«Читая письмо ваше, любезная княгиня Катерина Семеновна, с вами говорил я, вас видел! Так видна в нем вся душа ваша, которая никогда не любила упражнять себя движениями мелочными, слабыми. Зато на что не готова она, где только идет дело о добром или прекрасном? Моя княгиня впереди всех? Вот за что так полюбила еще молодая душа моя вашу душу, сильную и славную! Они понимали друг друга… Можете верить, как будет приятно мне увидеть вас, всех ваших, и в тенистой вашей Пахре насладиться тем, что так многие ищут, но редкие находят, чего только просил отбогов Гораций, – спокойствием. Жду весны, как ласточка, чтобы первыми красными днями лететь в Москву… Что это? подают мне письмо!
Как? Я не успел расквитаться с вами за предыдущее письмо и получаю другое! Вы вспомнили, что я именинник! С глубоким чувством, княгиня, принял я любезные строки ваши, положил на сердце добровольный привет ваш и приношу душевную благодарность!.. Понимаю, что для вас приятно видеть напечатанною фамилию Семеновой; [v] но для вас ли одних? Для целого поколения соединены с этим именем воспоминания сладостнейших наслаждений, какие талант доставляет душе человеческой. Княгинь Гагариных много, а Семенова в России одна! На днях, например, я встретился с Сашей Каратыгиной; [vi] с каким удовольствием она разговаривала со мной об Семеновой! <…> кажется, я порядочно поквитался с вами, любезная княгиня. Правда, бумага еще остается, и охоты говорить с вами довольно; но догорела свечка; а что еще хуже, более нет в доме: такова жизнь старика холостяка! – Прощайте, целую руку вашу; свидетельствую душевное почтение князю Ивану Алексеевичу, [vii] равно и вам; с которым имею честь быть навсегда вашим покорнейшим слугою. Н.Гнедич». [viii]
Побывал ли Гнедич в Пахре, подмосковсном имении Гагариных, увиделись ли они еще раз – мы не знаем…
Любовь и дружба – два Геркулесовых столба, на которых держалась в пушкинскую эпоху жизнь русских поэтов. Но если любовь часто оказывалась изменчивой или безответной, то дружба была верной и крепкой. Неизменная утешительница в жизненных невзгодах, дружба была призвана скрасить любовные неудачи, спасти от жестокого разочарования. И если любовь Гнедича осталась неразделенной, то ему посчастливилось иметь настоящего друга, в постоянном общении с которым – разговорах и переписке - он находил истинную опору в жизни.
Переписка Николая Гнедича с Константином Батюшковым – один из самых ярких документов по истории дружбы в пушкинскую эпоху. Между тем хорошо известны только письма Батюшкова к Гнедичу, тогда как некоторые ответные послания Гнедича до настоящего времени остаются в рукописи. Прочитаем некоторые из них.
Письмо от 2 сентября 1810 года повествует о том, как Гнедич возвращался в Петербург из очередной своей поездки к родным в Малороссию:
«Я проснулся – и в Петербург; только этот сон в своей кратковременности столько вместил разнообразных приключения, что я, сам им не веря, взял от некоторых людей свидетельства в истине случившегося со мною; кроме сих письменных свидетельств, есть и другие, доказывающие ясно правоту дела; синяя полоса по телу моему убедит всякого, что чрез меня переехала коляска с четырьмя конями; шишка на голове, что я летел в Днепр торчь головою; а распоронный мой чемодан всякому скажет, что в нем осталась половина внутренностей, а половину в Гатчине добрый человек вырезал – спасибо за честность! Верно, этот благодетель читал Шиллеровых «Разбойников» – трагедию, где говорится, что у человека не надобно всего отнимать, а только половину, – а ты бранишь Шиллера!
… В один из моих приездов в город Ахтырку [ix] по делам судебным, остановяся на квартире, заночевал. В пятом часу утра за стеною комнаты слышу я тоны декламации; вообрази мое удивление и радость: в Ахтырке найти человека декламирующего, - стало быть, имеющего о чем-нибудь понятие! Вслушиваюсь в слова: Как боги, ветр послав, пловцов возвеселяют – стихи моей «Илиады»! Я был в… ты сам вообразишь, в чем я был, пока не узнал по голосу Бороздина. [x] Кто бы из нас в Петербурге мог поверить прежде, что Бороздин будет свидетелем моей духовной, которую совершил я в Ахтырском суде… У меня есть славное варенье и турецкий табак. Приезжай, пока не выел и не выкурил, или пиши скорее. Переписываешься ли ты с Жуковским? Целую тебя. – Поклон сестрам. Т<вой> Г<недич>». [xi]
Другое неопубликованное письмо Гнедича от конца апреля – начала мая 1811 года содержит меткое определение одной из особенностей культурной атмосферы Петербурга и описание эффекта, произведенного публичным чтением отрывков из «Илиады», над переводом которой поэт начал работать с 1807 года: «Старик Гомер довел старика Строг<анова> до того, что он кидался мне на шею; графиня Строганова молодая прогнала графа Мейстера, который начал было читать по-французски то место, которое читал я им в своем переводе… Здесь кружатся головы, или это действие моды, или афинская звезда взошла над нашею страною».
