| ...ветер ломится в окно,Взывая к совести и к жизни... |
Образы вьюги, ветра, "Пана-Мороза", который "во все концы свирепо рыщет на раздольи", в чем-то предваряют атмосферу будущей блоковской поэмы "Двенадцать" с ее сквозным мотивом революционной бури, гудящей над миром.
Грозная, звучавшая в душе поэта музыка "возмездия", как туча, заходившего над миром, определила патетическое, полное тревожного ожидания звучание блоковской поэмы, подсказало автору крылатые и лапидарные характеристики времени.
Случались в истории величественные постройки, предпринятые гениальными зодчими и почему-либо не доведенные до конца. Вы бродите под сводами залов, по широким лестницам, ощущаете логику архитектурного замысла, проникаетесь смелым полетом фантазии строителя; и грустное сознание, что никто никогда не увидит ее полного осуществления, борется в душе с благодарностью за то, что уже возведено.
С тем же чувством читаем мы "Возмездие", рассматриваем могучую кладку ее величественного портала:
| Двадцатый век... Еще бездомней,Еще страшнее жизни мгла(Еще чернее и огромнейТень Люциферова крыла).Пожары дымные заката(Пророчества о нашем дне),Кометы грозной и хвостатойУжасный призрак в вышине,Безжалостный конец Мессины(Стихийных сил не превозмочь),И неустанный рев машины,Кующей гибель день и ночь,Сознанье страшное обманаВсех прежних малых дум и вер,И первый взлет аэропланаВ пустыню неизвестных сфер...И отвращение от жизни,И к ней безумная любовь,И страсть и ненависть к отчизне...И черная, земная кровьСулит нам, раздувая вены,Все разрушая рубежи,Неслыханные перемены,Невиданные мятежи... |
Отрывок этот очень характерен для блоковского миро ощущения, опиравшегося на факты и наблюдения, казалось бы, случайные и разрозненные, но служившие поэту основой для напряженной работы мысли.
"Я привык сопоставлять факты из всех областей жизни, доступных моему зрению в данное время, - писал он в предисловии к "Возмездию", - и уверен, что все они вместе всегда создают единый музыкальный напор" (III, 297).
В одну грозную симфоническую тему сливались для него гул разрушительного землетрясения в Мессине и "рев машины, кующей гибель день и ночь" (вокруг уже задумывались о "могущественной индустрии, воспитанной войной и живущей для войны", становящейся "автоматической пружиной и постоянным возбудителем военных импульсов"), не меньше, чем блеск вставшей над миром кометы, поражал Блока слабенький голосок пропеллера, к которому он прислушивался с особенным, тревожным вниманием:
| О чем - машин немолчный скрежет?Зачем - пропеллер, воя, режетТуман холодный - и пустой? |
Современники поражались, что поэму "Двенадцать" как будто писал "новый поэт" с "новым голосом".
Но в литературе ничего не случается "вдруг". И чтобы суметь так "схватить" бурный, пенящийся поток революции и навсегда запечатлеть его в читательских сердцах, нужен был уже выработанный глаз, острое чувство истории, рука мастера, способного создать монументальное полотно, - нужна была школа работы над современным эпосом. Такой школой и оказалась в жизни поэта работа над поэмой "Возмездие".
В 1911 году Блок выпустил сборник "Ночные часы", но впоследствии, включая эти стихи в свое новое собрание, озаглавил их "Снежная ночь".
"Северные ночи длинны, - писал он в примечаниях, - синева их изменчива, видения их многообразны... я хотел бы, чтобы читатели вместе со мною видели в ней не одни глухие ночные часы, но и приготовление к ночи - свет последних закатов, и ее медленную убыль - первые сумерки утра" (III, 433).
Кардинально перестроенный композиционно20, этот стихотворный материал составил третий том лирики Блока, справедливо считающийся творческой вершиной его поэзии "Страшный мир", как озаглавлен первый цикл тома, изображен поэтом в самых разных, по внутренне связанных между собой ипостасях.
