«Братство» и «равенство» составляют неразрывную пару понятий в предисловии ко второму изданию романа Э.Кабе «Путешествие в Икарию», содержание которого вызвало скептическую реакцию Достоевского и с которым, следовательно, он был знаком: «наше убеждение становится неколебимым, когда мы видим, что почти все философы и все мудрецы провозглашают равенство, когда мы видим, что Иисус Христос, провозвестник величайшей реформы, основатель новой религии, которому поклоняются как богу, провозгласил равенство, чтобы освободить род человеческий, когда мы видим, что все отцы церкви, все христиане первых веков, реформация и бесчисленные партизаны, философы XYIII века, американская революция, французская революция, всеобщий прогресс – все провозглашают равенство и братство людей и народов. Итак, доктрина равенства и братства или демократии является ныне интеллектуальным завоеванием человечества; осуществление этой доктрины представляет цель всех усилий, всех боев, всех сражений на земле». [lxxiii]
При этом на вопрос о способах их достижения Кабе отвечал, следуя уже не столько Сен-Симону, сколько Бабефу: «когда мы серьезно и страстно углубляемся в вопрос, каким путем общество может быть организовано как демократия, т. е. на основах равенства и братства, то мы приходим к выводу, что эта организация требует и необходимо влечет общность имущества. <…> Все, во главе с Иисусом Христом, признают и провозглашают, что общность, основанная на воспитании и общем или публичном интересе, составляющая общее и взаимное обеспечение против всех несчастий и бед, гарантирующая каждому пищу, одежду, жилище, возможность вступить в брак и воспитать семью, при одном только условии умеренного труда, что эта общность представляет единственную систему социальной организации, которая могла бы осуществить равенство и братство, предупредить жадность и честолюбие, прекратить конкуренцию и антагонизм, уничтожить зависть и ненависть, сделать почти невозможными порок и преступление, обеспечить согласие и мир, дать, наконец, счастье возрожденному человечеству». [lxxiv] Это теоретическое положение реализуется и в самом романе в описании «принципов социальной организации Икарии»: «Глубоко убежденные опытом, что не может быть счастья без ассоциации и равенства, икарийцы составляют вместе общество, основанное на базисе самого полного равенства. Все – члены ассоциации, граждане, с равными правами и обязанностями; все в равной степени участвуют в тяготах и благах ассоциации; все таким образом составляют одну семью, члены которой связаны в одно целое узами братства». [lxxv]
Кабе вслед за бабувистами был убежден в том, что «неравенство есть причина, порождающая нищету и богатство, все пороки, проистекающие из первой и второго, жадность и честолюбие, ненависть и зависть, раздоры и войны всякого рода, одним словом – все зло, которое угнетает отдельных людей и нации». Достоевский в «Селе Степанчикове» показывает, что жадность и честолюбие, ненависть и зависть в душе иного неимущего человека существуют сами по себе и попытка уменьшить их неравенство с богатыми не может избавить их от этих пороков. Эта независимая от имущественного состояния, а, возможно, даже лишь усугубляемая возросшим влиянием в доме Ростанева черта в Опискине отмечается, как это обычно происходит у Достоевского послекаторжного периода, устами героя из народа – в данном случае, устами слуги Гаврилы: «Нет, сударь, Фома Фомич, не один я, дурак, а уж и добрые люди начали говорить в один голос, что вы как есть злющий человек теперь стали, а что барин наш перед вами все одно, что малый ребенок» (3, 75).
Полемизируя в этом с «натуральной школой», Достоевский рассматривает характер человека как величину, не зависящую от обстоятельств. Показательно, что убежденность Ростанева в природной добродетельности человека: «ведь это, может быть, превосходнейший, добрейший человек, но судьба… испытал несчастья…» (3, 160) – в финале передается его не менее наивному племяннику: «И я с жаром начал говорить о том, что в самом падшем создании могут еще сохраниться высочайшие человеческие чувства; что неисследима глубина души человеческой; что нельзя презирать падших, а, напротив, должно отыскивать и восстановлять; что неверна общепринятая мерка добра и нравственности и проч. и проч., – словом, я воспламенился и рассказал даже о натуральной школе» (3, 161; выделено мной – С.К.). Тем более отрезвляюще звучат, например, финальные строки повествователя о Ежевикине: «Правда, ему ужасно хотелось тогда выдать Настеньку замуж; но корчил он из себя шута просто из внутренней потребности, чтоб дать выход накопившейся злости. Потребность насмешки и язычка была у него в крови (3, 166).
