Лишь в пятом действии в нем зарождаются иллюзия победы и завоевательные планы. Впрочем, дальше, чем у него самого, они заходят у Анны Андреевны: «Как же мы теперь, где будем жить? Здесь или в Питере? – Натурально, в Петербурге. Как можно здесь оставаться! – Ну, в Питере, так в Питере; а оно хорошо бы и здесь. Что, ведь я думаю, уже городничество тогда к чорту, а, Анна Андреевна? – Натурально, что за городничество! – Ведь оно, как ты думаешь, Анна Андреевна, теперь можно большой чин зашибить». [xii] У Москалевой победные планы, связанные с дочерью и чрезвычайно напоминающие реплики Анны Андреевны, возникают уже в конце процитированного выше монолога: «Только какая же она будет княгиня! Люблю я в ней эту гордость, смелость, недоступная какая! взглянет – королева взглянула. <…> А без меня не обойдется! Я сама буду княгиня; меня и в Петербурге узнают. Прощай, городишко!» (2, 334).
Таким образом, в целом оппозицию образов «Москалева – князь» питают структурообразующие пары: Кочкарев – Подколесин, Городничий – Хлестаков, дамы города NN – Чичиков. [xiii] Сюжет же повести представляет собой причудливый синтез мотивов гоголевских «Женитьбы» и «Ревизора»: попытка женить на небогатой дворянке не надворного советника, каким является Подколесин, а богатого князя, то есть «значительное лицо», за которое принимают в «Ревизоре» Хлестакова – с той разницей, что роль «свахи» берет на себя не друг жениха, а мать невесты. Наконец, эта комедийная коллизия скрещена в повести с романическим сюжетом «Евгения Онегина», [xiv] в котором все та же невеста (Зина) после скандальной неудачи этого «гоголевского сюжета» и трагической развязки побочного драматического [xv] сюжета с неудачей мезальянса противоположного рода (с учителем Васей) становится героиней трансформированного Достоевским «пушкинского сюжета»: в отличие от Татьяны, она сама отвергает Мозглякова, затем так же, как и она, выходит замуж за «генерала», «старого воина, израненного в сражениях» и, наконец, в финале просто «не узнает» бывшего ухажера на балу.
Наряду со всеми этими элементами стилизации в повести присутствует также и пародия на Гоголя. Ю.Н.Тынянов видел ее, например, во всей первой главе «Дядюшкина сна», который «ничто не мешает нам принять» за стилизацию, «но под конец главы сам Достоевский обнажает пародийность, наполовину срывая пародийную маску (но только наполовину, потому что самое обнажение производится все тем же пародийным стилем): “Все, что прочел теперь благосклонный читатель, было написано мною месяцев пять тому назад, единственно из умиления…”». [xvi] Однако сопоставим эту главу, например, с восьмой главой первого тома «Мертвых душ»: «Дамы города N. были… нет, никаким образом не могу; чувствуется точно робость. В дамах города N. Больше всего замечательно было то… Даже странно, совсем не подымается перо, точно будто свинец какой-нибудь сидит в нем…». [xvii] Разве это тоже пародия? Тогда на что? На самого Гоголя? И у Гоголя, и у Достоевского мы, очевидно, просто имеем дело с сатирическим текстом, который у Достоевского стилизован под Гоголя.
Это подтверждается и другими примерами. Так, например, то, как говорит о своих отношениях с другими дамами города Мордасова Москалева: «решительно удивляюсь, почему вы все считаете меня врагом этой бедной Анны Николаевны, да и не вы одна, а все в городе? <…> Я заступлюсь за нее, я обязана за нее заступиться! На нее клевещут. За что вы все на нее нападаете? Она молода и любит наряды, – за это что ли? Но, по-моему, уж лучше наряды, чем что-нибудь другое, вот как Наталья Дмитриевна, которая – такое любит, что и сказать нельзя. За то ли, что Анна Николаевна ездит по гостям и не может посидеть дома? Но боже мой! Она не получила никакого образования, и ей, конечно, тяжело раскрыть, например, книгу или заняться чем-нибудь две минуты сряду» (2, 309) [xviii]– выглядит как сатирическое развитие и дискурсивное применение того саркастического тона, с которым писал об отношениях между «дамой приятной во всех отношениях» и «просто приятной дамой» Гоголь: «Впрочем, обе дамы нельзя сказать чтобы имели в своей натуре потребность наносить неприятности, и вообще в характерах их ничего не было злого, а так, нечувствительно, в разговоре рождалось само собою маленькое желание кольнуть друг друга; просто одна другой из небольшого наслаждения при случае всунет иное живое словцо: вот, мол, тебе! На, возьми, съешь! Разного рода бывают потребности в сердцах как мужеского, так и женского пола». [xix]
Достоевский в «Дядюшкином сне» даже не просто стилизует, а превращает в драматургию и гротескно преувеличивает всякое гоголевское авторское наблюдение. Так, Гоголь все в той же восьмой главе «Мертвых душ» пишет: «смертный, право, трудно даже понять, как устроен этот смертный: как бы ни была пошла новость, но лишь бы она была новость, он непременно сообщит ее другому смертному, хотя бы именно для того только, чтобы сказать: “Посмотрите, какую ложь распустили!” – а другой смертный с удовольствием преклонит ухо, хотя после скажет сам: “Да это совершенно пошлая ложь, не стоящая никакого внимания” – и вслед за тем сей же час отправится искать третьего смертного, чтобы, рассказавши ему, после вместе с ним воскликнуть с благородным негодованием: “Какая пошлая ложь!”». [xx]
В «Дядюшкином сне» Софья Петровна Карпухина повторяет слух относительно того, что князя подпоили, чтобы заставить его сделать предложение Зине, не кому-то еще, а самой Москалевой, причем публично: «– Не беспокойтесь обо мне, Марья Александровна, я все знаю, все, все узнала! <…> Ваша же Настасья прибежала ко мне и все рассказала…» (2, 374).
