На минуту спустя он вдруг быстро и беспокойно стал озираться кругом; это первое видение могло быть предвестником и предшественником второго видения. Это должно быть наверно» (8; 288).
Так впервые Мышкин видит Настасью Филипповну после трех месяцев разлуки в Павловске.
Сила воздействия лица Настасьи Филипповны на князя настолько велика, что он, хотя и приезжает в Павловск специально ради последней, чтобы предотвратить некое могущее случиться с ней несчастье, на самом деле старательно избегает встреч с нею, как бы боясь, что он может опять довести до "предельной яркости" свое видение и тем самым сделать его реальностью. Чисто инстинктивно, из чувства самосохранения Мышкин все время пытается вытеснить его из сознания. И тогда видение начинает являться ему во сне:
Наконец, пришла к нему женщина; он знал ее, знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, - но странно, - у ней теперь было как будто совсем не такое лицо, какое он всегда знал, и ему мучительно не хотелось признать ее за ту женщину. В этом лице было столько раскаяния и ужаса, что казалось - это была страшная преступница и только что сделала ужасное преступление. Слеза дрожала на ее бледной щеке; она поманила его рукой и приложила палец к губам, как бы предупреждая его идти за ней тише. Сердце его замерло; он ни за что, ни за что не хотел признать ее за преступницу; но он чувствовал, что тот час же произойдет что-то ужасное, на всю его жизнь... Ей, кажется, хотелось ему что-то показать, тут же недалеко, в парке." (8; 352).[12]
К этому отрывку возможно множество коннотаций. Во-первых, здесь явно маркируется отделение в сознании Мышкина реальной Настасьи Филипповны от ее образа-видения ("как будто совсем не такое лицо"). Во-вторых, роль "ужасной преступницы" объясняется не только хроническим комплексом вины у героини. Это одновременно и пророчество о ее трагическом конце. Дело в том, что движения Настасьи Филипповны в этом сне в точности, вплоть до отдельных жестов повторяют поведение Рогожина, когда тот в последней главе манит за собой князя поглядеть на труп Настасьи Филипповны. Таким образом, в этом пророческом сне образы Настасьи Филипповны и Рогожина причудливо накладываются друг на друга, создавая одно видение преступления.
Этот сон снится князю после встречи князя и Настасьи Филипповны на вокзале. Всего их встреч в Павловске будет тоже три - как и "вглядываний" князя в портрет Настасьи Филипповны, а также появлений перед ним глаз Рогожина в Петербурге (не считая самой катастрофы — сцены покушения). Три свидания в Павловске строятся по той же логике: образ Настасьи Филипповны все отчетливее вырисовывается перед князем, все более усиливаются в нем трагические, фатальные черты, и, наконец, последняя, третья встреча делает катастрофу неотвратимой.
* * *
Интересно проследить, как подготавливается в романе второе свидание князя с Настасьей Филипповной. Сначала Настасья Филипповна является князю во сне:
«Когда он, еще давеча утром, забылся тяжелым сном не своей кушетке, все еще не решаясь раскрыть который-нибудь из этих трех кувертов, ему опять приснился тяжелый сон, и опять приходила к нему та же «преступница». Она опять смотрела на него со сверкавшими слезами на длинных ресницах, опять звала его за собой, и опять он пробудился, как давеча, с мучением припоминая ее лицо. Он хотел было пойти к ней тотчас же, но не мог; наконец, почти в отчаянии, развернул письма и стал читать.» (8; 377).
Письма Настасьи Филипповны к Аглае, как мы уже показали выше, в свою очередь наполнены видениями и раскрывают перед нами внутренний мир Настасьи Филипповны. Заканчиваются они также на одном чрезвычайно важном и загадочном признании:
Я слышала, что ваша сестра, Аделаида, сказала тогда про мой портрет, что с такою красотой можно мир перевернуть. Но я отказалась от мира; ...Я уже почти не существую, и знаю это; Бог знает,что вместо меня живет во мне." (8; 380).
Так Настасья Филипповна признается в своей развоплощенности и - как следствие - одержимости некой чуждой силой или волей. Из-за своей внутренней опустошенности она становится тем, кем ее представляет себе князь. Фактически вместо нее существует воплотившееся видение князя: сначала это было видение о спасающей мир красоте, а затем — о красоте мнимой, падшей и закланной в жертву. Об этом Настасья Филипповна пишет в том же отрывке:
Я читаю это каждый день в двух ужасных глазах, которые постоянно на меня смотрят, даже тогда, когда их нет передо мной. Эти глаза теперь молчат (они все молчат), но я знаю их тайну. У него дом мрачный, скучный, и в нем тайна. (8; 380).
То есть Рогожин теперь воспринимается ею в свете зловещего видения Мышкина ("те самые" глаза), которое тем самым показывается как непреложный факт и ее сознания.
