В последнем четверостишии наступает кульминация чувства, которая тоже отображается в природе: вместо «шепота» и «робкого дыхания» слышатся уже «…и лобзания, и слезы», а на смену «серебру ручья» и «ночным теням» приходит разгорающаяся заря, расцвечивающая мир в пурпур розы и золотистый янтарь. Волнительные мгновения любовного счастья вбирают в себя и упоение красотой земного мира, гармонией мироздания, и все чувства сливаются в единую волшебную симфонию.
Прием детализации приводит к тому, что в стихотворении не создается цельного образа возлюбленной – дано скорее переживание ее близости в душе лирического героя. Образ как бы растворяется в общей гамме ощущений поэта, становясь частью его внутреннего мира. Остальное должно воссоздать и дополнить воображение самого читателя.
В стихотворении «Сияла ночь. Луной был полон сад…» у поэта соединяются в одном порыве три чувства: восхищение упоительной ночью, восхищение музыкой и вдохновенным пением, которые невольно перерастают в любовь к прекрасной певице. Уже первая строчка рисует ночной пейзаж, озаренный ярким лунным светом. Говоря, что сад был полон луной, Фет вызывает у нас невольную ассоциацию с другим выражением: я/ моя душа полна восторгом, чувствами, любовью – перенося состояния внутреннего мира на внешний. Точно так же чуть ниже он пишет:
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.
Добавление частицы «весь» придают фразе совсем новый смысл, ибо так можно сказать лишь о человеке (я весь раскрыт навстречу тебе). И наконец, говоря о струнах, дрожащих, подобно сердцам, Фет повторяет тот же прием в третий раз, окончательно обнажая его.
Вся душа поэта исходит, растворяется в музыке – и одновременно в душе поющей героини, предстающей перед ним живым воплощением любви («Что ты одна – любовь, что нет любви иной»). Огромному временному перерыву, пролегшему между первым незабываемым вечером и новой встречей, Фет не придает почти никакого значения, уделяя ему вскользь всего одну строку («И много лет прошло, томительных и скучных…»). В его сознании оба вечера сливаются воедино, преодолевая все законы земной жизни. В те часы, когда звучит сладостный голос, поэт обретает смысл бытия, а время для него наяву переходит в вечность:
… а жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой!
Трудно однозначно причислить это стихотворение как к любовной лирике, так и к стихам об искусстве. Правильней было бы определить его как возвышенный гимн красоте, сочетающий прелесть и живость яркого переживания с глубоким философским смыслом: поэт «верует в рыдающие звуки», как в религию, и живет ради них. Такое мировоззрение называется эстетизмом.
Уносясь на крыльях вдохновения за границы земного бытия, Фет чувствует себя всевластным повелителем, равным богам, преодолевающим силой поэтического гения ограниченность человеческих возможностей. Если Жуковский в «Невыразимом» сетовал о бессилии искусства передать в словах красоту зримого, Божьего мира, если Тютчев считал, что «мысль изреченная» огрубляет чувства и потому неизбежно становится «ложью» («Silentium!»), то для Фета поэзия способна преображать мир, разрешая любые противоречия: делать неведомое – родным, муки – сладкими, чужое – своим, и даже выговорить невыразимое – «шепнуть о том, пред чем язык немеет».
Тоскливый сон прервать единым звуком,
Упиться вдруг неведомым, родным,
Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам,
Чужое вмиг почувствовать своим,
Шепнуть о том, пред чем язык немеет,
Усилить бой бестрепетных сердец -
Вот чем певец лишь избранный владеет,
Вот в чем его и признак и венец! («Одним толчком согнать ладью живую…»)