Это "общее место" литературе о Фете, которого принято именовать "одним из самых "светлых" русских поэтов" (Лотман Л.М. А.А. Фет // История русской литературы: В 4 т. Л., 1982. Т. 3. С. 425). Впрочем, в отличие от многих других, писавших и пишущих о Фете, исследовательница делает несколько очень важных уточнений: мотивы гармонии мира природы и человека характерны для лирики периода 1850-х гг., в то время как в 1840-е гг. изображаются конфликты в природе и в душе человека, в лирике конца 1850 – 1860-х гг. гармонии природы противопоставлена дисгармония переживаний "я"; в лирике 1870-х нарастает мотив разлада и преобладает тема смерти; в произведениях 1880 – начала 1890-х гг. "низкой действительности и жизненной борьбе поэт противопоставляет не искусство и единение с природой, а разум и познание" (Там же. С. 443). Эту периодизацию (как, строго говоря, и любую другую) можно упрекнуть в схематичности и в субъективности, но представление о Фете – певце радости жизни она справедливо корректирует.
Еще в 1919 г. поэт А.В. Туфанов говорил о поэзии Фета как о "жизнерадостном гимне восторгу и просветлению духа" художника (тезисы доклада "Лирика и футуризм"; цит. по статье: Крусанов А. А.В. Туфанов: архангельский период (1918-1919 гг.) // Новое литературное обозрение. 1998. № 30). По мнению Д.Д. Благого, "ничему ужасному, жестокому, безобразному доступа в мир фетовской лирики нет: она соткана только из красоты" (Благой Д. Афанасий Фет – поэт и человек // А. Фет. Воспоминания / Предисл. Д. Благого; Сост. и примеч. А. Тархова. М., 1983. С. 20). Но: поэзия Фета для Д.Д. Благого, в отличие от И.Н. Сухих, все же "романтическая по пафосу и по методу", как "романтический вариант" пушкинской "поэзии действительности" (Там же. С. 19).
А.Е. Тархов трактовал стихотворение "Я пришел к тебе с приветом…" (1843) как квинтэссенцию мотивов фетовского творчества: "В четырех его строфах, с четырехкратным повторением глагола "рассказать", Фет как бы во всеуслышание именовал все то, о чем пришел он рассказать в русской поэзии, о радостном блеске солнечного утра и страстном трепете молодой, весенней жизни, о жаждущей счастья влюбленной душе и неудержимой песне, готовой слиться с веселием мира" (Тархов А. Лирик Афанасий Фет // Фет А.А. Стихотворения. Поэмы. Переводы. М., 1985. С. 3).
В другой статье исследователь, исходя из текста этого стихотворения, дает своеобразный перечень повторяющихся, неизменных мотивов поэзии Фета: "На первое место поставим излюбленное критикой выражение: "благоуханная свежесть" – оно обозначало неповторимо-фетовское "чувство весны".
Далее упомянем "младенческую наивность": так может быть названа "невольность", непосредственность фетовского "пения" <…>.
Наклонность Фета находить поэзию в кругу предметов самых простых, обыкновенных, домашних можно определить как "интимную домашность".
Любовное чувство в поэзии Фета представлялось многим критикам как "страстная чувственность".
Полнота и первозданность человеческого естества в фетовской поэзии – есть ее "первобытная природность".
И наконец, характерный фетовский мотив "веселья" <…> можно назвать "радостной праздничностью"" (Тархов А.Е. "Музыка груди" (О жизни и поэзии Афанасия Фета) // Фет А.А. Сочинения: В 2 т. М., 1982. Т. 1. С. 10).
Однако А.Е. Тархов оговаривается, что такая характеристика может быть отнесена прежде всего к 1850-м годам – к времени "высшего взлета" "поэтической славы" Фета (Там же. С. 6). Как переломный, кризисный для поэта А.Е. Тархов называет 1859 год, когда были написаны тревожное "Ярким солнцем в лесу пламенеет костер…" и безрадостное, содержащее мотивы безблагодатности и тоски бытия и старения "Кричат перепела, трещат коростели…" (см.: Там же. С. 34-37). Следует, однако, учитывать, что 1859 год – это время издания обоих стихотворений, когда они были написаны, точно не известно; см. Бухштаб Б.Я. Примечания // Фет А.А. Полное собрание стихотворений. Л., 1959. С. 740, 766).
А вот мнение А.С. Кушнера: "Пожалуй, ни у кого другого, разве что у раннего Пастернака, не выразился с такой откровенной, почти бесстыдной силой этот эмоциональный порыв, восторг перед радостью и чудом жизни — в первой строке стихотворения: "Как богат я безумных стихах!..", "Какая ночь! На всем какая нега!..", "О, этот сельский день и блеск его красивый…" и т.д.
"Незнакомого лирического стихотворения нечего читать дальше первого стиха: и по нем можно судить, стоит ли продолжать чтение", — писал Фет.
И самые печальные мотивы все равно сопровождаются у него этой полнотой чувств, горячим дыханием: "Какая грусть! Конец аллеи…", "Какая холодная осень!..", "Прости! Во мгле воспоминанья…"" (Кушнер А.С. Вздох поэзии // Кушнер А. Аполлон в траве: Эссе/стихи. М., 2005. С. 8-9). Можно вспомнить и условное расхожее импрессионистическое определение свойств поэзии Фета, приведенное и в целом принятое М.Л. Гаспаровым: "Мир Фета – это ночь, благоуханный сад, божественно льющаяся мелодия и переполненное любовью сердце…" (Гаспаров М.Л. Фет безглагольный: Композиция пространства, чувства и слова // Гаспаров М.Л. Избранные статьи. М., 1995. С. 281). Однако эти свойства поэзии Фета не мешают исследователю причислять его к романтикам (см.: Там же. С.. 287, 389; ср. с. 296). Движение смысла в фетовских стихотворениях от изображения внешнего мира к выражению мира внутреннего, к вчувствованию в окружающую лирическое "я" природу, - "господствующий принцип романтической лирики" (Там же. С. с. 176).
