Но не все благополучно и спокойно в Михайловом стане. И его самого, и некоторых приближенных к нему гложут сомнения: можно ли противиться от века предустановленному миропорядку, можно ли восставать против жестокосердия, используя те же жестокосердные методы? Отказавшись от утверждения справедливости силою, уходит из леса старик Николай, "милостивец и охранитель", как его аттестует автор. Сам Михайло тоже призывает не проливать кровь. "Мы не должны быть жестоки", – убеждает он присутствующих. Но есть среди его сподвижников и такие, которых только и привлекает в грядущем столкновении возможность безнаказанного насилия и разгула. "Что ж, потаимся до времени, – думают они. – А кровушка тепленькая от нас не уйдет" (С. 40).
Так вновь возникает в творчестве Новикова мысль о совмещении в русской нации самых противоположных свойств, реализуясь в создании образов людей с "умиленными сердцами" и "неподобных харь со скошенным черепом" (С. 40). И как предвосхищение грядущих смертей можно истолковать случайную смерть выкраденного из поповского дома Захарием Петровичем его с Катенькой ребенка (Катерина тоже оказалась в стане бунтовщиков). Желая сделать добро – соединить ребенка с матерью, он, не рассчитав, что его могут принять за вора, убегает от преследователей и роняет спеленатого младенца. Так совершается непредумышленное убийство. Но все, будто снимающие с него вину, обстоятельства не принимаются во внимание Захарием Петровичем, в бреду твердящим что-то о преступлениях и убийствах.
На этом череда убийств не заканчивается. В нее вовлекаются и природные начала, и животный мир, что у Новикова всегда означает самый крайний предел падения человека, поскольку обращено на беззащитные и слабые по сравнению с ним существа. Глава IX и Х подробно рассказывает о жизни медвежьего семейства с немолодой редкого черно-серого с серебристым оттенка медведицей-муравьятницей во главе и ее трех медвежатах, из которых один – двухгодовалый лобастый пестун, а двое других – уже не слепые, веселые и забавные сосунки, и жестокой охоте на них. Новиков, не очеловечивая медведицу, тем не менее подробно, "изнутри" описывает ее желания, повадки, поведение. Он как бы подглядывает за ней и, комментируя ее жесты и движения, высказывает предположения, какими импульсами она могла руководствоваться, совершая их. "Вчера она неумеренно и неразборчиво поела грибов, и жажда ее сильно томила. /…/ Напившись в ручье, она немного помедлила и посидела. Все еще было тихо, туманно в лесу. Домой идти не хотелось. /…/ она переправилась через ручей. /…/ Там ее ждали развлечения. Она напала на выводок рябчиков, скакнула в него, но неудачно, поглядела им вверх; на орешнике было гнездо, сорвала и выпила в нем два яйца, не вовсе насиженных. Еще поиграла с деревьями, шла буреломом. Подлезла под корень рухнувшей ели, это было приятно, но поскользнулась и въехала заднею частью в рыхлую землю. Потом посчастливилось. Напала на земляных диких пчел. Очень полакомилась. Правда, от этого лакомства морда горела и сильно щипало во рту, но это дело привычное. Еще разохотилась и старалась когтями, зубами и мордой расширить вход у дупла. Медом оттуда тянуло пряно и сильно, но предприятие не удалось, и только морда стала еще больше гореть. Пришлось пробежаться несколько раз по поляне. При этом в кустах спугнула она молодых тетеревов и стала усердно за ними гоняться. Потом она поиспражнялась и, успокоенная, повернула домой" (С.51- 52). Новиков верно угадывает нечто ребяческое в поведении животного, что образует единое детски-природное, символическое, заповедное поле в мироздании, из чего следует, что убить такое животное – все равно что убить ребенка. Следует еще напомнить, что в мифологическом сознании сохранилось представление о двойственной природе медведя. Согласно народным поверьям, медведь был прежде человеком, и доказывается это тем, что он может ходить на задних лапах, имеет сходные с человеком глаза, любит мед, водку и прочее. Восстановление в художественной системе Новикова раннеязыческих представлений осуществляется и с опорой на пушкинский текст – "Сказку о медведихе".
Новиков сцену убийства медведицы делает кульминационной: "И пересеклись в точке одной три устремления: ангела, зверя и человека". А произошло это так: Черныш-Троепольский в суматохе преследования зверя сумел осуществить свой план похищения Насти, которая лежала теперь у него поперек седла; Михайло плутал по лесу, предаваясь мучительным раздумьям о пролитой накануне его сотоварищами крови; раненая медведица в остервенении кидается на людей… Все произошедшее далее уместилось в одно мгновение: медведица лапой сбила коня, Настя упала, медведица устремилась на девушку, но Черныш-Троепольский успел выстрелить в нее.