И сразу вслед за этим, как перед Мышкиным появляется воочию Настасья Филипповна — одновременно как продолжение его же сна и как образ из прочитанных им только что писем — благодаря чему она действительно представляется видением, вызванным самим князем к реальности:
Сердце его стучало, мысли путались, и все кругом него как бы походило на сон. И вдруг, так же как и давеча, когда он оба раза проснулся на одном и том же видении, то же видение опять предстало ему. Та же женщина вышла из парка и стала перед ним, точно ждала его тут... она схватила его за руку и крепко сжала ее. "Нет, это не видение!"
И вот, наконец, она стояла перед ним лицом к лицу, в первый раз после их разлуки; она что-то говорила ему, но он молча смотрел на нее; сердце его переполнилось и заныло от боли" (8; 381).
В облике «ее» (в течение всей сцены героиня именуется только как «та же женщина» или «она») подчеркивается некая призрачность, бесплотность, а ее поведение своей театральностью и эксцентричностью приближается к поведению фигуры из сна («она опустилась пред ним на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил в испуге, а она ловила его руку, чтобы целовать ее, и точно также, как и давеча во сне, слезы блистали на ее длинных ресницах.» - 8; 382). Здесь уже четко прослеживается, как Настасья Филипповна буквально уподобляется видению о ней Мышкина, хотя сам он не в силах преодолеть власть этого фатального образа над собой, равно как и бессилен предотвратить гибель Настасьи Филипповны.
Однако только следующая, третья встреча бесповоротно предрешает трагическую развязку, делая все видения князя ужасной реальностью. Князь всеми силами старался ее избежать.
И опять — «эта женщина»! Почему ему всегда казалось, что эта женщина явится именно в самый последний момент и разорвет всю судьбу его, как гнилую нитку?... Что же: любил он эту женщину или ненавидел? Это вопроса он ни разу не задал себе сегодня; тут сердце его было чисто: он знал, кого он любил [то есть Аглаю - А.К.] ... Он не столько свидания их обеих боялся, не странности, не причины этого свидания, ему неизвестной, не разрешения его чем бы то ни было, — он самой Настасьи Филипповны боялся. Он вспомнил уже потом, чрез несколько дней, что в эти лихорадочные часы почти все время представлялись ему ее глаза, ее взгляд, слышались ее слова — странные какие-то слова (8; 467).
Встреча эта тоже похожа на сон:
Князь, который еще вчера не поверил бы возможности увидеть это даже во сне, теперь стоял, смотрел и слушал, как бы все это он давно уже предчувствовал. Самый фантастический сон обратился вдруг в самую яркую и резко обозначившуюся действительность. (8; 470)
Мышкин должен был выбрать между Настасьей Филипповной и Аглаей. Но он только смотрел безумными глазами то на Аглаю, то на Настасью Филипповну. Воля его была абсолютно парализована. При первом же призыве Настасьи Филипповны он бросается к ней, хотя лицо Аглаи, со взглядом, выражавшем «столько страдания и в то же время бесконечной ненависти», также потрясает его.
"Но он, может быть, и не понимал всей силы этого вызова... Он только видел перед собой отчаянное, безумное лицо, от которого, как проговорился он раз Аглае, у него "пронзено навсегда сердце" (8; 475).
Впоследствии князь так объясняет Евгению Павловичу свою ошеломляющую измену Аглае:
... когда они обе стояли тогда одна против другой, то я тогда лица Настасьи Филипповны не мог вынести... Вы не знаете, Евгений Павлович (понизил он голос таинственно), я этого никому не говорил, никогда, даже Аглае, но я не могу лица Настасьи Филипповны выносить... Вы давеча правду говорили про этот тогдашний вечер у Настасьи Филипповны, но тут было еще одно: я смотрел на ее лицо! Я еще утром, на портрете, не мог его вынести... я боюсь ее лица! - прибавил он с чрезвычайным страхом. (8; 484).
Когда Евгений Павлович тут же напоминает ему, каким в ту минуту должно было быть и лицо Аглаи, упрекая его в бессердечии («и где у вас сердце было тогда, ваше «христианское»-то сердце! Ведь вы видели же ее лицо в ту минуту: что она, меньше ли страдала, чем та, чем ваша другая, разлучница?» - 8; 483), князь до сего момента лишь вяло и как бы в полузабытьи соглашавшийся с Евгением Павловичем, вдруг с необыкновенной силой ощущает свою вину («Ах, боже мой, боже мой! Вы говорили про ее лицо в ту минуту, как она выбежала... о, боже мой, я помню!.. Пойдемте, пойдемте... к Аглае Ивановне, пойдемте сейчас!» - 8; 483). Это место очень показательно как свидетельство о том, что князь воспринимал ситуацию именно как противостояние двух лиц или же двух своих видений, из которых одно оказалось более сильным, что и сыграло решающую роль, несмотря на то, что на самом деле любовь князя принадлежала Аглае.
В результате гибель Настасьи Филипповны выглядит как невольно спровоцированная самим князем - из-за той иррациональной власти, которой обладало над ним видение Настасьи Филипповны. Так или иначе, с Настасьей Филипповной произошло все, что увидел о ней князь. И может быть, как раз потому, что он это увидел?
* * *
Развязка добавляет еще несколько интересных деталей к описанной нами системе зрительных образов.