Так в Гагине появляются черты Обломова. Характерен эпизод, когда Гагин отправился на этюды, а Н.Н., присоединившись к нему, хотел читать, то два приятеля, вместо того чтобы заниматься делом, «довольно умно и тонко рассуждали о том, как именно должно работать». Здесь очевидна ирония автора над «прилежанием» русских дворян, которая в «Отцах и детях» дорастет до печального вывода о их неспособности преобразовать российскую действительность. Именно так понял повесть Н.Г. Чернышевский в своей критической статье «Русский человек на rendez-vous» («Атеней» 1858 г.). Проводя аналогию между г-ном Н. Н., которого он именует Ромео, с одной стороны, и Печориным («Герой нашего времени»), Бельтовым («Кто виноват?» Герцена), Агариным («Саша» Некрасова), Рудиным – с другой, Чернышевский устанавливает социальную типичность поведения героя «Аси» и резко осуждает его, видя в нем чуть ли не подлеца. Чернышевский признает, что г-н Н. Н. принадлежит к лучшим людям дворянского общества, но считает, что историческая роль деятелей подобного типа, то есть русских либералов-дворян, сыграна, что они утеряли свое прогрессивное значение. Тургеневу такая резкая оценка героя была чужда. Его задачей было перевести конфликт в общечеловеческую, философскую плоскость и показать недостижимость идеала.
Если образ Гагина автор делает полностью понятным читателям, то его сестра предстает загадкой, решением которой Н.Н. увлекается сначала с любопытством, а потом и самозабвенно, но так и не может постичь до конца. Необыкновенная живость причудливо совмещается у нее с робкой стеснительностью, вызванной ее незаконнорожденностью и долгой жизнью в деревне. Отсюда же проистекает ее нелюдимость и задумчивая мечтательность (вспомним, как она любит быть одна, постоянно убегает от брата и Н.Н., а в первый вечер знакомства уходит к себе и «не зажигая свечи, долго стоит за нераскрытым окном»). Последние черты сближают Асю с ее любимой героиней – Татьяной Лариной.
Но составить цельное представление о характере Аси весьма сложно: это воплощенная неопределенность и изменчивость. («Что за хамелеон эта девушка!» - невольно восклицает Н.Н.) То она дичится незнакомца, то внезапно хохочет, («Ася, точно нарочно, как только увидела меня, расхохоталась без всякого повода и, по своей привычке, тотчас убежала. Гагин смутился, пробормотал ей вслед, что она сумасшедшая, попросил меня извинить ее»); то лазает по развалинам и громко поет песни, что совсем неприлично для светской барышни. Но вот она встречает дорогой англичан и начинает изображать благовоспитанную особу, чопорную в соблюдении приличий. Послушав чтение поэмы Гете «Герман и Доротея» она хочет казаться домовитой и степенной, как Доротея. Потом «накладывает на себя пост и покаяние» и превращается в русскую провинциальную девушку. Невозможно сказать, в какой момент она больше является самой собой. Ее образ мерцает, переливаясь разными красками, штрихами, интонациями.
