Лишь крик протяженный из дальней промчится деревни,
Где в ночь откликается ратная стража со стражей.
Все спит X p>
2
События 14 декабря 1825 года и последующие за ним Гнедич переживал тяжело. Среди повешенных и сосланных были его ближайшие друзья и товарищи по перу: Кондратий Рылеев, Никита Муравьев, Алексей Юшневский, Александр Бестужев, Федор Глинка.
Весной 1826 года Гнедич тяжело заболел. Второстепенный литератор Владимир Измайлов, решившийся в это время издать альманах «Литературный музеум», просил для него у Гнедича отрывок из перевода «Илиады». «В ожидании богатого дара, - писал он 7 августа 1826 года, - заключаю искренним желанием, чтобы зло и болезнь не касались поэта. Будьте здоровы и бодры, если не для счастия, редко посещающего смертных, то для пользы и славы нашей литературы! Она понесли нынешний год столько потерей! Смерть естественная и политическая перебрала у нас таланты…» [xxiv]
Это ощущение невозвратимой потери было тем более свойственно тогда Гнедичу. Хорошо известно его письмо к Е.Ф.Муравьевой, матери Никиты Муравьева, осужденного по первому разряду на двадцать лет каторги. Оно написано через шесть дней после приговора и казней, 19 июля 1826 года. «Моя к нему любовь и уважение возросли с его несчастием». - писал в нем Гнедич о Н.М.Муравьеве.
До сих пор не опубликовано многое из переписки Гнедича с сосланным в Петрозаводск, а затем переведенным в Тверь Федором Глинкой. Из нее мы узнаем, что Гнедич – вероятно, через В.А.Жуковского и А.Н.Оленина – пытался способствовать облегчению положения Глинки. «Судьба придвинула вас к нам ближе, - писал он ему, когда Глинка, наконец-то, был переведен в Тверь. – Радуюсь душою, от которой вы и за тридевять земель не были бы далеки. Вы знаете, принимал ли я участие в положении вашем, хотя, может быть, и посетовали на мою безответственность, если не поняли причины ее. Что мог я в то время сказать вам утешительного, отрадного? Тогдашние действия наши остались бесплодными; а говорить человеку слова, имеющему нужду в делах, по-моему напрасно и горько». [xxv] Письмо это было послано не по почте, а доставлено Глинке кем-то из общих знакомых, возможно Л.С.Пушкиным.
25 июля Глинка уже отвечал Гнедичу: «Бог видит, с каким наслаждением я принял (из рук милого Льва Сергеевича), распечатал и прочел толковое обязательное письмо ваше от 20 июня. Я обрадовался еще прежде, чем начал читать, самым буквам вашего письма как чему-то знакомому и знакомому драгоценному. Напрасно извиняетесь в молчании! Вы действовали молча: я знаю деятельное участие ваше в моем горе. Плетнев, бывший у превосходного Жуковского в одно время с вами, засвидетельствовал мне письменно о том, как жарко вы говорили в мою пользу. В вас все та же душа, вы все тот же Николай Иванович, к которому я заезжал отогревать душу, простуженную в большом свете. Как я рад, что звуки лесной Карельской свирели (посланная прежде Гнедичу поэма Ф.Глинки «Карелия» - С.К.) обратили на себя ваше внимание и как почту себя богатым, получив ваше величественную Илиаду: вы наш Гомер. Живите, живите долго и – будь я распорядителем счастия – я бы излил его морем на главу вашу. Теперь же могу только мысленно почествовать вас Гомеровым поцелуем: в уста и в очи и ограничиться желанием, когда деяние не в моей воле». [xxvi]
Федору Николаевичу Глинке хорошо было известно, что в тех случаях, когда от Гнедича что-нибудь зависело, он безотказно брался ходатайствовать перед сильными мира сего за тех, кто нуждался в помощи. Когда-то давно, когда сам Федор Глинка был адъютантом петербургского губернатора Милорадовича, он однажды получил от Гнедича письмо следующего содержания: «Любезнейший Федор Николаевич! Перед вами предстоит бывший студент Московского университета, ныне титуляр<ный> совет<ник> Лисенко. Я знал этого человека по добрым его качествам. Ныне он жертва недобрых людей и вследствие этого – доведен до бедствий, изменивших даже и наружность его. Дело в том, чтоб ему выдали аттестат из места прежней службы его, без которого ему прежде ничего предпринять невозможно. Не можете ли вы, почтеннейший, каким бы то ни было способом этому содействовать. Уверен, что, если представятся способы, сердце ваше не отвратится от добра человеку страждущему. Преданный вам душою Н.Гнедич» [xxvii] Хорошо помнил Глинка, как вел себя Гнедич, когда весно й 1820 года по Петербургу разнесся слух о высылке Пушкина. «Гнедич с заплаканными глазами (я сам застал его в слезах) бросился к Оленину…» - напишет он позднее в своих воспоминаниях.
