Образ Чичикова. "Повесть о капитане Копейкине"
Образ Чичикова - так называемого "сквозного героя" - самый сложный и многоплановый в поэме. Прежде всего, Чичиков выделяется на общем фоне деятельностью, активностью. Это фигура предпринимателя - новая в русской литературе.
Композиционно этот образ строится так, что сначала, познакомившись с ним, составив о нем свое мнение, мы получаем возможность узнать, как формировался его характер. Эту композиционную особенность поэмы и ее значение очень точно комментирует Ю.В. Манн: "Хотя мы с самого начала понимаем, что являемся свидетелями аферы, но в чем состоит ее конкретная цель и механизм, становится полностью" ясным лишь в последней главе. Из этой же главы становится ясной и другая, не объявленная вначале, но не менее важная "тайна": какие биографические, личные причины подвели Чичикова к этой афере. История дела оборачивается историей характера".
Образ Чичикова нарочито усложнен: в нем то и дело проявляются черты, казалось бы, ему чуждые. Авторские размышления зачастую оказываются не только авторскими, но и чичиковскими, как, например, о балах, о Собакевиче, о губернаторской дочке... В Чичикове наиболее сильно явлена непредсказуемость и неисчерпаемость живой души - пусть и не Бог весть какой богатой, пусть и скудеющей, но живой.
Одиннадцатая глава посвящена истории души Чичикова. Начинается его жизнеописание с момента рождения, когда жизнь сразу глянула на появившегося на свет человека "кисло-неприятно, сквозь какое-то мутное, занесенное снегом окошко: ни друга, ни товарища в детстве!" И далее кратко описана бедная материальная и нищая духовно жизнь мальчика, обреченного повторить незаметный, бессмысленный путь отца и кануть в безвестность. Не от этой ли ущербности яростный протест Чичикова, его желание во что бы то ни стало составить материальное благополучие своих будущих детей, чтоб не презирали они отца, чтоб вспоминали его с благодарностью?!
Единственное, что мог дать Павлуше его отец, - полтина меди и наставление, поднесенное как духовный завет: "Смотри же, Павлуша, учись, не дури и не повесничай, а больше всего угождай учителям и начальникам. Коли будешь угождать начальнику, то хоть и в науке не успеешь, и таланту Бог не дал, все пойдешь в ход и всех опередишь. С товарищами не водись, они тебя добру не научат; а если уж пошло на то, так водись с теми, что побогаче, а больше всего береги и копи копейку: это вещь надежнее всего на свете. Товарищ или приятель тебя надует и в беде первый тебя выдаст, а копейка не выдаст, в какой бы беде ты ни был. Все сделаешь, все прошибешь на свете копейкой".
Вот так - коротко и ясно. И что-то ведь напоминают нам рассуждения Чичикова-старшего? Ну конечно! - Молчалина:
Мне завещал отец:
Во-первых, угождать всем людям без изъятья -
Хозяину, где доведется жить,
Начальнику, с кем буду я служить,
Слуге его, который чистит платья,
Щвейцару, дворнику, для избежанья зла,
Собаке дворника, чтоб ласкова была.
Так же, как Молчалин, Чичиков активно добивается материального благополучия, стремясь понравиться всем начальникам "умеренностью и аккуратностью". А как откликаются на эти таланты "начальники"! Вспомните, например, учителя Павлуши: "Надобно заметить, что учитель был большой любитель тишины и хорошего поведения и терпеть не мог умных и острых мальчиков..."
Но при всей близости "молчалинскому" типу, Чичиков гораздо глубже и сложнее своего предшественника: "Нельзя, однако же, сказать, чтобы природа героя нашего была так сурова и черства и чувства его были до того притуплены, чтобы он не знал ни жалости, ни сострадания; он чувствовал и то и другое, он бы даже хотел помочь, но только, чтобы не заключалось это в значительной сумме, чтобы не трогать уже тех денег, которых положено было не трогать; словом, отцовское наставление: береги и копи копейку - пошло впрок".
Особенность Молчалина в том, что он напрочь лишен нравственных принципов. Гоголь углубляет анализ "молчалинского типа". Чичиков не беспринципен, по-своему способен к сочувствию, по-своему переживает, что торжествуют глупость и несправедливость. Но основа трагизма и, одновременно, комизма этого образа в том, что все человеческие чувства Чичикова существуют постольку поскольку, а смысл жизни он видит в приобретении, в накопительстве. Это еще не плюшкинская мания обогащения ради обогащения. Для Чичикова деньги - средство, а не цель. Он хочет благополучия, достойной свободной жизни. Но в этом-то и состоит ловушка: при нравственной неразборчивости деньги очень скоро обращаются в самоцель, и человек лишь обманывает себя, считая их средством. Их никогда не будет хватать, надо накопить еще и еще - это прямой путь к Плюшкину...
Приведем еще одно суждение о главном герое поэмы, в котором, как нам кажется, глубоко раскрыта природа чичиковского феномена. Это размышления В. Набокова из его эссе "Николай Гоголь" (Новый мир. 1987. № 4.)
