После охоты приезжают в дом к дядюшке: "Через переднюю дядюшка провёл своих гостей в маленькую залу с складным столом и красными стульями, потом в гостиную с берёзовым круглым столом и диваном, потом в кабинет с оборванным диваном, истасканным ковром и с портретами Суворова, отца и матери хозяина и его самого в военном мундире. В кабинете слышался сильный запах табаку и собак.
В кабинете дядюшка попросил гостей сесть и расположиться как дома, а сам вышел Ругай с невычистившейся спиной вошёл в кабинет и лёг на диван, обчищая себя языком и зубами" (с. 2, ч. 4, гл. VII). Вглядимся в эту жанровую сцену. Ба, да ведь это наш старый знакомец из поэмы "Мёртвые души" — господин Ноздрёв: "Вошедши во двор, увидели там всяких собак, и густопсовых, и чистопсовых, всех возможных цветов и мастей, муругих, черных с подпалинами, полно-пегих, муруго-пегих, красно-пегих, черноухих, сероухих. Тут были все клички, все повелительные наклонения: стреляй, обругай, порхай, пожар, скосырь, черкай, допекай, припекай, северга, касатка, награда, попечительница. Ноздрёв был среди их совершенно как отец среди семейства; все они, тут же пустивши вверх хвосты, зовомые у собак правилами, полетели прямо навстречу гостям и стали с ними здороваться. Штук десять из них положили своим лапы Ноздрёву на плечи. Обругай оказал такую же дружбу Чичикову и, поднявшись на задние ноги, лизнул его языком в губы, так что Чичиков тут же выплюнул. Осмотрели собак, наводивших изумление крепостью чёрных мясов, — хорошие были собаки. Потом пошли осматривать крымскую суку, которая была уже слепая и, по словам Ноздрёва, должна была скоро издохнуть, но года два тому назад была очень хорошая сука; осмотрели и суку — сука, точно, была слепая" (т. 1, гл. 4).
Собаки дядюшки Ростовых, правда, не ведут себя так панибратски с гостями, как ноздрёвские с Чичиковым; но зато у Ноздрёва на диване не лежат. Любимая собака дядюшки Ростовых, кобель Ругай, почти тёзка гоголевскому Обругаю.
Однако сходство двух сцен — поверхностное. У Гоголя смешавшиеся в кучу собаки и люди — свидетельство "оскотинивания", духовного падения человека, у Толстого — это симпатичная черта патриархального поместного быта, и только.
Особенно выразителен как вызов либеральным воззрениям в "Войне и мире" образ Николая Ростова — помещика.
"Николай был хозяин простой, не любил нововведений, в особенности английских, которые входили тогда в моду, смеялся над теоретическими сочинениями о хозяйстве, не любил заводов, дорогих производств, посевов дорогих хлебов и вообще не занимался отдельно ни одной частью хозяйства. У него перед глазами всегда было только одно именье, а не какая-нибудь отдельная часть его. В именье же главным предметом был не азот и не кислород, находящиеся в почве и воздухе, не особенный плуг и назем, а то главное орудие, посредством которого действует и азот, и кислород, и назем, и плуг – то есть работник-мужик.
<…>
"И только тогда, когда он понял вкусы и стремления мужика, научился говорить его речью и понимать тайный смысл его речи, когда почувствовал себя сроднившимся с ним, только тогда стал он смело управлять им, то есть исполнять по отношению к мужикам ту самую должность, исполнение которой от него требовалось. И хозяйство Николая приносило самые блестящие результаты" (Эпилог, ч. 1, гл. VII).
Николай Ростов — ярый "антиреформатор" в ведении хозяйства. Его взгляды на сей счет (справедливость которых доказана на практике) — разительный контраст и нововведениям Онегина, заменившего "ярем барщины старинной" "оброком лёгким", и бесплодным реформам Николая Петровича Крисанова из тургеневских "Отцов и детей".
На словах Ростов не любит русского мужика: "Он часто говаривал с досадой о какой-нибудь неудаче или беспорядке: "С нашим русским народом", - и воображал себе, что он терпеть не может мужика.
Но он всеми силами души любил этот наш русский народ и его быт потому только понял и усвоил себе тот единственный путь и прием хозяйства, которые приносили хорошие результаты".
Эта внешняя нелюбовь при настоящей, глубинной, — как они непохожи на показное "мужиколюбие" Павла Петровича Кирсанова из "Отцов и детей", который даже держит на столике серебряную пепельницу в форме лаптя.
Ни Пушкин, приветствовавший нововведения Онегина (И раб судьбу благословил"), ни Тургенев не писали о любви мужиков к господам. Толстой решился и на это: "И, должно быть, потому, что Николай не позволял себе мысли о том, что он делает что-нибудь для других, для добродетели, - все, что он делал, было плодотворно: состояние его быстро увеличивалось; соседние мужики приходили просить его, чтобы он купил их, и долго после его смерти в народе хранилась набожная память об его управлении. "Хозяин был… Наперед мужицкое, а потом свое. Ну, и потачки не давал. Одно слово – хозяин!"" (Эпилог, ч. 1, гл. VII).
Он "простил" Николаю Ростову даже то, что либеральная мысль и словесность почитали неискупимым, неизбывным грехом, тягчайшим преступлением, — рукоприкладство по отношению к мужикам (точнее, к управляющим из мужиков).
"Одно, что мучило Николая по отношению к его хозяйничанию, это была его вспыльчивость в соединении с старой гусарской привычкой давать волю рукам. В первое время он не видел в этом ничего предосудительного, но на второй год своей женитьбы его взгляд на такого рода расправы вдруг изменился.
Однажды летом из Богучарова был вызван староста <…>, обвиняемый в разных мошенничествах и неисправностях. Николай вышел к нему на крыльцо, и с первых ответов старосты в сенях послышались крики и удары. <…>
-Эдакой наглый мерзавец, - говорил он, горячась при одном воспоминании. – Ну, сказал бы он мне, что был пьян, не видал… Да что с тобой, Мари? – вдруг спросил он" (Эпилог, ч. 1, гл. VIII).
Жена упрекает мужа в таких поступках. Не одобряет, конечно, и Толстой. Но Николай не всегда может сдержать себя, и автор не судит строго за это своего героя: "С тех пор, как только при объяснениях со старостами и приказчиками кровь бросалась ему в лицо и руки начинали сжиматься в кулаками, Николай вертел разбитый перстень на пальце и опускал глаза перед человеком, рассердившим его. Однако же раза два в год он забывался и тогда, придя к жене, признавался и опять давал обещание, что уже теперь это было в последний раз.
-Мари, ты, верно, меня презираешь? – говорил он ей. – Я стòю этого.
-Ты уйди, уйди поскорее, ежели чувствуешь себя не в силах удержаться, - с грустью говорила графиня Марья, стараясь утешить мужа" (Эпилог, ч. 1, гл. VIII).
Конечно, "Война и мир" — это отнюдь не просто запоздалая апология "старого барства". Но понять роман Толстого без учета противостояния автора влиятельной "либеральной" традиции в отечественной словесности невозможно. Иначе происходит неизменное упрощение смысла этого произведения и позиции его создателя.