Дальнейшие события рисуют сказочное, или по-новиковски идеальное разрешение конфликта. Уже готовы были в смертельной схватке сойтись противники, уже безмолвно подначивал Михайлу тот, Безымянный, что мечтал о крови, уже крепче сжимал Черныш-Троепольский в руке пистолет. Но тут раздался писк медвежонка, уютно устроившегося у ног мертвой матери. И этот зов жизни, это требующее к себе внимание существо в один миг изменило "дислокацию" сил. И вот уже ретировался "мешок, налитый кровью", превратившись то ли в корявый пень, то ли обернувшись темною ямою в земле, Михайло беззлобно улыбается, а Черныш-Троепольский ласкает, словно ребенка, поднятое на руки медвежье дитя ("человек с душой медведя гладит детеныша", - замечает автор). Но не может долго продолжаться идиллия на земле: неловкое движение, и взведенный курок извлекает из дула пулю, которая и убивает человека, "косматое сердце" которого только что было "подобно сердцу ребенка". И это не роковая случайность. На самом деле все предрешено в Божьем мире. Поистине "не упадет волос с головы без воли Отца": ведь за несколько минут до смерти Черныш-Троепольского увидел Михайло стоящего за его спиной посланца с небес – ангела смерти. Таким образом, Новиков по сути иллюстрирует, не обозначая ее, ту часть легенды, где Бог заставляет ангела узреть в темной расщелине земли червячков, которые находят себе пропитание, что означает, что не дело человека заботиться о своем будущем, протестовать и сопротивляться.
Автор так скрещивает все нити сюжета, что, "взаимоцепляясь" (С. 56), они образуют жесткую канву предопределенности всего сущего: потерявшая младенца Катерина прижимает к своей полной молока груди медвежат; те близнецы, что по воле Господа были лишены матери, тоже обретают ее – их соседка, потерявшая мужа, а потом, от горя, и младенца, заменяет им мать; строптивый ангел, отказавшись быть предводителем грядущего восстания, отлетает на небо, взяв с собой и Настину душу (Настя не пожелала оставаться более на земле, и ее, "святую и грешную, испепелил поцелуй небожителя", с. 59), а на месте их прощания зацветает розовый куст. Благостно-идиллическая концовка не понравилась Замятину. "На последней странице оказалось, что и Новиков не ушел от всеобщей эпидемии – плохих концовок, – писал он. – Выросший в конце, по изволению автора, розовый куст необходимо вырубить – чтобы не был розовым конец"[5]. Но критик был невнимателен и не обратил внимание на истинный конец рассказанной истории, который звучал как мрачное утверждение: "Богу богово, а кесарю – кесарево". Ангел не смог жить среди людей и не смог направить их к добру. Его путь поневоле был краток. А люди… Люди, готовые вершить свои богопротивные дела, спокойно обходятся без ангелов. И не стремятся они к покаянию. И хотят они быть выше Бога, самим устанавливать порядки, самим грешить и каяться.
Разговор мужиков, неуклюжесть и неповоротливость фраз которых филигранно воспроизводит в финале Новиков, звучит грозно и предостерегающе:
– Конечно … как бы сказать… оно направление взято в самую точку. А только ангелу с неба вышло-то не под силу задуманное … Крови не мог перенесть …
– Ну, на то он и ангел… Значит, того, в земных-то делах будет покруче. Конечно, ему… оно не способно… с крылами-то. Ну, а нам… как бы сказать… иди, не сворачивай!
– Недаром и он, знать, предсказал, как на смену ему сами придут мужики. И тогда будет дело.
- Да, уж дело так дело …как бы сказать … по-мужицки сработаем.
И крепко задумавшись, обещанного они поджидали. Ждали, побаивались, и все-таки ждали" (С. 59-60).
Финал звучит приблизительно так, как слова зеленоглазого мужика Корнея из рассказа Бунина "Чернозем", который, полуобернувшись к барину, зловеще шепчет: "Что-нибудь да будет!". Вот это-то тревожное и томительное ожидание катастрофы – но уже ретроспективно – живописал Новиков в 1919-1921 годах, когда он работал на повестью "Ангел на земле", сравнив ее с "восковой свечой, что зажжена нам в ночи". Он надеялся, "тепло от нее, свет и любовь" (С. 7) станут своеобразным ограждением от богоотступников. Идейная же напряженность повести, сгущенность и многоуровневость ее структуры дали право Замятину, сравнившему творчество писателя с работами его собратьев по перу, сказать, что у Новикова "больше синтеза" и "глубже перспектива" [6].
Примечания
1. Здесь Афанасьев приводит и другой вариант: "Нанялся ангел у мужика три года работать; выработал три рубля. Пошел на базар, накупил калачей и роздал нищим. Видит он: едут два мальчика, и упал лицом наземь, а после набрал камней и давай метать на избу. Вот стали его спрашивать: "Скажи, человече, зачем ты лицом упал наземь?!" – "А затем, что ради этих мальчиков Бог отнял у меня ангельские крылья," - "А зачем метал на избу каменья?". – "Затем, что хозяева на ту пору обедали, и я отгонял от них дьявола".
2. Замятин Е. О сегодняшнем и о современном // Русский современник. 1924. № 2. С. 271.
3. Новиков И. Современные повести. М., 1926. Кн. 2. С. 8-9. Далее все цитаты приводятся по этому изданию с указанием страницы в скобках.
4. Замятин Е. Указ. соч. С. 271.
5. Там же.
6. Там же.