Ночью Ипполита мучают кошмарные сновидения. Неумолимо «пожирающая всех собственных детей» природа представляется Ипполиту сначала "в виде огромного, неумолимого, немого зверя", затем — в виде` «громадной машины новейшего устройства, которая бессмысленно захватила, раздробила и поглотила в себя великое и бесценное существо", и наконец, как "огромный и отвратительный тарантул".
После прохождения в сознании Ипполита этого ряда образов, перед ним внезапно возникает призрак Рогожина, проникший будто бы таинственным образом сквозь все запертые двери. Не произнося ни слова, Парфен только смотрит на несчастного больного в упор насмешливым и злобным взглядом. Тот поначалу нисколько не сомневается, «что это действительно сам Рогожин, а не видение, не бред», воспринимая сей ночной визит как нечто естественное — настолько сильно он уже сжился душой с зловещим образом купца. Лишь утром Ипполит с ужасом догадывается, что то был его собственный кошмар.
"Вот этот особенный случай, который я так подробно описал, и был причиной, что я совершенно "решился". Окончательному решению способствовала, стало быть, не логика, не логическое убеждение, а отвращение. Нельзя оставаться в жизни, которая принимает такие странные, обижающие меня формы. Это привидение меня унизило. Я не в силах подчиняться темной силе, принимающей вид тарантула" (8; 341).
Ряд образов из кошмара Ипполита прямо противоположен по значению «райским образам» из речи на званом вечере князя Мышкина. Зримый мир принимает для Ипполита зловещие, «обижающие его формы», в результате чего жизнь становится для него адом. Но характерно, что именно «визит» Рогожина действует на Ипполита столь роковым образом; он решает покончить с собой, не вынеся пристального и насмешливого взгляда призрака. Видение Рогожина оказывается для Ипполита последним в ряду образных воплощений смерти, конденсирующим и вбирающим в себя все предыдущие образы, порожденные картиной Гольбейна. Таким образом, образ Рогожина соединяется в сознании Ипполита с впечатлением от картины. Фокусом видения, сконцентрировавшим всю его духовную энергию, оказался живой взгляд, вобравший в себя все насмешки, обиды и ненависть, которые непрерывно и безжалостно излучает на умирающего самодовольный, торжествующий и равнодушный к нему мир.
Потом Ипполит будет спрашивать реального Рогожина, зачем тот приходил к нему ночью. В ответ Рогожин только усмехается, но так странно, как будто и в самом деле как-то причастен к случившемуся с Ипполитом. Еще несколько недель спустя Ипполиту снится Рогожин, душащий его во сне мокрой тряпкой (8; 465), что является еще одной проекцией его мыслей о предстоящей ему несправедливой, абсурдной и обидной до оскорбительности смерти.
По такому же механизму складываются и другие видения в сознании героев, только в остальных случаях этот процесс не показан на его первых стадиях. При этом стирается грань между реальностью и воображением. Ипполит видит воочию привидение Рогожина, а Мышкин может воспринять как свое сновидение или оживший портрет реальных людей.
Мыслит видениями также и Настасья Филипповна. Когда она узнает князя, то отождествляет его с идеальным образом, уже давно сложившемся в его мечтах:
... ведь я и сама мечтательница... Разве я сама о тебе не мечтала? Это ты прав, давно мечтала, еще в деревне у него, пять лет прожила одна-одинехонька; думаешь-думаешь, бывало-то, мечтаешь-мечтаешь, — и вот все такого, как ты, воображала, доброго, честного, хорошего и такого же глупенького, что вдруг придет да и скажет: «Вы не виноваты, Настасья Филипповна, а я вас обожаю!» Да так , бывало, намечтаешься, что с ума сойдешь... (8; 144).
Тем не менее она бежит от него, ибо считает себя бесконечно недостойной счастья с князем. В дальнейшем на протяжении всего романа она относится к нему с обожанием и преклонением, как к святому или высшему духовному авторитету (вспомним сцену, когда она при свидании в Павловске опускается перед ним на колени, «как исступленная» и целует ему руки - 8; 381-382), потому что продолжает видеть его подобным чуть ли не Христу — единственная среди всех прочих героев романа (подтверждением этому служит также сочиненная ею картина «Христос с ребенком»).
Создает Настасья Филипповна и идеальный образ Аглаи, который она рисует ей в письмах:
«Не считайте моих слов больным восторгом больного ума, но вы для меня — совершенство! Я вас видела, я вижу вас каждый день. Ведь я не сужу вас; я не рассудком дошла до того, что вы совершенство; я просто уверовала. Но во мне есть и грех перед вами: я вас люблю. Совершенство ведь нельзя любить; на совершенство можно только смотреть как на совершенство, не так ли? ...
Он вас полюбил, видя вас только однажды. Он о вас как о свете вспоминал; это его собственные слова, я их от него слышала. Но я и без слов поняла, что вы для него свет. Я целый месяц подле него прожила и тут поняла, что и вы его любите; вы и он для меня одно».
