощи каких-либо талисманов. Дело ведь в том, что в мире просвещенных людей нет “роковых страстей”, что романтический рок бессилен, когда люди пользуются разумом и не поддаются мрачному фатализму или (женской) истерике, часто пышно именуемой“grande passion”. Этого, по мнению Зощенко, не знали ни Лермонтов, ни Толстой, ни другие “психологи” и “мистики” XIX века, разжигая страсти в своих философски “ложных” романах и повестях. Веселый Пушкин, однако, хорошо все это знал; по крайней мере, таким знанием наполнены белкинские повести, где всюду торжествует человеческий разум, и где мрачные страсти весело высмеиваются, где пародируются предрассудки и фанатизм. Пушкин был “просветителем”, который ценил разум. Так, очевидно, понимал его Зощенко.

Шарж Б. Ефимова

В любом случае, среди многочисленных пародий “Талисмана” на разных классиков XIX века нет пародии на автора “Повестей Белкина” и стихотворения “Талисман” ( 1827), то есть на Пушкина. Наоборот, здесь выражение похожих позиций. В стихоотворении Пушкина та же мысль, что и во всех шести повестях Белкина, мысль, что человек сам властелин своей судьбы и вовсе не зависит от каких-либо магических и таинственных сил. “Разумная возлюбленная” поэта, подарив ему кольцо-талисман, говорит, что ее подарок не может спасти ни от ураганов, ни от ссылки, не может дать ему ни богатства, ни счастья.

Но когда коварны очи

Очаруют вдруг тебя,

Иль уста во мраке ночи

Поцелуют не любя —

Милый друг! от преступленья,

От сердечных новых ран,

От измены, от забвенья

Сохранит мой талисман!

Т.е. единственное, что может сделать талисман, подаренный истинной любовью, это напомнить о настоящей любви, предохранив таким образом от ложных поступков. А талисман, подаренный лжелюбовью,как талисманВареньки Л.,может натворить много “глупых” бед.

Итак, повесть “Талисман” Зощенко можно прочитать как хвалу просвещению, а также как хвалу просветителю Пушкину. Вдобавок ее можно прочитать как хвалу преемнику Пушкина, который продолжал дело просвещения народа в XX веке и незадолго до смерти, в письме от 25-го марта 1936 года, поручил Зощенко, в свою очередь, продолжить его путем “осмеяния страдания”, этого “позора мира”. За полгода до юбилейных праздников в честь основоположника русской литературы Пушкина умер основоположник советской литературы и наставник Зощенко — М. Горький. Думается, что и ему, посоветовавшему больному и удрученному Зощенко “осмеять страдание”, посвящена “просветительская” шестая повесть Белкина.

Пушкин был дворянином, Горький — представителем пролетариата (хотя “анкетно” был мелкобуржуазного происхождения). В этом классовом различии кроется как будто непреодолимый антагонизм, особенно если иметь в виду, что Пушкин очень гордился своим дворянством. Однако Пушкин, конечно, не был просто “кичливым” или “жестоким” аристократом, но глубоко осознавал, что “благородство обязывает”. Как поклонник Петра 1, Пушкин верил в меритократию, т.е. власть ее заслуживших, и неоднократно “разоблачал” недостойных аристократов, как и неоднократно “возвышал” героев неаристократических сословий, заслуживающих звания и дворянство (семейство Мироновых в “Капитанской дочке”). В 30-х Пушкин был бы первый, кто приветствовал пролетариат, заслуживший славу и почет в революционных боях за всенародное счастье (боях, подготовленных декабристским восстанием). И кого как не Горького увидел бы он представителем новой и теперь истинной аристократии духа, представителем того пролетариата, который посвятил себя задаче превратить всех людей,без исключения,в аристократов духа, иначе говоря, в тех “гордых Человеков”, о которых пел Горький! Сверхчеловек был аристократом нового времени, не (с)только в индивидуалистическом ницшеанском своем облике, сколько в пушкинском “по-народному сверхчеловеческом” облике — в том облике, который различил в Пушкине даже “иронический” Гоголь, глядя на своего “наставника”'".

В то же время Горького интересовало “дворянство”. По словам И. Бунина, он сказал ему чуть ли не в первую встречу: “Вы же последний писатель от дворянства, той культуры, которая дала миру Пушкина и Толстого”'", и неоднократно возвращался к этому, твердя: “Понимаете, вы же настоящий писатель прежде всего потому, что у вас в крови культура, наследственность высокого художественного искусства русской литературы. Наш брат, писатель для нового читателя, должен непрестанно учиться этой культуре, почитать ее всеми силами души”.

Как и Бунин, Зощенко происходил из обедневших дворян. По отцу, по крайней мере, он был “из потомственных дворян”. В отличие от Бунина, Зощенко, однако, перешел “на сторону народа” и, возможно, видел в этом поступке миссию привить народу истинную, небуржуазную, культуру, то есть понимал “аристократизм” по-горьковскому, как классовое культуртрегерство. Во всяком случае, если Горький видел необходимость сохранять духовный аристократизм “бывшего” класса дворянства, предполагая в “писателе для новых читателей” естественного его наследника, то Зощенко, в свою очередь, видел в Горьком воплощение этого “нового аристократа” из народа. Вот как он описывает свою первую встречу с Горьким в начале 20-х годов в повести “Перед восходом солнца”, повести, в которой “главный герой” именно то “солнце разума”, перед которым преклонялись “аристократы” старого и нового “просвещения”. Первое, что бросается в глаза молодому писателю, это изящность Горького: “Что-то изящное в его бесшумной походке, в его движениях и жестах”. тот человек простого происхождения, но он не прост. У него: “удивительное лицо — умное, грубоватое и совсем не простое. Я смотрю на этого великого человека, у которого легендарная слава”". Но этот легендарной славы человек скромен, как и подобает аристократу. У него благородное качество не восторгаться собой (самодовольство — качество буржуа), и он охотно смеется над своей особой. Замечая, что говорят о его славе, он сразу же рассказывает анекдот о том, как один солдат, не зная его знаменитого имени, объявил, что ему все равно, “Горький он или сладкий”, и что ему, как и всем другим, надопоказывать пропуск. Еще Горький обладает тонким чувством такта. Замечая, что молодой Зощенко в подавленном настроении, он не распространяется публично об этом, но отводит в сторону и просит снова навестить его для разговора наедине. Рассказ “У Горького” кончается не так, как многие другие рассказы-главки повести “Перед восходом солнца”, то есть не “бегством из бесперспективного положения”, а наоборот, “выходом в жизнь”. Автор в этот раз не “выходит” один, а с товарищами-литераторами, которые, также как и он, возлагают свои надежды на Горького; и выходят они не в “пустоту” и неизвестность, а на дорогу, которая открывает им “виды” и ведет их к цели: “Выходим на Кронверкский проспект — на проспект Горького”. Молодой литератор, ненавидящий старый мир, но и не знающий, что ему делать в новом, нашел дорогу к “солнцу”, прославленную автором “Детей солнца” (ср. также пушкинский гимн солнцу в “Вакхической песне”). Даже если сам автор повести “Перед восходом солнца” еще не видит света, он знает, что восход будет и что он сам может служить этому восходу, сделавшись просветителем своего народа. Аристократ старого мира отверг путь “Мишеля Синягина” (1930) и стал в ряды аристократов-просветителей, где имена Радищев, Пушкин, Горький одинаково ценны.