Неоднократно «Journal des Débats” упоминают Петрашевский и петрашевцы – и главным образом в негативном контексте. Так, в «Кратком очерке основных начал системы (учения) Фурье» Петрашевский причисляет эту газету к тем источникам информации о ней, которым «не следует давать никакой веры»: «Те, кто обвиняет эту систему в безнравственности и т.п., ясно сими утверждениями обнаруживают, что им неизвестна система ни из одного настоящего изложения этой системы – или знают ее из тех нечестивых опровержений этой системы, которые в гг. опровергателях обнаруживают отсутствие знания предмета, смысла или прямо в высочайшей степени недобросовестность». [xxix] При этом Петрашевский был убежден, что антисоциалистическая пропаганда на страницах официальных изданий, таких как «Journal des Débats”, будет больше способствовать пропаганде, чем разоблачению социалистических идей: «Либералы и банкиры суть властители (феодалы) в настоящее время в З. Европе. Одни господствуют влиянием на мнение общественное, другие же, через посредство биржи промышленности – по своему произволу распоряжаются явлениями жизни общественной. <…> – Journal des débats, Constitutionel, Presse, изъяснение действительной причины гонению, воздвигнутом[у] Thiers et Co на социалистов, – его association de la propagande antisocialiste, которая для социализма – в чем я не сомневаюсь, – да и все социалисты вероятно со мною согласны, принесет более пользы, чем вреда, – его распространит более» [xxx]
На собраниях петрашевцев этот печатный орган неоднократно вызывал резкие отзывы о нем. Так, например, согласно донесению Антонелли по делу И.Л.Ястржембского «в собрании 8 апреля (267) Ястржембский с Петрашевским разбирали сочинения Фуррие и Прудона. О сочинениях Фуррие оба они выражались с громкою похвалою, а Прудона и хвалили, и бранили, находя в нем недостатки. <…> Наконец, они нападали на рассуждения в журнале “Des Débats”, говоря, что эти рассуждения до чрезвычайности пошлы и даже подлы». [xxxi] То, что эти «нападки» относились именно к «отзывам об учении Фурье, которые казались» ему «пристрастными», подчеркивает и Н.С.Кашкин в ответ на вопрос «Почему вы рассуждения Journal des Débats признавали пошлыми и даже подлыми?». [xxxii]
Сказать, что Опискин «связывал» с этой газетой «представления о вольномыслии», безусловно, означает слишком вольно интерпретировать текст Достоевского. Соответственно, нельзя и сказать, что он это делал «напрасно». Опискин всего лишь цитировал лозунги Великой французской революции в одном ряду с Journal des Débats, бывшей одним из основных источников сведений о французской революции 1848 года. Скорее он связывал вольнолюбивые настроения молодежи и интерес к французской революции с Петербургом. И в этом отношении в целом обнаруживал верное представление о том, чем жил в то время Петербург – кстати, вовсе не обязательно 1850-х, а, может быть, и 1840-х годов.
Явно более к Петрашевскому и петрашевцам, чем к кому бы то ни было из прочих предположительных адресатов пародии, может относиться и следующий пассаж Ростанева: «Сочинение пишет! – говорил он, бывало, ходя на цыпочках еще за две комнаты до кабинета Фомы Фомича. – Не знаю, что именно, – прибавлял он с гордым и таинственным видом, – но уж, верно, брат, такая бурда… то есть в благородном смысле бурда. Для кого ясно, а для нас, брат, с тобой такая кувырколегия, что… Кажется, о производительных силах каких-то пишет – сам говорил» (3, 15). О «производительных силах» Петрашевский писал в «Карманном словаре иностранных слов, вошедших в состав русского языка, издаваемом Н.Кирилловым», в статье «Организация производства или произведения»: «При настоящей организации общественной главными производительными силами, или началами во всяком произведении или производстве являются талант, капитал и работа». Петрашевский вполне сознавал и даже подчеркивал, что его представление о «производительных силах» идет вразрез с общепринятым. После рассмотрения всех этих трех «производительных сил» по отдельности он замечал: «Вот коренные, существенные и жизненные вопросы политической экономии, которые вовсе не западают в головы прежних экономистов, привыкших держаться своих экономических фактов, убитых несчастным формализмом и смешной генерализацией (см. эту статью в Приб. к Словарю) частного явления» [xxxiii]
«Некоторые поступки Фомы (обучение дворовых французскому языку, беседы с крестьянами об астрономии, электричестве и разделении труда), – верно отметила А.В.Архипова, опираясь на М.Гуса, – связаны с образом Кошкарева, который мечтал, чтобы “мужик его деревни, идя за плугом”, читал бы “в то же время <…> книгу о громовых отводах Франклина, или Вер<гилиевы> “Георгики”, или химическое исследование почв» (3, 501). Кошкарев же, в свою очередь, представляет собой, как известно, пародию на социалистов. Однако беседы с крестьянами «об астрономии, электричестве и разделении труда», а, между прочим, также и «о министрах» (3, 15), возможно, связаны и с личными впечатлениями Достоевского от личности Петрашевского, который, по свидетельству К.Веселовского, «не довольствуясь приобретением себе адептов в среде интеллигентной», «пробовал проводить излюбленную им доктрину и в более простые души, полагая, по-видимому, что для восприятия его проповеди довольно иметь уши. Собрав однажды дворников домов своих и соседних, он прочитал им лекцию о фурьеризме и спросил: “поняли, ребята?”.