Больше похоже было на второе: «афинская звезда» взошла над Россией, над Петербургом. И Гнедич был лишь одним из тех, кто шел на этот свет. Всеобщее увлечение Гомером и Древней Грецией, о котором говорится в этом письме Гнедича, вовсе не было модой. Оно было присуще не только известному меценату, хозяину популярного художественного и литературного салона на Мойке (Строгановский дворец и теперь красуется на углу набережной Мойки и Невского), первому директору Публичной библиотеки и Академии художеств графу Александру Сергеевичу Строганову, но всему русскому обществу и, разумеется, наиболее сильно было выражено в столице. В эти годы в Петербурге с увлечением читали нашумевший французский роман аббата Бартелеми «Путешествие Анахарсиса», в котором повествовалось о пребывании юного скифа в Древней Греции. Не остывал и интерес к древнегреческой поэзии, из которой самым высоким и непревзойденным образцом признавались гомеровские поэмы. Этот филэллинизм захватил не только литературу, но и искусство, общественно-политическую мысль и даже моду. По свидетельству Ф.Ф.Вигеля, петербургские женщины сбросили с себя накладки и фижмы французской моды и пожелали казаться «дивными статуями», с пьедестала сошедшими».
Актуальность работы Гнедича над переводом «Илиады» предопределялась также и политической обстановкой. Начало создания «русской Илиады» приходится на эпоху наполеоновских войн. Легенда о войне ахейцев под стенами Трои оказывалась созвучна современности. Отрывки из «Илиады», созданные в эти годы, воспринимались в военно-патриотическом плане. В 1812 году, в тревожные дни, предшествовавшие назначению Кутузова, Гнедич напечатал в августовском номере «Санкт-Петербургского вестника» перевод сцены из трагедии Шекспира «Троил». Мудрый Одиссей на военном совете ахейцев говорит об отсутствии единоначалия как о главной причине неудач в войне с Троей. Отрывок предваряло следующее замечание переводчика: «Не красот трагических должно искать в нем; чистое нравоучение глубоких истин, коими он исполнен, заслуживает внимания; а всего более превосходные мысли о необходимости терпения и твердости в важных предприятиях». [xii]
Сам поэт твердо верил в победу русского оружия, но отступление наших войск переживал тяжело. «Нет, любезный друг, – писал он в другом неизданном письме к Батюшкову от 3 октября 1812 года, – из Москвы я не получал письма твоего и только сегодня, получив письмо твое от 4 сентября из Владимира, узнал я, что ты жив, ибо, слыша по слухам, что ты вступил будто в ополчение, считал тебя мертвым и счастливейшим меня. Но видно, что мы оба родились для такого времени, в которое живые завидуют мертвым, – и как не завидовать смерти Николая Оленина (сына Алексея Николаевича, погибшего в Бородинском сражении. – С.К.) – мертвые бо сраму не имут… Скоро Наполеон заплатит за свое любопытство видеть Москву – это слова Бенниксона в письме его графу Орлову». [xiii]
Когда предсказание графа Беннигсена исполнилось гением Кутузова, Гнедич был в числе тех русских поэтов, чей голос выделялся в потоке славословия в адрес императора: они не забывали говорить и о подвиге полководца. Именно ему посвящен дошедший до нас в рукописном списке и до сих пор не изданный отрывок комедии Гнедича о запорожских казаках. Казацкая семья является на бал-маскарад, чтобы лично увидеть жену Кутузова княгиню Смоленскую и прочесть ей «козацьку виршу в честь ее мужа»:
Ой наши козаки рубили ляхив,
Рубили и турок, кололи татар;
От их запорозьких шаблей и спысив [xiv]
Носился над полем кровавый лишь пар!
Но их як Кутузов на Сичу водыв,
Так не булы славны ни разу козаки:
Ничто булы горы, ничто байраки! [xv]
Кутузов козакив як птыц окрылыв
И ими французив як громом губя,
На вики прославыв и их и себя!
На вик не погибне всеобщий сий глас:
Кутузов Смоленскiй отечество спас! [xvi]
Обращение к этой теме у Гнедича не случайно. В 1812 году в напряженные дни, предшествовашие назначению Кутузова, Гнедич напечатал в августовском номере «Санкт-петербургского вестника» перевод сцены из трагедии Шекспира «Троил». Мудрый Одиссей на военном совете ахейцев говорит об отсутствии единоначалия как о главной причине неудач в войне с Троей. Перевод предваряло замечание переводчика: «Не красот трагических должно искать в нем; чистое нравоучение глубоких истин, коими он исполнен, заслуживает внимания; а всего более превосходные мысли о необходимости терпения и твердости в важных предприятиях». [xvii]«Отрывок» Гнедича, таким образом, представляет собой еще один остававшийся неизвестным до настоящего времени литературный памятник победе русских войск в Отечественной войне 1812 года. Он построен на комическом столкновении непосредственного поведения казаков и светского этикета. Гнедич рисует своих земляков с мягким юмором, за которым ощущается та любовность, с которой он до конца своих дней относился ко всему, связанному с Украиной (см. Приложение № 2).