Совсем другая ситуация возникает, когда, как отмечено А.В.Архиповой, «в характеристике Марьи Александровны» («кажется, сплетни должны исчезнуть в ее присутствии» – 2, 515) «пародируются отдельные мотивы “Выбранных место из переписки с друзьями” Гоголя. Ср.: «Знаете ли, что мне признавались наиразвратнейшие из нашей молодежи, что перед вами ничто дурное не приходило им в голову, что они не отваживаются сказать в вашем присутствии не только двусмысленного слова, которым потчевают других избранниц, но даже просто никакого слова, чувствуя, что все будет перед вами как-то грубо и отзовется чем-то ухарским и неприличным» (см.: Женщина в свете. Гоголь, т. УIII, стр. 226)» (2, 515). Здесь Достоевский действительно пародирует Гоголя, превращая в фарс то, что у Гоголя сказано серьезно. [xxi]
Как пародия воспринимаются и выше приведенные «христианские» декларации Москалевой на фоне аналогичных многочисленных ремарок Гоголя в «Выбранных местах…»: «Для того, кто не христианин, все стало теперь трудно; для того же, кто внес Христа во все дела и во все действия своей жизни, – все легко. <…> Христианское смирение вас не допустит… <…> На дворян он может иметь только влияние нравственное. <…> «Вот какого рода объятье всему человечеству дает человек нынешнего века, и часто именно тот самый, который думает о себе, что он истинный человеколюбец и совершенный христианин! Христианин! Выгнали на улицу Христа, в лазареты и больницы, наместо того, чтобы призвать Его к себе в домы, под родную крышу свою, и думают, что они христиане!»»[xxii]
Вообще сам тон Москалевой неоднократно получает в повести характеристики, весьма напоминающие собственный позднейший отзыв Достоевского о тоне позднего Гоголя как о лицемерном пафосе: «Что ж это за сила, которая заставляет даже честного и серьезного человека так врать и паясничать, да еще в своем завещании» (16, 330), «Заволакиваться в облака величия (тон Гоголя, например, в “Переписке с друзьями”) – есть неискренность, а неискренность даже самый неопытный читатель узнает чутьем. Это первое, что выдает» (30 1, 227). Ср. слова Зины: «– К чему так кривляться, маменька, когда все дело в двух словах? <…> – Нельзя без декламаций да вывертов! <…> – Вы никак не можете воздержаться от выставки благородных чувств, даже в гадком деле. Сказали бы лучше прямо и просто: "Зина, это подлость, но она выгодна, и потому согласись на нее!" Это по крайней мере было бы откровеннее» (2, 320, 323, 325). В какой-то момент Москалева даже спохватывается сама: «"Скверно то, что Зина подслушивала! – думала она, сидя в карете. – Я уговорила Мозглякова почти теми же словами, как и ее. Она горда и, может быть, оскорбилась..."» (2, 356). [xxiii] Эта мысль Москалевой, должно быть, выражала восприятие Достоевским позднего Гоголя, который вдруг стал внушать богоугодные мысли тоном Кочкарева, Чичикова и Ивана Ивановича Перерепенка. [xxiv]
Пародиен по отношению к творчеству и даже к личности Гоголя образ не только Москалевой, но и князя: «Объявляет мне, что едет в Светозерскую пустынь, к иеромонаху Мисаилу, которого чтит и уважает <…> – Я именно хотел вам сказать, mesdames, что я уже не в состоянии более жениться, и, проведяочарова-тельный вечер у нашей прелестной хозяйки, я завтра же отправляюсь к иеромонаху Мисаилу в пустынь, а потом уже прямо за границу, чтобы удобнее следить за евро-пейским про-све-щением» (2, 306, 378).
В Дядюшкином сне», однако, элементы стилизации и «гротескизации» решительно превалируют над элементами пародии. Так воспринимал повесть и сам Достоевский, назвав ее впоследствии «вещичкой голубиного незлобия» (29 1, 303). Задачи создания более серьезной сатиры на русскую жизнь и, соответственно, более серьезной ревизии русской литературы он решал уже во втором своем произведении, которое было опубликовано после ссылки, – «Село Степанчиково и его обитатели».
Список литературы
[i] Туниманов В.А. Творчество Достоевского. 1854-1862. Л., 1980. С.23-24.
[ii] Одиноков В.Г. «Сибирская» повесть Ф.М.Достоевского «Дядюшкин сон» (Поэтика жанра) // Развитие повествовательных жанров в литературе Сибири. Новосибирск, 1980. С. 20:
[iii] Гоголь Н.В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1949. Т. 5. С. 57.
[iv] Там же. С. 19.
[v] Там же. С. 19, 54, 55.