Мысль эта не нова, она высказывалась еще в начале прошлого века Д.С. Дарским в книге "Радость земли". Исследование лирики Фета (М., 1916.). Б.В. Никольский описывал эмоциональный мир фетовской лирики так: "Вся цельность и восторженность его стремительного ума наиболее наглядно сказывалась именно в культе красоты"; "жизнерадостный гимн неколебимо замкнутого в своем призвании художника-пантеиста (верящего в божественную сущность, одушевленность природы. – А. Р.) изящному восторгу и просветлению духа среди прекрасного мира – вот что такое по своему философскому содержанию поэзия Фета"; но при этом фон радости у Фета – страдание как неизменный закон бытия: "Трепетная полнота бытия, восторг и вдохновение – вот то, чем осмыслено страдание, вот где примирены артист и человек" (Никольский Б.В. Основные элементы лирики Фета. С. 48, 52, 41).
Об этом же писали еще первые критики, но они знали лишь раннюю поэзию Фета. Так, В.П. Боткин замечал: "Но мы забыли еще указать на особенный характер произведений г. Фета: в них есть звук, которого до него не слышно было в русской поэзии, - это звук светлого праздничного чувства жизни"( Боткин В.П. Стихотворения А.А. Фета (1857) // Библиотека русской критики / Критика 50-х годов XIX века. М., 2003. С. 332).
Такая оценка фетовской поэзии очень неточна и во многом неверна. В какой-то степени Фет начинает выглядеть так же, как в восприятии Д.И. Писарева и других радикальных критиков, но только со знаком "плюс". Прежде всего, в представлении Фета счастье – "безумное", то есть невозможное и ощутимое только безумцем; это трактовка безусловно романтическая. Показательно, например, стихотворение, которое так и начинается: "Как богат я в безумных стихах!.." (1887). Ультраромантическими выглядят строки: "И звуки те ж и те ж благоуханья, / И чувствую – пылает голова, / И я шепчу безумные желанья, / И я шепчу безумные слова!.." ("Вчера я шел по зале освещенной…", 1858).
Д.Д. Благой указал на то, что "…эпитет "безумный" – один из наиболее часто повторяющихся в его любовных стихах: безумная любовь, безумная мечта, безумные сны, безумные желанья, безумное счастье, безумные дни, безумные слова, безумные стихи" (Благой Д.Д. Мир как красота (О "Вечерних огнях" А. Фета) // Фет А.А. Вечерние огни. М., 1979. С. 608).
Как пишет С.Г. Бочаров о стихотворении "Моего тот безумства желал, кто смежал / Этой розы завои (завитки. – А. Р.), и блестки, и росы…" (1887), "эстетический экстремизм такого градуса и такого качества ("Безумной прихоти певца"), <…> коренящийся в историческом отчаянии" (Бочаров С.Г. Сюжеты русской литературы. М., 1999. С. 326).
Представление о "безумии" как об истинном состоянии вдохновенного поэта Фет мог почерпнуть из античной традиции. В диалоге Платона "Ион" говорится: "Все хорошие <…> поэты слагают свои <…> поэмы не благодаря искусству, а лишь в состоянии вдохновения и одержимости <…> они в исступлении творят эти свои прекрасные песнопения; ими овладевают гармония и ритм, и они становятся <…> одержимыми. <…> Поэт может творить лишь тогда, когда сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка; а пока у человека есть этот дар, он не способен творить и пророчествовать. <…> …Ради того бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, божественными вещателями и пророками, чтобы мы, слушая их, знали, что не они, лишенные рассудка, говорят столь драгоценные слова, а говорит сам бог и через них подает нам свой голос" (533е-534d, пер. Я.М. Боровского) (Платон. Сочинения: В 3 т. / Под общ. ред. А.Ф. Лосева и В.Ф. Асмуса. М., 1968. Т. 1. С. 138-139). Эта идея встречается и у других древнегреческих философов, например у Демокрита. Однако в романтическую эпоху мотив поэтического безумия прозвучал с новой и большей силой – уже в изящной словесности, и Фет не мог не воспринимать его вне этого нового романтического ореола.
Культ красоты и любви – защитная ширма не только от гримас истории, но и от ужаса жизни и небытия. Б.Я. Бухштаб заметил: "<…> Мажорный тон поэзии Фета, преобладающие в ней радостное чувство и тема наслаждения жизнью вовсе не свидетельствуют об оптимистическом мировоззрении. За "прекраснодушной" поэзией стоит глубоко пессимистическое мировоззрение. Недаром Фет как увлекался пессимистической философией Шопенгауэра (Артур Шопенгауэр, немецкий мыслитель, 1788—1860, чей главный труд "Мир как воля и представление" перевел Фет. — А. Р.). Жизнь печальна, искусство радостно — такова обычная мысль Фета" (Бухштаб Б.Я. Фет // История русской литературы. М.; Л., 1956. Т. 8. Литература шестидесятых годов. Ч. 2. С. 254).