Словно отблеском бушующего в мире пожара событий, высвечена мрачнейшая "будничная" сцена продажной любви в стихотворении "Унижение":
| В черных сучьях дерев обнаженныхЖелтый зимний закат за окном.(К эшафоту на казнь осужденныхПоведут на закате таком). |
При всей "рискованности" этого сопоставления возникает мысль о ежедневной казни естественного чувства, творимой "по ею сторону" окна. И икона в комнате женщины выглядит не менее кощунственно, чем "напутствие" священника осужденным:
| Только губы с запекшейся кровьюНа иконе твоей золотой(Разве это мы звали любовью?)Преломились безумной чертой... |
На треск барабанов, заглушающих вопли истязуемых, похож колокольный звон в стихотворении из цикла "Ямбы":
| Не спят, не помнят, не торгуют.Над черным городом, как стон,Стоит, терзая ночь глухую,Торжественный пасхальный звон.Над человеческим созданьем,Которое он в землю вбил,Над смрадом, смертью и страданьемТрезвонят до потери сил...Нал мировою чепухою;Над всем, чему нельзя помочь;Звонят над шубкой меховою,В которой ты была в ту ночь. |
И в этом мраке, в "черном городе", как в беспощадной морской пучине, вдруг мелькает хватающее за сердце лирическое воспоминание о давнем, ночном объяснении с любимой. Оно внезапно выныривает, как скорлупка, пляшущая на волнах "глухой ночи", - то ли чтобы потрясти своей хрупкостью, обреченностью, то ли чтобы озарить душу лучом надежды, немеркнущей веры в любовь и счастье.
Замечательна выразительность этого стихотворения, где буквально слышны удары колоколов. Это впечатление складывается из целого ряда деталей.
Вот как первые три удара - повторяющиеся глаголы:
| Не спят, не помнят, не торгуют. |
Вот мощно звучит один широкий гласный звук:
| Над чЕрным гОродом, как стОн." |
Впоследствии на это откликается, как большой, трудно раскачиваемый колокол, протяжная строка:
| Над мировОю чепухОю... |
И все строфы связаны анафорами - одинаково начинающимися строками:
| Над черным городом...Над человеческим созданьем...Над смрадом, смертью и страданьем...Над мировою чепухою,Над всем, чему нельзя помочь... |
Уже в "Унижении" брезжит мысль о своеобразной "ценной реакции" бесчеловечия, жестокости, цинизма ("Так вонзай же, мой ангел вчерашний, в сердце - острый французский каблук!"). В "Песне ада" и в цикле "Черная кровь" появляется даже образ вампира, терзающего свою жертву - возлюбленную.
"Любовь того вампирственного века" всего одна из личин духовной смерти, царящей вокруг. Фантасмагорическая картина снующих по улицам и домам живых мертвецов создана в "Плясках смерти". Лязг костей перекликается здесь со скрипом чиновничьих перьев. Ни в банке, ни в сенате, ни на балу живые неотличимы от мертвых.
Небезынтересно сопоставить с блоковскими гротесками следующие отрывки из будничной дружеской переписки тех времен: "Все как будто осталось позади меня, позади моего взгляда, - жаловался писатель Н. Д. Телешов И. А. Бунину, - и гляжу я теперь куда-то в пустыню или в черную ночь. Сколько ни гляди, ничего не увидишь. Почему так случилось, не знаю. Все время бываю среди людей, на которых поглядеть многие считают за удовольствие, а мне скучно. Даже не скучно, а, что называется, все равно! Бывает смерть физическая... бывает еще смерть гражданская...
Бывает еще третья смерть: артистическая. Вот этой лютой смертью я и умер.
...А Тнмковский, ты думаешь, не умер, хоть он и продолжает писать очень много и очень умно? Чем умнее и чем больше он пишет, тем более подтверждает свою смерть. А Боборыкин? Скиталец? А многие иные?"
И, утешая друга, Бунин, однако, в ответном письме признает: "говоришь ты о своей смерти сильно и хорошо", и даже советует написать "хотя бы на эту самую тему о смерти-то, о том, как Москва, Русь, ее люди сделали то, что тебе "все равно глядеть на них...": "...да наберись смелости говорить смело: мне скучно, мне все все равно и вот по какой причине: жил я вот так-то, видел и вижу вот то-то, вчера в кружке был, среди мертвецов и обжор..."21.
В высшей степени примечательно это поразительное сближение в восприятии окружающей действительности у строгих реалистов и у символиста Блока, которого Бунин в то время не жаловал и не выделял из окружающей его литературной среды.
"Смелости говорить смело", о которой мечтал Бунин, и "набрался" Блок в "Плясках смерти" (как сам автор этого выражения в "Господине из Сан-Франциско", где, собственно, изображается тот же пышный и страшный парад живых мертвецов):
| Как тяжко мертвецу среди людейЖивым и страстным притворяться!Но надо, надо в общество втираться,Скрывая для карьеры лязг костей...Живые спят. Мертвец встает из гроба,И в банк идет, и в суд идет, в сенат...Чем ночь белее, тем чернее злоба,И перья торжествующе скрипят. |
В зал многолюдный и многоколонный Спешит мертвец. На нем - изящный фрак. Его дарят улыбкой благосклонной Хозяйка-дура и супруг-дурак.
Тягостный мотив этих "плясок" с особенным драматизмом звучит в следующем стихотворении цикла, где сами слова как бы уныло "лязгают" друг о друга, как "кости... о кости":