Отрывистыми, но весьма точными штрихами в рассказе прорисовывается мозаика характеров и судеб других "заговорщиков", "людей дела", бывших летчиков, танкистов, военных фельдшеров, разведчиков, количество которых вместе с Пугачевым составило двенадцать: очевидная ассоциация с числом апостолов указывает на духовно-нравственное избранничество этих людей, бросивших вызов лагерю. В вехах их "героических советских биографий"[17] наблюдается редукция всей прожитой жизни до подробностей уничтожения человека Системой – как, например, в случае с капитаном Хрусталевым: "подбитый немцами самолет, плен, голод, побег – трибунал и лагерь".
Побег для героев сопрягается не только со стремлением обрести утраченную свободу, но и с душевной тягой "почувствовать себя вновь солдатами", вернуть ту ясность мироощущения, которая невозможна в атмосфере лагерных доносов и которая была на войне: "Есть командир, есть цель. Уверенный командир и трудная цель. Есть оружие. Есть свобода. Можно спать спокойным солдатским сном даже в эту пустую бледно-сиреневую полярную ночь". Неслучайно описание побега строится у Шаламова на военных ассоциациях, что особенно заметно при передаче поведения Пугачева, который раскрывается здесь как личность пассионарного склада: он "скомандовал", "не велел", "командование принял майор Пугачев"… Героика этого побега окрашена в рассказе как в возвышенные, так и в безысходно-трагические тона. С одной стороны, сама подготовка к "бунту" высветила в душах людей, так или иначе причастных к данному замыслу, не распыленные лагерем элементы человечности, что становится очевидным в благодарных воспоминаниях Пугачева о "не выдавших" его лагерниках, с которыми он делился своими планами ("никто не побежал на вахту с доносом"), – воспоминания, которые даже отчасти "мирили Пугачева с жизнью". Вместе с тем ощущение обреченности бунта сквозит уже в самих интонациях повествования о побеге и особенно заметно проступает в, казалось бы, спонтанном, полушутливом разговоре Ашота и Малинина об Адамовом изгнании, в подтексте которого сокрыто отчаянное переживание человеком своей отверженности Высшими силами.
Кульминацией рассказа становится воссоздание трагедийного эпизода "последнего боя", обернувшегося поражением для всех беглецов. Устойчивые параллели с фронтовой реальностью ("бой", "атака была отбита", "сражение", "победа" и пр.) приобретают здесь новый смысл. Это уже не та военная героика, которая свято хранилась в памяти Пугачева и его товарищей, – это война, шагнувшая во внутреннюю жизнь народа и вылившаяся во взаимное уничтожение соотечественников: вчерашних фронтовиков и солдат-конвоиров, являвшихся заложниками Системы. Показателен в этой связи комментарий Солдатова по поводу гибели одного из "противников" – начальника лагерной охраны: "Его за ваш побег или расстреляют, или срок дадут". Соотнесенность "последнего боя майора Пугачева" с общими закономерностями лагерного низведения человека до уровня небытия устанавливается и в ретроспективном содержании диалога "старых колымчан" хирурга Браудэ и генерала Артемьева о суде над неким лагерным чиновником, подписавшим распоряжение о продвижении этапа заключенных в зимнее время, в результате чего "из трех тысяч человек в живых осталось только триста".
Композиционно центральная батальная сцена обрамляется двумя ретроспекциями, проливающими свет на предысторию и жизненный опыт главного героя. В первом случае воспоминания, приходящие к Пугачеву вскоре после побега, в "первую вольную ночь… после страшного крестного пути", приоткрывают массивный, замалчивавшийся официальной пропагандой исторический пласт. Побег Пугачева из немецкого лагеря в 1944 г. увенчался для него заключением в лагерь советский по "обвинению в шпионаже", в чем обнаружилось глубинное родство двух тоталитарных систем. Примечательны здесь и воспоминания о "власовцах", об их верных прогнозах относительно неотвратимой участи военнопленных немецких лагерей по возвращении на родину, и наблюдения над тотальной разобщенностью русских людей во время их пребывания в немецком плену.
Если первая ретроспекция на примере личной судьбы персонажа воскрешает историческую память, то в фокусе второй ретроспекции, возникающей уже в финальной части рассказа, впреддверии добровольного ухода Пугачева из жизни, оказываются не столько факты, сколько ценностные основы его внутреннего бытия, прожитой им "трудной мужской жизни". Благодарная память обо "всех, кого он любил и уважал", о матери, школьной учительнице, об "одиннадцати товарищах" воспринимается им как противовес лагерному забвению, как "очищающая и искупительная сила"[18] , источник душевной энергии, необходимой для того, чтобы "в северном аду" "протянуть руки к свободе" и "в бою умереть". Смерть Пугачева рисуется Шаламовым просто и величественно, как итог борьбы человека, русского офицера за сохранение достоинства и свободы: "Майор Пугачев припомнил их всех – одного за другим – и улыбнулся каждому. Затем вложил в рот дуло пистолета и последний раз в жизни выстрелил".