Стремительная смена ее настроений усугубляется тем, что Ася часто поступает несообразно собственным чувствам и желаниям: «Иногда мне хочется плакать, а я смеюсь. Вы не должны судить меня... по тому, что я делаю»; «Я сама не знаю иногда, что у меня в голове. <...> Я иногда самой себя боюсь, ей-богу». Последняя фраза сближает ее с загадочной возлюбленной Павла Петровича Кирсанова из «Отцов и детей» (“Что гнездилось в этой душе - бог весть! Казалось, она находилась во власти каких-то тайных, для нее самой неведомых сил; они играли ею, как хотели; ее небольшой ум не мог сладить с их прихотью”). Образ Аси бесконечно расширяется, потому что в ней являет себя стихийное, природное начало. Женщины, по философским взглядам Тургенева, ближе природе, потому что их натура имеет эмоциональную (душевную) доминанту, в то время как мужская – интеллектуальную (духовную). Если мужчину природная стихия любви захватывает извне (то есть он противостоит ей), то через женщину она непосредственно выражает себя. «Неведомые силы», присущие всякой женщине, в некоторых находят свое полнейшее выражение. Поразительная многоликость и живость Аси, неотразимая прелесть, свежесть и страстность проистекают именно отсюда. Ее пугливая «дикость» тоже характеризует ее как «естественного человека», далекого от общества. Когда Ася грустит, по ее лицу «пробегают тени», как облака по небу, а ее любовь сравнивается с грозой («Уверяю вас, мы с вами, благоразумные люди, и представить себе не можем, как она глубоко чувствует и с какой невероятной силой высказываются в ней эти чувства; это находит на нее так же неожиданно и так же неотразимо, как гроза»).
Природа тоже изображается в постоянной смене состояний и настроений (как пример можно привести закат над Рейном из II главы). Она изображена поистине живой. Она томит, властно вторгается в душу, как будто задевает ее тайные струны, тихо, но властно шепчет ей о счастье: «Воздух так и ластился к лицу, и липы пахли так сладко, что грудь поневоле все глубже и глубже дышала». Луна «пристально глядит» с чистого неба, и озаряет город «безмятежным и в то же время тихо душу волнующим светом». Свет, воздух, запахи изображаются ощутимыми до видимости. «алый, тонкий свет лежал на виноградных лозах»; воздух «колыхался и перекатывался волнами»; «Вечер тихо таял и переливался в ночь»; «сильный» запах конопли «поражает» Н.Н.; соловей «заразил» его сладким ядом своих звуков».
Природе посвящена отдельная, самая краткая глава Х единственная описательная (что уже окончательно противоречит форме изустного рассказа, для которого типично изложение общей канвы событий). Подобное обособление указывает на философскую значимость отрывка:
<...> Въехавши на середину Рейна, я попросил перевозчика пустить лодку вниз по течению. Старик поднял весла - и царственная река понесла нас. Глядя кругом, слушая, вспоминая, я вдруг почувствовал тайное беспокойство на сердце... поднял глаза к небу - но и в небе не было покоя: испещренное звездами, оно все шевелилось, двигалось, содрогалось; я склонился к реке... но и там, и в этой темной, холодной глубине, тоже колыхались, дрожали звезды; тревожное оживление мне чудилось повсюду - и тревога росла во мне самом. Я облокотился на край лодки... Шепот ветра в моих ушах, тихое журчанье воды за кормою меня раздражали, и свежее дыханье волны не охлаждало меня; соловей запел на берегу и заразил меня сладким ядом своих звуков. Слезы закипали у меня на глазах, но то не были слезы беспредметного восторга. Что я чувствовал, было не то смутное, еще недавно испытанное ощущение всеобъемлющих желаний, когда душа ширится, звучит, когда ей кажется, что она все понимает и любит.. Нет! во мне зажглась жажда счастья. Я еще не смел называть его по имени, - но счастья, счастья до пресыщения - вот чего хотел я, вот о чем томился... А лодка все неслась, и старик перевозчик сидел и дремал, наклонясь над веслами.
Герою кажется, что он по собственной воле доверяется течению, а на самом деле он влеком бесконечным жизненным потоком, которому не в силах противостоять. Пейзаж мистически прекрасен, но втайне угрожающ. Опьянение жизнью и безумная жажда счастья сопровождаются ростом смутной и неотступной тревоги. Герой плывет над «темной, холодной глубиной», где отражается бездна «шевелящихся звезд» (Тургенев почти повторяет тютчевские метафоры: «хаос шевелится», «И мы плывем, пылающею бездной со всех сторон окружены»).