Будучи близок к Алексею Николаевичу Оленину, занимавшему на протяжении вcей жизни ряд крупных правительственных постов, Гнедич не раз прибегал к его содействию, чтобы помочь нуждающимся. Недаром Оленин, перед которым он постоянно «предстательствовал» то за одного, то за другого, даже прозвал его «ходячая душа». Художник Василий Григорович без обиняков обратился к Гнедичу с просьбой о посредничестве между ним и Олениным в деле об освобождении от крепостной зависимости студента Академии художеств Дубровина. Владелец его граф Салтыков, определивший Дубровина в Академию и желавший, чтобы «облагодетельствованный образованием выше природного состояния своего он испробовал всю цену его и заслужил независимость свою трудами и успехами», [xxviii] скончался, не оставив никакого завещания, и Дубровин оказался крепостным наследником графа. История эта имела счастливую развязку: Оленин взялся хлопотать за Дубровина, и ему удалось добиться для него освобождения. Обращаясь с просьбой уже к зятю Оленина Григорию Никаноровичу о зачислении сына одной бедной матери в Технический институт, Гнедич высказывал под видом шутки свои собственные нравственные принципы, заставлявшие его ходатайствовать за других: «Ох, эти мне друзья! Подумаете вы, только и жду случая, чтоб тормошить друзей. – Увы! Таково племя человеческое искони бе: древнее бо писание гласит: “Друг друга тяготы носите”». [xxix]
К семейству Олениных: Алексею Николаевичу и его жене, Елизавете Марковне, урожденной Полторацкой, их дочерям Анне и Варваре, вышедшей замуж за Г.Н.Оленина, Гнедич был привязан многие годы. Часто бывал он в их доме на Фонтанке близ Семеновского моста (ныне набережная Фонтанки, 101). После смерти А.С.Строганова А.Н.Оленин был назначен директором Публичной библиотеки, но не только служебные отношения связывали его с Гнедичем. Профессиональный археолог и знаток древностей, Оленин своими ценными разысканиями по истории материальной культуры Древней Греции немало способствовал успешному завершению работы Гнедича над переводом «Илиады».
Не имевший своего семейного очага, Гнедич, как и Крылов, был в семье Олениных своим человеком. Летом он подолгу жил в имении Олениных «Приютине», расположенном в семнадцати верстах от Петербурга, за Пороховыми заводами. Этот дорогой его сердцу в окрестностях Петербурга уголок Гнедич воспел в стихотворении «Приютино», созданном во время одного из приездов поэта в имение Олениных в 1820 году:
Ты тот же все еще, край мирный и прелестный!
Свежи твои цветы, предел твой так же тих;
Без шума все течет поток твой неизвестный,
Как счастье скромное властителей твоих.
Элегия «Приютино» полна воспоминаний – о временах минувших, о погибшем сыне Олениных Николае, которому в приютинском саду был поставлен памятник. И характерно, что заглавие «Воспоминание» имеет другое стихотворение Гнедича, связанное с Приютином. Стихотворение это, до настоящего времени не публиковавшееся, входит в состав сохранившегося в рукописи отрывка «Свидания, разговоры, беседы, воспоминания и рассуждения двух благородных девиц». Утром девицы беседуют, и вот о чем, в частности, идет беседа: «… об игре Яковлева (трагического актера – С.К.), Крылове, о гостях, бывавших в Приютине, и об артиллерии вообще, о чтении по вечерам, о приютинской публике и об музыкантах, и вафлях, которые печет Крылов…» Вечером же они предаются воспоминаниям:
О том, о сем воспоминали,
То в чай задумчиво макая сухари,
Шептали про гостей, про жирные угри,
То дня минувшего с мечтами призывали,
И их животворя любезным их умом,
То улыбались, то вздыхали
О том, о сем. [xxx]
Воспоминания в последние годы жизни Гнедича занимали его особенно. В прошлое уходила эпоха героической борьбы с Наполеоном и декабристского движения. «Афинская звезда» его светила теперь туманным, неясным светом, догорала и меркла…
3
В последние годы жизни Гнедич мечтал уехать из Петербурга, климат которого действовал на него губительно: у него развивалась чахотка. Но в столице держала его необходимость подготовки полного издания перевода «Илиады», который, наконец, после двадцати лет труда, был им завершен. «Илиада Гомера, переведенная Н.Гнедичем» печаталась в типографии Академии наук. Издание шло медленно. Стремясь ускорить дело, Гнедич писал секретарю Российской академии П.И.Соколову: «Принужденный расстроенным здоровьем расстаться с Петербургом, доложен сказать Вам, что я остаюсь в нем не более году…» [xxxi] Болезнь вынуждала Гнедича покинуть Петербург, но вся его жизнь, все дружеские связи и даже воспоминания привязывали его к нему.
Гнедич рассчитывал напечатать перевод без рассмотрения его в цензуре. По его просьбе Оленин писал об этом министру народного просвещения и духовных дел А.Н.Голицыну, и тот как будто бы был согласен с тем, что «Омира мудрено ценсуровать». Оленин в ответ прибавлял еще, что «старика Омира, как одного из нравственных поэтов древности, можно безопасно печатать без цензуры, ибо странно было бы ценсировать то, что печатается 400 лет сряду на всех языках и во всей Европе, даже и в Папских владениях, - без цензуры!..»[xxxii] Тем не менее, «Илиада» все же была рассмотрена Санкт-Петербургским цензурным комитетом и даже… не была запрещена. Между тем время уходило и на это. Уже после того, как книга была отпечатана, цензура все еще не давала своего письменного разрешения. «… Меня удивляет, - писал Гнедич все тому же П.И.Соколову, – что Цензура до сих пор не дает письменного разрешения. Вам известно, что две недели уже как напечатана книга. И Цензура хочет похищать у меня время?» [xxxiii]