Он напоён, сей кубок Дня венчальный?
Не Вечность ли свой перстень обручальный
Простёрла дню за гранью зримых мет?
Таким образом, Рим – это город, сумевший «повенчать», навечно съединить День (как время) и Вечность. Именно поэтому они написаны с заглавной буквы. В этой точке завершается вертикальное восхождение сонетов – пространственное и историческое – обретением идеальной округлой формы (античные арки в первом сонете – это ещё не достигшая исполнения и совершенства окружность); в цикле сонетов совершается путь от язычества к христианскому Богу.
Очень похожий образный ряд выстраивал О. Мандельштам в своем раннем, времени написания «Камня», стихотворении о православном богослужении:
Вот дароносица, как солнце золотое,
Повисла в воздухе - великолепный миг.
Здесь должен прозвучать лишь греческий язык:
Взят в руки целый мир, как яблоко простое.
Богослужения торжественный зенит,
Свет в круглой храмине под куполом в июле,
Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули
О луговине той, где время не бежит.
И евхаристия, как вечный полдень, длится -
Все причащаются, играют и поют,
И на виду у всех божественный сосуд
Неисчерпаемым веселием струится.
Все стихотворение построено на образах полноты и законченного совершенства (зенит богослужения, солнца, года – июль, храма - купол) и показывает причастие как исполнение обетования бессмертия. Священная Чаша ассоциируется с солнцем. «И дольше века длится день, и не кончается объятье» – продолжит этот смысловой круг уже в ХХ веке Пастернак («Единственные дни»)
Итак, полдень у Мандельштама являет таинство Евхаристии, а закат у Иванова – таинство венчания. Казалось бы, закату, с его затуханием света, привычней соответствует меланхолическая или даже трагическая символика. Но в стихотворении создаётся парадоксальная смысловая трансформация: при том что солнечный диск потух, Купол неба залит светом, продолжает «круглиться на золоте». Будто и не наступает темноты, а состояние лирического героя оказывается христиански просветленным даже в печали:
И светел дух печалью беспечальной,
Весь полнота, какой названья нет.
Это – скорбь о смерти, просветленная радостью воскресения. Этот неизбывный по свету и славе римский закат тоже становится символом вечности.
Уместно будет вспомнить в этой связи, как в еще одном из шедевров тютчевской лирики «Осенней позднею порою…» рисуется закат в Царскосельском саду, который тоже заканчивается образом купола, который сияет золотом среди звезд, «как отблеск славного былого» России, не меркнущий даже среди наступившей темноты: («И сад темнеет, как дуброва, // И при звездах из тьмы ночной, // Как отблеск славного былого, // Выходит купол золотой...»). Вячеслав Иванов несомненно учитывал данный поэтический контекст.
Последний поэтический цикл, топосом которого оказывается Рим, – ”Римский дневник 1944”, когда из Италии, ожесточенно сопротивляясь, уходили немецкие войска, а на их место вступили американские. Для Вячеслава Иванова, с его многолетней ученой практикой в Германии, воспитанного с детства на немецкой поэзии и философии, это должно было стать культурным шоком и мучительным духовным раздвоением. вспоминает нашествия с севера диких готов на священный Город, а себя видит одним из его благородных квиритов: «Аль и впрямь вернулись лета / Аларика, Гензерика, / Коль подарок от поэта / нам доставлен <...> невредимо / Через готский стан, чья сила / Силой ангельской гонима / (Так от Льва бежал Аттила) / Прочь от стен священных Рима» ( 22 июня).
Действительность вторгается в вечный город, за мирными и по-своему вечными римскими оливами “грохочет дальнобойная пальба”. Сам Иванов полностью отдаляется от политики, ощущая себя подвластным всем превратностям колеса истории обывателем, желая не быть раздавленным вместе с Римом мертвой силой войны: «За градой олив грохочет / Дальнобойная пальба. / Вся земля воскреснуть хочет; / Силе жизни гробы прочит / Мертвой силы похвальба» (1 февраля).
Риму Иванова одинаково чужды и угрожающи все враждующие стороны:
Вечный город! Снова танки,
Хоть и дружеские ныне,
У дверей твоей святыни,
И на стогнах древних янки
Пьянствуют, и полнит рынки
Клёкт гортанный мусульмане,
И шотландские волынки
Под столпом дудят Траяна.
Волей неба сокровенной
Так, на клич мирской тревоги,
Все ведут в тебя дороги,
Средоточие вселенной! 28 июня
Мучительно сознавать, что Вечный город больше не принадлежит одной лишь вечности; он утратил свою неприкосковенность: его бомбили немцы, а теперь ”на стогнах древних янки”. «Средоточие вселенной», как и во времена великого переселения народов, становится в конце концов просто ареной распрей чуждых варваров. Рим времён войны выглядит городом оскудевшим, разорённым – но в этом разорении единый с другими европейскими городами. («И вот аллеями развалин / Идут в безвестность племена»)
Но сохраняются памятники, искусство. Под разрушенным домом Иванова археологами открывается священная Аппиева дорога, которой поэт посвящает восторженный гимн, забывая про перипетии собственной судьбы. Рим становится для Иванова, как некогда для мечтателя из «Белых ночей» Достоевского, живым, родным, близким существом. Так, он извиняется перед ним, что забыл поздравить его 21 апреля с днем Рожденья в стихах.
Для самого же Иванова на первом месте остается его напряженная внутренняя религиозная и культурная работа: перейдя в католичество, он как бы постоянно доказывает сам себе правильность сделанного выбора, неустанно сравнивая духовное своеобразие двух миров: «В стенах, ограде римской славы, / На Авентине, мой приход - / Базилика игумна Саввы, / Что Освященным Русь зовет..» (8 января). Он тоскует по московским святыням и тополям, но считает мир своего детства уничтоженным: «Густой, пахучий вешний клей / Московских смольных тополей / Я обоняю в снах разлуки / И слышу ласковые звуки / Давно умолкших окрест слов, / Старинный звон колоколов. // Но на родное пепелище / Любить и плакать не приду: / Могил я милых не найду / На перепаханном кладбище». (16 января)
Насколько сложным и раздвоенным было его мироощущение, можно судить уже по этим двум следующим одно за другим четверостишиям, контрастным по отношению к католичеству:
<...> Где бормочут по-латыни,
Как-то верится беспечней,
Чем в скитах родной святыни, -
Простодушней, человечней.
Здесь креста поднять на плечи
Так покорно не умеют
Как пред Богом наши свечи
На востоке пламенеют. (2 февраля)
Цикл заканчивается обращением к художника, дающего возможность в искусстве лучше увидеть и понять действительность. В архаике, сохранившейся в искусстве, Иванов ищет старую истину, необходимую для преобразования и гармонизации современной ему действительности, примирения культур. Вечный город Рим даёт обетование, уже почти достигнутую возможность такого синтеза.
Список литературы
[i] Вспомним хотя бы стихотворение А.С. Хомякова «Мечта», прекрасно известное Иванову:
О, грустно, грустно мне! Ложится тьма густая
На дальнем Западе, стране святых чудес:
Светила прежние бледнеют, догорая,
И звезды лучшие срываются с небес…
[ii] См. ее статью о немецких мотивах в «Римских сонетах» Иванова на данном сайте.
[iii] В Риме время и пространство взаимозаменяемы – вспомним, как в фильме Ф. Феллини “Рим” инженер, копающий тоннель в метро, жалуется, что, сколько ни копай, а до настоящей земли всё равно не докопаешься.