Наряду с изображением характеров персонажей сквозным становится в рассказе запечатление картин колымской природы. С одной стороны, это деформированный универсум с "чуть скошенной… картой звездного неба", это природа-враг, заявляющая о себе и "буреломом", встающим на пути героев к свободе, и "ослепительной колымской весной, без единого дождя, без ледохода, без пения птиц", и "лопнувшей в пальцах", оказавшейся "безвкусной, как снеговая вода" брусникой. С другой – это страждущее мироздание, отражение человеческой трагедии, существующее в неустанном стремлении ухватиться "гигантскими когтями" за жизнь, не поддаться власти небытия: "Деревья на Севере умирали лежа, как люди… Поваленные бурей, деревья падали навзничь, головами все в одну сторону и умирали…".
В стиле рассказа проявилась принципиально антипроповедническая, антиисповедальная направленность шаламовского слова. Отрывистые диалогические реплики героев перемежаются с авторской речью, которой присущи лексическая точность, отчетливость и лаконизм синтаксиса, сосредоточенность на передаче пульсации внутреннего существа человека, вступившего в неравный поединок с Системой: "Он обещал им свободу, они получили свободу. Он вел их на смерть – они не боялись смерти". И лишь в изображении предсмертных воспоминаний Пугачева повествование приобретает трагедийно-торжественный характер.
"Колымский" эпос Варлама Шаламова, вписывающийся в общий контекст "лагерной" прозы, которая представлена произведениями А.Солженицына, О.Волкова, А.Жигулина, Е.Гинзбург и др., явил самобытный творческий опыт постижения бытия личности в исключительных обстоятельствах исторического времени, стал выражением актуальных тенденций развития русской прозы, ищущей новых ресурсов художественной выразительности на стыке документальности и грандиозных художественных обобщений, когда "любая… деталь становится символом, знаком и только при этом условии сохраняет свое значение, жизненность, необходимость"[19] .
Литература
1. Шкловский Е. Варлам Шаламов. М., 1990. Книга представляет содержательный очерк жизни и творчества писателя. Особенно интересны сопоставления художественных миров В.Шаламова и А.Солженицына.
2. Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Варлам Шаламов // Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература: В 3-х кн. Кн. 1. Литература "Оттепели" (1953 – 1968): Учебное пособие. М., 2001.С.216-228. В разделе о Шаламове предпринята интересная попытка выстроить систему мотивов "Колымских рассказов" и, в частности, обосновать оппозиции категорий Слова и Злобы, Культуры и Лагеря и др.
3. Волкова Е.В. Парадоксы катарсиса Варлама Шаламова // Вопросы философии. 1996. №11. С.43-56. Статья содержит осмысление философской проблематики "Колымских рассказов", а также некоторых структурных особенностей шаламовской новеллистики.
4. Сухих И.Н. Жить после Колымы (1954 – 1973. "Колымские рассказы" В.Шаламова) // Звезда. 2001. №6. С.208-220. В статье рассматриваются жанровые, стилевые особенности прозы Шаламова, глубоко анализируется внутренняя структура "колымского" цикла, выявляется художественное своеобразие вошедших в его состав сборников.
5. Жаравина Л.В. Природоописания Варлама Шаламова // Природа и человек в художественной литературе. Волгоград, 2001.С.32-41. В исследовании показана оригинальность воплощения пейзажных образов в лагерном эпосе Шаламова.
Список литературы
1. Шаламов В.Т. Несколько моих жизней // Шаламов В.Т. Сочинения: В 2 т. Т.2. Высокие широты. Екатеринбург, 2005.С.3.
2..Там же. С.4.
3.. Варлам Шаламов о литературе. Публ. Ю.Шрейдера // Вопросы литературы. 1989. №5. С.246.
4. Шаламов В.Т. Несколько моих жизней… С.7.
5. Шаламов В.Т. Записи // Шаламов В.Т. Сочинения… Т.2. С.555.
6. Шаламов В.Т. Сочинения… Т.2. С.618.
7. Шаламов В.Т. О прозе // Шаламов В.Т. Сочинения… Т.1. С.17, 21, 26.
8. Там же. С.20.
9. Там же. С.25.
10. Возможность и ценность такого "устояния" подробно обоснованы Солженицыным, например, в третьей главе первой части "Архипелага…", а также, уже применительно к литературному опыту ХХ в., в эссе о творчестве И.С.Шмелева (Новый мир.1998. №7). Подробнее об этом см.: Ничипоров И.Б. "С нашим тысячелетним духовным устоянием…": А.И.Солженицын об Иване Шмелеве // И.С.Шмелев и литературный процесс ХХ-ХХI вв.: Итоги, проблемы, перспективы. М., 2004.С.91-97.
11.Шаламов В.Т. О прозе… С.16.
12. Волкова Е.В. Парадоксы катарсиса Варлама Шаламова // Вопросы философии.1996. №11. С.56.
13.Здесь и далее рассказы Шаламова цитируются по изд.: Шаламов В.Т. Сочинения: В 2 т. Екатеринбург, 2005.
14. Шаламов В.Т. Из записных книжек // Шаламов В.Т. Сочинения: В 2 т. Т.2. C.572, 568.
15. Сухих И.Н. Жить после Колымы (1954-1973. "Колымские рассказы" В.Шаламова) // Звезда. 2001. №6. С.214.
16.Текст рассказа приведен по изд.: Франс А. Собр. соч. в 8 т. Т.2. М., 1958.
17.Сухих И.Н. Жить после Колымы… С.215.
18.Волкова Е.В. Парадоксы катарсиса Варлама Шаламова… С.46.
19. Шаламов В.Т. О прозе… С.12.