– Поняли, сударь, поняли, как не понять!
Довольный таким ответом, Петрашевский дал им по двугривенному на брата и пригласил придти еще в другой раз и привести с собою и других своих товарищей». [xxxiv] В подкрепление всего сказанного выше напомню, что в романе «Бесы» с Петрашевским соотнесен Петр Верховенский. «Придерживаться более типа Петрашевского», «Нечаев отчасти Петрашевский» (11, 106) – гласят авторские записи самого Достоевского к «Бесам». Наконец, призрак петрашевцев еще раз – причем снова в пародийном виде – мелькает в отзыве ультрарационального и одновременно наивного в своей доверчивости приобретателя Мизинчикова о неудачном похищении Обноскиным Татьяны Ивановны: «– Дурак! дурак! Погубить такое превосходное дело, такую светлую мысль! <…> И как держат, как терпят таких людей в обществе! Как не ссылают их в Сибирь, на поселение, на каторгу! (3, 129; выделено мной – С.К.)
Помимо этих более или менее конкретных деталей, в характере Опискина есть еще немало черт, которые сближают его с Петрашевским и петрашевцами. Это такая же, как и у Петра Верховенского, склонность Петрашевского к эксцентрическим выходкам и позерство, не раз вызывавшие насмешки и отвращавшие от него, а также сама внутренняя парадоксальность его деятельности, поскольку, направленная на словах на освобождение человека, она, на деле была в значительной степени продиктована самолюбием и вела к его более полному закрепощению. Все эти черты Петрашевского не раз отмечал сам Достоевский: «Петрашевский, мол, дурак, актер и болтун» (18, 191), [xxxv] «Меня всегда поражало много эксцентричности и странности в характере Петрашевского. Даже знакомство наше началось тем, что он с первого разу поразил мое любопытство своими странностями» (18, 118), «Петрашевский известен почти всему Петербургу своими странностями и эксцентричностями, а поэтому и вечера его известны <…> хотя в людской молве было больше насмешки к вечерам Петрашевского, чем опасения» (18, 129-130). [xxxvi]
Побудительной причиной деятельности Петрашевского Достоевский полагал самолюбие: «У меня было давнее, старое убеждение, что Петрашевский заражен некоторого рода самолюбием. Из самолюбия он созывал к себе в пятницу, и из самолюбия же пятницы не надоедали ему» (18, 135). При этом он усматривал в Петрашевском и в других русских фурьеристах немало смешного: «вреда серьезного, по моему мнению, от системы Фурье быть не может, и если фурьерист нанесет кому вред, так разве только себе, в общем мнении у тех, в которых есть здравый смысл. Ибо самый высочайший комизм для меня – это ненужная никому деятельность. <…> Деятельность фурьеристов была бы самая ненужная, след<ственно>, самая комическая» (18, 134; курсив Достоевского – С.К.), «как ни изящна она, она все же утопия самая несбыточная. Но вред, производимый этой утопией, если позволят мне так выразиться, более комический, чем приводящий в ужас. Нет системы социальной, до такой степени осмеянной, до такой степени непопулярной, освистанной, как система Фурье на Западе» » (18, 133; курсив Достоевского – С.К.).
Достоевский ясно видел и у сен-симонистов, и у фурьеристов начала деспотизма: «Он говорил, что жизнь в Икарийской коммуне или фаланстере представляется ему ужаснее и противнее всякой каторги». [xxxvii] Между тем, как известно, «Петрашевский со своим окружением менее критически подошел к фурьеризму. Выступая против мелочной регламентации быта и фантастической космогонии Фурье, петрашевцы многие утопические идеи его, в том числе и “казарменные”, воспринимали вполне сочувственно». [xxxviii] Герцен в эпилоге к своей известной книге «О развитии революционных идей в России» (1850) писал о западных и русских фурьеристах и в первую очередь об «обществе Петрашевского»: «Фаланстер – не что иное, как русская община и рабочая казарма, военное поселение на гражданский лад, полк фабричных. Замечено, что у оппозиции, которая открыто борется с правительством, всегда есть что-то от его характера, но в обратном смысле. И я уверен, что существует известное основание для страха, который начинает испытывать русское правительство перед коммунизмом: коммунизм – это русское самодержавие наоборот». [xxxix] В какой-то степени аналогичную диалектику деспотизма и рабства – не на общественно-политическом, а на социальном и бытовом уровне – Достоевский воплотил в «Селе Степанчикове».