""Мертвые души" снабжают внимательного читателя набором раздувшихся мертвых душ, принадлежавших пошлякам и пошлячкам и описанных с чисто гоголевским смаком и богатством жутковатых подробностей, которые поднимают это произведение до уровня гигантской эпической поэмы,- недаром Гоголь дал "Мертвым душам" такой меткий подзаголовок. В пошлости есть какой-то лоск, какая-то пухлость, и ее глянец, ее плавные очертания привлекали Гоголя как художника. Колоссальный шарообразный пошляк Павел Чичиков, который вытаскивает пальцами фигу из молока, чтобы смягчить глотку, или отплясывает в ночной рубашке, отчего вещи на полках содрогаются в такт этой спартанской жиге (а под конец в экстазе бьет себя по пухлому заду, то есть по своему подлинному лицу, босой розовой пяткой, тем самым словно проталкивая себя в подлинный рай мертвых душ),- эти видения царят над более мелкими пошлостями убогого провинциального быта или маленьких подленьких чиновников. Но пошляк даже такого гигантского калибра, как Чичиков, непременно имеет какой-то изъян, дыру, через которую виден червяк, мизерный ссохшийся дурачок, который лежит, скорчившись, в глубине пропитанного пошлостью вакуума. С самого начала было что-то глупое в идее скупки мертвых душ - душ крепостных, умерших после очередной переписи: помещики продолжали платить за них подушный налог, тем самым наделяя их чем-то вроде абстрактного существования, которое, однако, совершенно конкретно посягало на карман их владельцев и могло быть столь же "конкретно" использовано Чичиковым, покупателем этих фантомов. Мелкая, но довольно противная глупость какое-то время таилась в путанице сложных манипуляций. Пытаясь покупать мертвецов в стране, где 295законно покупали и закладывали живых людей, Чичиков едва ли серьезно грешил с точки зрения морали. Несмотря на безусловную иррациональность Чичикова в безусловно иррациональном мире, дурак в нем виден потому, что он с самого начала совершает промах за промахом. Глупостью было торговать мертвые души у старухи, которая боялась привидений, непростительным безрассудством - предлагать такую сомнительную сделку хвастуну и хаму Ноздреву. <…>Так как вина Чичикова является чисто условной, его судьба вряд ли кого-нибудь заденет за живое. Это лишний раз доказывает, как смехотворно ошибались русские читатели и критики, видевшие в "Мертвых душах" фактическое изображение жизни той поры. Но если подойти к легендарному пошляку Чичикову так, как он того заслуживает, то есть видеть в нем особь, созданную Гоголем, которая движется в особой, гоголевской круговерти, то абстрактное представление о жульнической торговле крепостными наполнится странной реальностью и будет означать много больше того, что мы увидели бы, рассматривая ее в свете социальных условий, царивших в России сто лет назад. Мертвые души, которые он скупает, это не просто перечень имен на листке бумаги. Это мертвые души, наполняющие воздух, в котором живет Гоголь, своим поскрипыванием и трепыханьем, нелепые animuli (душонки (лат.)) Манилова или Коробочки, дам из города NN, бесчисленных гномиков, выскакивающих из страниц этой книги. Да и сам Чичиков - всего лишь низко оплачиваемый агент дьявола, адский коммивояжер <…> Пошлость, которую олицетворяет Чичиков,- одно из главных отличительных свойств дьявола, в чье существование, надо добавить, Гоголь верил куда больше, чем в существование Бога. Трещина в доспехах Чичикова, эта ржавая дыра, откуда несет гнусной вонью (как из пробитой банки крабов, которую покалечил и забыл в чулане какой-нибудь ротозей),- непременная щель в забрале дьявола. Это исконный идиотизм всемирной пошлости.
Чичиков с самого начала обречен и катится к своей гибели, чуть-чуть вихляя задом,- походкой, которая только пошлякам и пошлячкам города NN могла показаться упоительно светской. В решающие минуты, когда он разражается одной из своих нравоучительных тирад (с легкой перебивкой в сладкогласной речи - тремоло на словах "возлюбленные братья"), намереваясь утопить свои истинные намерения в высокопарной патоке, он называет себя жалким червем мира сего. Как ни странно, нутро его и правда точит червь, и если чуточку прищуриться, разглядывая его округлости, червя этого можно различить. Вспоминается довоенный европейский плакат, рекламировавший шины; на нем было изображено нечто вроде человеческого существа, целиком составленного из резиновых колец; так и округлый Чичиков кажется мне тугим, кольчатым, телесного цвета червем".
Благополучие Чичиков строит на чужих бедах: оскорбил старого умирающего учителя, обманул повытчика и его дочь, тянет взятки, пользуется казенным, пускается в аферы на таможне... Нам не внушает симпатии учитель, неприятен старик-повытчик, мы понимаем, что государство не обеднело особо от чичиковских таможенных "негоций". Но дело ведь не в этом; важно, что суть его действий одна и та же - обман, предательство, мошенничество. И нельзя ни вообразить Чичикова Робин-Гудом, отбирающим награбленное, ни извинить его действия несимпатичностью жертв. Цель не оправдывает средства - а Чичиков преступает этот основной моральный закон, позволяет себе делать подлости, оправдываясь: "Несчастным я не сделал никого: я не ограбил вдову, я не пустил никого по миру, пользовался от избытка, брал там, где всякий брал бы..."