К чему привели петровские реформы? Куда вообще ведёт путь европейской цивилизации? На этом пути люди как будто получают всё больше материальных благ. Эти блага, достижения цивилизации как раз демонстрирует политехническая выставка. Но что же еще, кроме материальных благ, приобрели люди России за прошедшие два века? Достоевский в своем рассказе как раз и предлагает нечто вроде своей версии «выставки» нравственных потерь: разврат во всех видах, разные стадии нравственного разложения, прикрытого разложением физическим (мертвецы в могилах).
Точно так же и кончить эти размышления автор, как и повествователь, собирается «удивлением». Можно удивляться достижениям материальной цивилизации, но можно и тому, насколько достижения эти не соответствуют уровню нравственного развития (а скорее уж - деградации) общества, каким падением нравов и сопровождается материальный прогресс.
Повествователь рассуждает о глубокой связи «удивления» и «уважения». Здесь также можно услышать самого Достоевского: махнуть на людей рукой, не удивляться, не возмущаться никакой нравственной грязью - ведь это и значит не уважать людей и считать, что другими они быть просто не способны. В рассказе повествователь говорит: «Я жажду уважать, - сказал мне /.../ один мой знакомый». Под «знакомым» вполне можно подразумевать самого автора рассказа.
Обратим внимание на еще одну многозначительную деталь. Покойник-генерал приветствует «новичка» такими словами: «Милости просим в нашу, так сказать, долину Иосафатову. Люди мы добрые, узнаете и оцените». Другой «проснувшийся» покойник (тоже генерал) притворно жалеет: «В жизни столько страданий, истязаний и так мало возмездия...» (с.47, 50). Обе эти реплики связывает один мотив - страшного суда, который якобы ожидает людей после смерти. Этот суд, по библейскому преданию, будет происходить после конца света именно в Иосафатовой долине в окрестностях Иерусалима (см.комментарий к рассказу - с.411). Но для Достоевского мир «кончается» уже в настоящем. Собственный «страшный суд» люди творят, по его мнению, над собой сами, когда оказываются недостойными милосердия, прощения за «грешную жизнь» на земле. В рассказе «Бобок» мы как бы видим фрагмент подобного «суда». Покойников не нужно даже обличать, судить. Им предоставлена лишь возможность высказаться после смерти - и они сами «выворачиваются наизнанку», сами о себе говорят самые отвратительные вещи. Такого не скажет ни один прокурор.
Таким образом, мотив «милосердия» связывается с мотивом «страшного суда», который творят над собой сами люди, предвосхищая Божье провидение. Всё это выражено у Достоевского в иносказаниях, с подключением символики («долина Иосафатова»). В ожидании «страшного суда» и окончательного решения - попадет ли в ад или рай - душа умершего человека, по религиозному преданию, ходит по мытарствам. В рассказе Достоевского проявляется и этот мотив. Один из покойников - купец-простолюдин - произносит со вздохом, наслушавшись откровений своих «соседей»: «Воистину душа по мытарствам ходит!».
Со всеми этими мотивами связан и смысл названия рассказа, которое само наполняется символическим значением. Это название объясняли в научной литературе по-разному. Но при этом, например, обходили вниманием немаловажную художественную деталь рассказа. «Один почти совсем разложившийся» труп периодически - «раз недель в шесть» - бормочет невнятное слово «бобок». «Раз недель в шесть» - это примерно раз в сорок дней. Вполне можно допустить, что имеются в виду именно сороковины - тот период, когда душа умершего как paз и продолжает еще «витать» над прахом, не может успокоиться. Таким образом, в рассказе получают воплощение периодически возобновляющиеся сороковины, которые сопровождаются безнадежными попытками что-то выразить в невнятном и отвратительном бормотании. Что это может значить? Какой в этом смысл?
Достоевский, как известно, не раз размышлял о том, что могло бы сказать человечество в оправдание своего существования на земле, если ему придётся когда-нибудь давать такой отчёт. Писатель очень любил роман Сервантеса «Дон Кихот», считал его великой книгой и говорил о ней: «Это пока последнее и величайшее слово человеческой мысли, /.../ и если б кончилась земля, и спросили гам, где-нибудь, людей: «Что вы, поняли ли вашу жизнь на земле и что об ней заключили?» - то человек мог бы молча подать Дон Кихота: «Вот мое заключение о жизни и - можете ли вы за него осудить меня?» (т.26, с.347).