... Знаете, мне кажется, вы даже должны любить меня. Для меня вы то же, что и для него: светлый дух; ангел не может ненавидеть, не может и не любить. (8; 379).
Видно, как Настасья Филипповна постепенно увлекается создаваемым ею видением совершенства (визуальная природа воображения Настасьи Филипповны отчетливо прослеживается в цитатах), так что доходит даже до убеждения, что соперница «должна» любить ее. Заметно также, что этот образ «внушен» ей князем и является как бы отражением в душе Настасьи Филипповны его собственного видения Аглаи.
Потом оказывается, что реальная Аглая нимало не соответствует данному видению и является вполне обыкновенной женщиной, высокомерной, капризной и подчас даже жестокой, которая ненавидит соперницу и бешено ревнует ее к князю. Будто предчувствуя развязку, Настасья Филипповна пишет к ней: «О, как горько мне было бы узнать, что вы чувствуете из-за меня стыд или гнев! Тут ваша погибель: вы разом сравняетесь со мной» (8; 379). Это и происходит в конце романа: «Обе смотрели одна на другую, уже не скрывая злобы. Одна из этих женщин была та самая, которая еще так недавно писала к другой такие письма. И вот все рассеялось с первой встречи и с первых слов» - 8; 470).
Для семантики «видения» важна также его одноприродность со сном, заключающаяся в том, что оно возникает и функционирует в сознании аналогично сновидениям и обретает символичность, подобно образам из сна. (Итак, «видение» может выступать как видение, привидение и сновидение). Романным повествователем несколько раз отмечается, что в сновидениях часто является сокровенная правда — «нечто принадлежащее к вашей настоящей жизни, нечто существующее и всегда существовавшее в вашем сердце; вам как будто было сказано вашим сном что-то новое, пророческое, ожидаемое вами; впечатление ваше сильно, оно радостное или мучительное, но в чем оно заключается и что было сказано вам — всего этого вы не можете ни понять, ни припомнить» (8; 378).
У князя, благодаря его визионерству, действительность часто мешается со сновидениями. Не случайно ему кажется при встрече с Настасьей Филипповной, что ее глаза он уже давно видел «... может быть, во сне» (8; 90). Сама реальность представляется ему временами фикцией:
"Иногда ему хотелось уйти куда-нибудь, совсем исчезнуть отсюда ... только чтобы быть одному со своими мыслями, и чтобы никто не знал, где он находится ... Мгновениями ему мечтались и горы, а именно одна знакомая точка в горах... О, как бы он хотел очутиться теперь там и думать об одном, - о! Всю жизнь об этом только - и на тысячу лет бы хватило! И пусть, пусть здесь даже забудут его. О, это даже нужно, даже лучше, если бы совсем не знали его, и все это видение было в одном только сне. Да и не все ли равно, что во сне, что наяву! (8; 287).
Но тем не менее являющиеся князю видения нельзя смешивать с «видениями, снящимися ... от хашиша, опиума или вина, унижающими рассудок и искажающими душу, ненормальными и несуществующими» (8; 188). Кроме бредовых снов у героев Достоевского бывают еще высшие, пророческие, подобно сну, увиденному Смешным Человеком: «Пусть это сон, но все это не могло не быть. Знаете ли, я скажу вам секрет: все это, быть может, было вовсе не сон! Ибо тут случилось нечто такое, нечто до такого ужаса истинное, что это не могло бы пригрезиться во сне». (25; 115).
«Походили на сон» для князя и письма, писанные Настасьей Филипповной к Аглае. Мы уже говорили, что эти письма были вдохновлены Настасье Филипповне ее любовью к Мышкину. Содержанием их является фактически мир видений Настасьи Филипповны: признаваясь в любви Аглае, Настасья Филипповна на самом деле подменяет ее своим идеалом просветленной, освященной женственности и чистоты, который все время сияет перед ее духовным взором и с которым она постоянно соотносит низость своего паденья. Символическая картина «Христос и ребенок» представляет собой, как мы уже пытались доказать, образное воплощение сущности князя Мышкина. Кроме того, в письмах представлены образы самой Настасьи Филипповны и Рогожина, которые будут разобраны нами несколько ниже.
Не случайно князь относится к этим письмам со страхом, но и с неким благоговением, как к каким-то таинственным прозрениям, не поддающимся анализу рассудком:
«Да, конечно, это был сон, кошмар и безумие; но тут же заключалось и что-то такое, что было мучительно-действительное и страдальчески-справедливое, что оправдывало и сон, и кошмар, и безумие. Несколько часов сряду он как будто бредил тем, что прочитал... Иногда ему даже хотелось сказать себе, что он все это предчувствовал и предугадывал прежде; даже казалось ему, что он как будто уже читал это все, когда-то давно-давно, и все, о чем он тосковал с тех пор, все, чем он мучился и чего боялся, — все это заключалось в этих уже давно прочитанных им письмах» (8; 378).