«Мне верить хочется, что сердце не игрушка,
Сломать его едва ли можно вдруг!»
Николай Заболоцкий.
На исходе ядерного века, века машин и скоростей, наша отечественная проза активно обратилась к теме гуманизма. Будем ли мы задавлены сверх практичностью, или же человеческое в нас победит эту скрытую жестокость? Великий русский писатель и гуманист Федор Михайлович Достоевский полагал, что «красота спасет мир». Я считаю, что именно красота человеческой души может спасти человечество.Милосердие и сострадание. По определению В. И. Даля, это “сердцеболие, сочувствие, любовь на деле, готовность делать добро всякому, жалостливость, мягкосердечность». В воспитании этих чувств нет надежней союзника, чем художественная литература. Именно она обладает способностью проникать в самое сердце человека, задевать струны его души. Находясь один на один с книгой, человек до конца откровенен и честен перед собой, и тогда живое слово падает на благодатную почву.
Антон Павлович Чехов, презиравший самодовольное счастье мещанина, писал: «Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что, как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда… и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других…»
Критика отмечает, что в произведениях ряда наших писателей уже давно обозначился новый герой, думающий о смысле жизни и нравственности, ищущий этот смысл, понимающий свою ответственность в жизни. Задумываясь о проблемах и пороках общества, думая, как их исправить, такой герой начинает с себя. В.Астафьев писал: «Всегда надо начинать с себя, тогда дойдешь до общего, до общегосударственных, до общечеловеческих проблем». Сегодня, мне кажется, проблема нравственности становится ведущей. Ведь даже если наше общество сумеет перейти к рыночной экономике и стать богатым, богатство не сможет заменить доброты, порядочности, честности. Наоборот, все пороки людей могут обостриться.
Тема милосердия и сострадания человека волнует таких современных писателей, как В. Распутин, В. Астафьев, Г. Троепольский.
Распутин всегда мне нравился вдумчивым, честным и строгим отношением к жизни. Один из главных его приемов, как мне кажется, умение показать судьбу людей на крутом переломе, представить своих героев в трагическое, исключительное для них время. В произведениях Распутина мы находим ситуации, близкие к современной жизни, и они помогают нам понять всю сложность этой проблемы. Произведения В. Распутина состоят из «живых мыслей», и мы должны уметь их понимать хотя бы потому, что для нас это важнее, чем для самого писателя, потому что от нас зависит будущее общества и каждого человека в отдельности.
Так, в повести Распутина «Деньги для Марии» у Марии, продавщицы единственного на всю деревню магазина, ревизор обнаружил недостачу, и немалую, - в тысячу рублей. Надо срочно, в течение пяти дней, вернуть их в кассу, иначе Марии не миновать тюрьмы. В доме таких денег отродясь не было, и муж Марии, тракторист Кузьма, решает собрать эту тысячу, как говорится, с миру по нитке, взять в долг у кого только можно.
http://philology.khsu.ru/photos/rasputin/jump.php?img=ras-06.jpghttp://philology.khsu.ru/photos/rasputin/jump.php?img=ras-06.jpgКак видим, внешне ситуация предельно проста. Но ведь и жизнь сама по себе, в сущности, проста. Сложность ее в том, что все мы, создающие друг другу трудности и приносящие счастье, - разные. И чужая беда, как, может быть, ничто другое, высвечивает в каждом его истинное внутреннее лицо. Беда – как надлом, боль, разлад: насколько люди могут оставаться чужими? И можно ли спокойно жить, зная о том, что рядом кто-то страдает?
В «Деньгах для Марии» Распутин взял момент, когда сама жизнь словно застыла в недоуменном немом вопросе: как, из-за этих вот бумажных денег человек погибает, лишается свободы, обездоливает детей, а те, у кого эти деньги есть, могут их не дать? Возможно ль? К тому же не насовсем, а в долг, - и не дать? Тем самым признать преобладание условной, временной ценности над ценностью непреложной и постоянной, единственно неизменной – человеком? Да может ли такое быть?