«Величественный» и «царственный» Рейн уподобляется реке жизни и становится символом природы в целом (вода – одна из первичных ее стихий). Вместе с тем он овеян множеством преданий и глубоко интегрирован в немецкую культуру: у каменной скамьи на берегу, откуда Н.Н. часам любовался «величавой рекой», из ветвей огромного ясеня выглядывает «маленькая статуя мадонны»; недалеко от дома Гагиных возвышается скала Лорелеи; Наконец, у самой реки «над могилой человека, утонувшего лет семьдесят тому назад, стоял до половины вросший в землю каменный крест со старинной надписью». Эти образы развивают темы любви и смерти, и одновременно соотносятся с образом Аси: именно со скамьи у изваяния мадонны герой захочет отправиться в город Л., где повстречает Асю, а позднее на том же месте он узнàет от Гагина тайну рождения Аси, после чего станет возможным их сближение; Ася первая упоминает об утесе Лорелеи. Затем, когда брат и Н.Н. ищут Асю в развалинах рыцарского замка, они находят ее сидящей «на уступе стены, прямо над пропастью» – в рыцарские времена так сидела на вершине скалы над гибельным водоворотом Лорелея, очаровывая и губя плывущих по реке, отсюда и невольное «неприязненное чувство» Н.Н. при виде ее. Легенда о Лорелее рисует любовь как захватывающую человека и затем губящую его, что и соответствует концепции Тургенева. Наконец, белое платье Аси мелькнет в темноте у каменного креста на берегу, когда герой напрасно ищет ее после неловкого свидания, и это акцентирование мотива смерти подчеркнет трагическое завершение любовной истории – и земного пути Н.Н.
Символически важно, что Рейн разделяет героя и героиню: отправляясь к Асе, герой всякий раз должен соприкоснуться со стихией. Рейн оказывается и соединительным звеном между героями, и одновременно преградой. Наконец, именно по Рейну Ася уплывает от него навсегда, и когда герой другим рейсом парохода спешит вслед за ней, то на одном берегу Рейна он видит молодую пару (служанка Ганхен уже изменяет ушедшему в солдаты жениху; кстати, Ганхен - уменьшительное от Анны, как и Ася), «а на другой стороне Рейна маленькая моя мадонна все так же печально выглядывала из темной зелени старого ясеня».
С Рейном ассоциативно связаны и знаменитые виноградники рейнской долины, которые в образной системе повести символизируют расцветание молодости, сок жизни и ее сладость. Именно эту фазу зенита, полноты и брожения сил переживает герой. Сюжетное развитие этот мотив обретает в эпизоде студенческой пирушки – «радостное кипение жизни юной, свежей, этот порыв вперед – куда бы то ни было, лишь бы вперед» (вспомним анакреонтический образ счастливого «жизненного пира» в поэзии Пушкина). Таким образом, когда герой отправляется через Рейн на «праздник жизни» и молодости, он встречает Асю и ее брата, обретая и дружбу и любовь. Вскоре он пирует с Гагиным на холме с видом на Рейн, наслаждаясь отдаленными звуками музыки с коммерша[vi], а когда два приятеля распивают бутылку рейнвейна, «луна встала и заиграла по Рейну; все осветилось, потемнело, изменилось, даже вино в наших граненых стаканах заблестело таинственным блеском». Так рейнское вино в сцеплении мотивов и аллюзий уподобляется некоему загадочному эликсиру молодости (сродни вину, что было дано Мефистофелем Фаусту перед тем, как тот влюбляется в Гретхен). Знаменательно, что с вином и виноградом сравнивается и Ася: «Во всех ее движениях было что-то неспокойное: этот дичок недавно был привит, это вино еще бродило». Остается заметить, что в контексте пушкинской поэзии пир молодости имеет и оборотную сторону: «Безумных лет угасшее веселье мне тяжело, как смутное похмелье, и, как вино, печаль минувших дней в моей душе чем старей, тем сильней». Этот элегический контекст будет актуализирован в эпилоге повести.