В характере Ростанева подчеркивается как раз присущая «натуральной школе» вера в природную доброту всех окружающих его людей: «Душою он был чист как ребенок. Это был действительно ребенок в сорок лет, экспансивный в высшей степени, всегда веселый, предполагавший всех людей ангелами, обвинявший себя в чужих недостатках и преувеличивавший добрые качества других до крайности, даже предполагавший их там, где их и быть не могло» (3, 13). Несмотря на его ярко выраженную «русскость», в Ростаневе отчетливо ощущается «идеальный» тип человека, воплощающего в себе представления о человеческой природе, характерные для французских просветителей XYIII века и утопических социалистов: «– Эх, наладил одно! Добродушия в тебе мало, Сережа; простить не умеешь!..», «Забудь, брат, обиду, Сережа, ведь ты и сам его обидел ... Наидостойнейший человек! (3, 107). Даже чиновники у него в местах, где он предлагает Опискину купить себе дом, «все до одного, благородные, радушные, бескорыстные» (3, 83). Такого рода героев, убежденных в природной доброте человека и в том, что лишь сложные житейские обстоятельства мешают ему оставаться добродетельным, Достоевский мог найти, например, во втором томе «Мертвых душ» – или в романе Кабе «Путешествие в Икарию».
Подобно им, Ростанев, несмотря ни на что, продолжает удивляться проявлениям в человеке зла: «Господи! почему это зол человек? почему я так часто бываю зол, когда так хорошо, так прекрасно быть добрым?». Эта его убежденность в конце концов захватывает и племянника: «И я с жаром начал говорить о том, что в самом падшем создании могут еще сохраниться высочайшие человеческие чувства; что неисследима глубина души человеческой; что нельзя презирать падших, а, напротив, должно отыскивать и восстановлять; что неверна общепринятая мерка добра и нравственности и проч. и проч.» (3, 161). И все же в «Селе Степанчикове» есть достаточно оснований для того, чтобы считать эту убежденность Ростанева не совсем напрасной: «Видишь, Сережа, я, конечно, не философ, но я думаю, что во всяком человеке гораздо более добра, чем снаружи кажется. Так и Коровкин: он не вынес стыда...» (3, 163), «она все простила Фоме, когда он соединил ее с дядей, и, кроме того, кажется, серьезно, всем сердцем вошла в идею дяди, что со "страдальца" и прежнего шута нельзя много спрашивать, а что надо, напротив, уврачевать сердце его. Бедная Настенька сама была из униженных, сама страдала и помнила это» (3, 164). Вера в человеческую доброту, какой бы наивной она ни казалась при сопоставлении с объектом этой веры, все же, по Достоевскому, способна выявить в нем лучшее, что только есть.
Однако даже повествователь с самого начала ясно видит, что не все обитатели Степанчикова в самом деле добры: «Впрочем, он никогда не верил, чтоб у него были враги; они, однако ж, у него бывали, но он их как-то не замечал. Шуму и крику в доме он боялся как огня и тотчас же всем уступал и всему подчинялся» (3, 14). Уступчивость Ростанева с самого начала объясняется его стремлением к «всеобщему счастью»: «Уступал он из какого-то застенчивого добродушия, “чтоб уж так”, говорил он скороговоркою, отдаляя от себя все посторонние упреки в потворстве и слабости – “чтоб уж так… чтоб уж все были счастливы!”» (3, 14). Между тем формула эта, как было показано выше, уже является явной отсылкой к философскому словарю утопических социалистов.
Аналогичной отсылкой представляется и то отношение к науке, которое проявляет Ростанев и некоторые другие герои «Села Степанчикова». Разумеется, наибольшее благоговение перед ней испытывает сам Ростанев; собственно именно с его отношением к науке, как подчеркивает с самого начала герой-рассказчик, связано и преклонение его перед Фомой: «В ученость же и в гениальность Фомы он верил беззаветно. Я и забыл сказать, что перед словом “наука” или “литература” дядя благоговел самым наивным и бескорыстнейшим образом, хотя сам никогда и ничему не учился» (3, 14). При этом Ростанев отнюдь не чурается новейших идей, то есть, очевидно, современных веяний в социальных и экономических науках: «– Как про железные дороги говорит! И знаешь, - прибавил дядя полушепотом, многозначительно прищуривая правый глаз, – немного, эдак, вольных идей! Я заметил, особенно когда про семейное счастье заговорил...» (3, 33). Не меньше его преклонение и перед естественными науками: « – Занимался минералогией! – с гордостью подхватил неисправимый дядя. – Это, брат, что камушки там разные рассматривает, минералогия-то? – Да, дядюшка, камни... – Гм... Много есть наук, и всё полезных!» (3, 48).