Действие повести ограничено всего пятью днями. Но каждый из них намного, на годы длиннее, нежели в обычном течении времени: в них словно спрессовано неведомое нам еще будущее, и из них же, из этих пяти дней, тянется шлейф прошлого. Когда видишь, как Мариины «ребятишки, все четверо, выстроились возле русской печи строго по порядку – один на голову ниже другого», как они, «не отрываясь друг от друга, будто связанные, тычутся в углы», словно заранее уже боясь расстаться, - не задумываешься о том, прошлое они или будущее, - они не виноваты, они, скорее, наоборот – воплощенный лик вины, который должен был бы преследовать тех, кто дал ему воплотиться. Но и Мария тоже не виновата. Не только потому, что денег она не брала и что неопытна в торговом деле, но и потому в первую очередь, что случившееся произошло не просто с позволения, но и, если разобраться, по вине всей деревни. Ведь все же знали, что «магазин был как проклятый – уже сколько народу пострадало из-за него!» – и сразу после войны, когда продавщице Марусе «дали пять лет, ребятишек ее отправили в детдом, и что со всеми с ними сталось, больше в деревне не слыхали»; и потом, когда с трудом едва выкрутился однорукий Федор – но у него обнаружили остатки, а не недостачу; и молоденькая Роза, получившая три года… Знали, но просили Марию стать за прилавок, потому что измаялись; после Розы никто не хотел «план на тюрьму выполнять», магазин был закрыт, и «лаже за солью, за спичками приходилось ехать за двадцать верст в Александровское», теряя день, а то и два. Просили, зная, что Мария совестлива – не откажет. И она не отказала, более того, сделала магазинчик своего рода бытово-событийным центром деревни – и «бабы собирались даже тогда, когда им ничего не надо было покупать», и «мужики зимой перед работой заходили сюда курить…»
Значит, те, кто отказывался помочь попавшей в беду Марии, и от себя в чем-то отказывались, добровольно решаясь стать навсегда не такими, как были: ведь деньги приходят и уходят, а подобные ситуации, когда и от тебя зависит судьба человека, не забываются и задним числом не поправляются. Какой ты, человек? – спрашивает Распутин. – И что с тобою сталось, коли стыд перед собою самим стал для тебя ничего не значащим? Каковы вы, люди, если сильные, здоровые, не бедствующие, не голодные не хотите все вместе помочь одному страдающему? Почему обкрадываете себя, лишая возможности еще раз убедиться в том, насколько вы сильны вместе, когда беда перед вашим единством отступит? И кто знает, от чего больше страдает Мария – от конкретной ли, имеющей цифровое обозначение недостачи, или же от того, что отравило ее душу: от впервые почувствованного неверия в людей, в добро, в ответную элементарную совестливость? Одно дело, когда она, только узнав о подсчетах ревизора, «плакала, жалея и проклиная себя, и, плача, хотела себе смерти», - это была естественная реакция, вызванная потрясением, естественный эмоциональный срыв, когда надо сбросить опасное напряжение. И совсем иное – когда она направилась за помощью к давней подруге Клаве, но вместо помощи услышала лишь оплакивания, как будто ее, Марии, уж и нет, как будто судьба ее решена и осталось только смириться с этим нелепым решением; когда Надя Воронцова, вместо которой Мария и пошла-то в этот магазин, стала, не выказав даже сочувствия, ругать ее… Именно после этого «больше она не верила, что у Кузьмы что-нибудь выйдет с деньгами».
И будто в голову не приходило отказывавшим, какой это тяжкий грех – может, один из тягчайших – загубленная по твоей вине вера.
Определяя для себя главное в повестях Распутина, Сергей Залыгин пришел к выводу, что это – «законченность его произведений», и применительно к героям «Денег для Марии» еще раз подтвердил, что и здесь «каждый в своем отношении к чужой беде совершенно конкретен: и опять-таки закончен». Да, это одна из особенностей таланта Валентина Распутина – создавать точный, психологически завершенный портрет героя, даже если герой этот в произведении выполняет чисто служебную, вспомогательную роль, в повести глазами Кузьмы (это, кстати, одно из немногих произведений Распутина, где главным героем является мужчина) мы видим целый ряд односельчан, к которым он обращается за помощью, и нет в том ряду ни одного проходного образа. Каждый раскрывается, и вот тут-то мы крупным планом, до мельчайших подробностей видим: считает этот человек Кузьму и его семью зависимыми от него, от его «доброты», или же он сам, этот герой, зависит от Кузьмы, как от пришедшего в дом испытания на совесть. Все знали, что «больше половины из тысячи он с грехом пополам достал. Ходил унижался, давал обещания, где надо и не надо, напоминал о ссуде, боясь, что не дадут, а потом, стыдясь, брал бумажки, которые жгли руки и которых все равно было мало»; знали, что оставалось не так уж и много, столько, сколько у них есть, но… Те, кто мог дать, - и так дали что было: дед Гордей, которому уж за семьдесят, сам не имел ни копейки, но, вопреки протесту Кузьмы, выклянчил у сына пятнадцать рублей («Он стоял перед Кузьмой с протянутой рукой, из которой торчали свернутые в трубочку пятирублевые бумажки. И смотрел он на Кузьму со страхом, что Кузьма может не взять. Кузьма взял»); даже прикованная к постели тетка Наталья, приготовившая деньги «на смерть» («чтоб поболе народу пришло и подоле меня поминали»), и та «протянула ему деньги, и он взял их, будто принял с того света», - она понимала их необходимость для живой Марии; что сумел, сделал председатель, отдавший свой месячный оклад и призвавший сделать то же колхозных специалистов.