И вот предоставлена персонажам рассказа - по художественной воле писателя - возможность в течение «двух-трёх месяцев» рассказать о себе, оправдать своё существование. Но они с радостной готовностью льют лишь потоки грязных воспоминаний. Развратник Клиневич так и предлагает: в течение этих месяцев ничего не стыдиться «и в конце концов - бобок». Само звучание этого слова по-разному истолковывалось исследователями. Например, предполагали созвучие с фамилией и псевдонимом известного в ту пору писателя-«натуралиста» Боборыкина (псевдоним «Пьер Бобо»). Но в этом слове можно слышать и звук пустого сосуда, когда из него выливаются остатки содержимого. Из персонажей рассказа, из их души уходит содержание, выливается всё, что накопилось за прожитую жизнь. И накопилась только грязь, а потому и в конце звучит только «бобок» - никакого прекрасного, последнего человеческого Слова!
Поэтому и негодует персонаж-повествователь в финале рассказа: «Побываю в других разрядах, послушаю везде. То-то и есть, что надо послушать везде, а не с одного лишь краю /.../ Авось наткнусь и на утешительное» (с.54). На это, как мы знаем, надеялся сам Достоевский. Он считал, что представители народа, крестьянства, всего трудового люда в конце концов скажут какое-то всё оправдывающее великое слово русского народа, которое примирит все сословия России 11. Это тот идеал, на который ориентируется Достоевский в своём сатирическом рассказе «Бобок». Потому что, - по его твёрдому и не раз выраженному убеждению, - в «подкладке сатиры» непременно должен содержаться идеал автора. А пока что в рассказе звучит только то, что Достоевский обличает, - безнравственные «откровения». Это - предмет его злой, яркой, очень не смешной, скорее печальной сатиры.
Теперь, на основе изложенных представлений о смысле повести Пушкина «Гробовщик» и рассказа Достоевского «Бобок», можно выявить наиболее значимые - художественно-методологические и концептуальные - переклички между этими произведениями.
В методологическом отношении в обоих случаях перед нами реалистические произведения с сатирическим пафосом. Но сатирическому обличению подвергаются такие укоренившиеся и опасные жизненные явления, что смеяться над ними было бы легкомысленно и неуместно. Пушкин обличает само устройство жизни, при котором бедные люди, живущие своим трудом, лишены всех обычных радостей и вынуждены влачить жалкое существование, терпеть унижения. Жизнь гробовщика, искаженная до «неузнаваемости», до подобия смерти, является объектом сочувствия Пушкина и вызывает у него сатирическое, обличающее отношение к социальному устройству общества.
Сатирический пафос рассказа Достоевского направлен на безумие людей, которые погрязли в разврате, потеряли остатки своей совести и даже радуются этому. Гуманистический пафос Пушкина, подхваченный в первых произведениях Достоевского, теперь, в новую эпоху, как бы приглушен, Достоевский уже не считает возможным безнравственность объяснять только устройством жизни. Он считает нужным указывать на великую ответственность самих людей за прожитую ими жизнь. В повести Пушкина жизнь уподоблена смерти - она такая же пустая, безликая. Всё, что случается яркого с Адрияном, оборачивается сном. У Достоевского в рассказе смерть показана, напротив, как жизнь - такая же развратная, отвратительная. Это различие особенно ярко выделяется на фоне сходства - ведь в обоих случаях в основу повествования положен «сон» об оживших покойниках.
У Пушкина сон о смерти, о «живых покойниках» - это своеобразная пауза в жизни гробовщика, дающая ему возможность уйти от скуки и пустоты повседневности. Недаром во сне у Адрияна всё «получается», приходит удача в делах - но удача мнимая, обманчивая. Даже удачи его связаны со сном и со смертью - и значит, что же это за жизнь?! У Достоевского же сон о живых мертвецах, напротив, показан как продолжение жизненной логики, продление её до закономерно безобразного итога. С.Бочаров отмечал, что у гробовщика во сне пропал целый день - он как будто и прожит, но прожит «вхолостую», во сне. Так и вся жизнь его проходит, как вереница пустых дней, без ярких «вчера» и без радостных «завтра». У Достоевского же в его рассказе для мёртвых вся жизнь - «вчера». Они как бы стремятся и после смерти продолжить это своё «вчера». Их жизнь разоблачается усугублением, очищением ото всех остатков нравственности - как от досадных «условностей».
У Пушкина жизнь также разоблачается переводом ее в иное измерение, в «сон». Если существование Адрияна и можно назвать «жизнью», то даже покойники живее и активнее таких «живущих» людей. Таким образом, и здесь наблюдается своя «логика от противного». В обоих случаях во сне обнажается, восстанавливается логика связи жизни со смертью. У Пушкина - жизнь как смерть, у Достоевского - смерть как жизнь. Но в первом случае виновато устройство жизни, во втором - сами живущие и «прожигающие» свою жизнь люди. В обоих случаях центральные персонажи (у Пушкина - Адриян, у Достоевского - повествователь) ужасаются подобное «логике» и становится проводниками авторского сатирического пафоса.