Кибальник С.А.
«Литературоведы-краеведы могут сколько угодно гадать, – справедливо отмечал В.А.Туниманов, – какой именно сибирский город послужил прототипом для Мордасова – Омск, Семипалатинск или Барнаул. Усилия их будут тщетны. Неопровержима только литературная родословная Мордасова». В сравнении с изображенным в произведениях Достоевского 1840-х годов «гораздо ярче, конкретнее, детальнее» петербургским бытом, в «Дядюшкином сне» – «несколько скупых и чрезвычайно обобщенных штрихов. Они обычно столь же невыразительны и одноцветны, как и в письмах Достоевского, так, например, характеризовавшего барнаульцев: “О барнаульских я не пишу вам. Я с ними со многими познакомился; хлопотливый город, и сколько в нем сплетен и доморощенных Талейранов!” (Письма, 1, 204). Ничего конкретного, но духовный “климат” такой же, как в Мордасове и губернском городе “Бесов”. Общепровинциальный, стандартный колорит». [i]
Действительно, даже общие отличительные черты провинциальной жизни, названные и изображенные в повести, не столь уж многочисленны. «Инстинкт провинциальных вестовщиков доходит иногда до чудесного, и, разумеется, тому есть причины. Он основан на самом близком, интересном и многолетнем изучении друг друга. Всякий провинциал живет как будто бы под стеклянным колпаком. Нет решительно никакой возможности хоть что-нибудь скрыть от своих почтенных сограждан. Вас знают наизусть, знают даже то, чего вы сами про себя не знаете» (2, 336). – это едва ли не единственный пример подобного обобщения. К тому же лишь часть главных героев повести собственно провинциалы, некоторые же (Мозгляков, князь) ими не являются. Российская провинция в повести изображена через внутренние оппозиции с Петербургом и заграницей.
Слова в письме Достоевского о «доморощенных Талейранах» недвусмысленно намекают на главный аспект сатирического восприятия им провинциальной России: лицемерие и козни, в которых протекает жизнь местного дворянства. В этом отношении Достоевский оказывается безусловным продолжателем Гоголя «Миргорода» и «Мертвых душ» и одновременно разоблачителем лживости его «Выбранных мест…». Вот почему наиболее подходящим для этого стилизуемым и одновременно пародируемым языком оказывается именно язык Гоголя. Провинциальная Россия увидена Достоевским в «Дядюшкином сне» не столько непосредственно, сколько через призму русской классики XIX века и современной ему русской литературы 1850-х годов; основу же этой призмы составляют произведения Гоголя.
Несмотря на то, что на эту тему написано уже не так и мало, тем не менее, степень одновременного притяжения и отталкивания от Гоголя в «Дядюшкином сне» недооценивается. К тому же интертекстуальные связи повести с Гоголем обыкновенно отмечаются бессистемно, без разграничения отдельных реминисценций и базообразующих для некоторых героев Достоевского черт гоголевских персонажей и самого Гоголя и, главное, без учета их функции. Так, в большом и малом академическом издании «Полного собрания сочинений» писателя, как и в исследовательской литературе, отмечаются лишь спорадические реминисценции из «Ревизора», «Мертвых душ» и «Выбранных мест…». Что касается первых, то они относятся к князю и связывают его с Хлестаковым. Дело, впрочем, этим не ограничивается. Как верно заметил В.Г.Одиноков, «образ князя соткан Достоевским из нитей, заимствованных из различных произведений русских писателей. Поэтому метафора Марьи Александровны: “Вы бы могли повторить Фонвизина, Грибоедова, Гоголя” – обретает буквальный смысл. Дядюшка – образ не только литературный, но и фольклоризированный». [ii]
Однако, во-первых, к чертам Нулина и Хлестакова, отмечавшимся в князе, следует добавить отдельные реминисценции, связывающие его с Подколесиным и самим Гоголем. Так, увлекшись Зиной, князь требует: «Я хочу, чтоб сейчас же, сию ми-нуту была свадьба...» (2, 346). При этом он практически повторяет поведение Подколесина, вначале не слишком желавшего жениться, и его слова: «я хочу, чтоб сей же час было венчанье, непременно сей же час». [iii]
Во-вторых, то же самое можно сказать и о Москалевой, дискурс которой образует сложный симбиоз Кочкарева, Городничего и самого Гоголя «Выбранных мест» (в большем, чем это отмечалось, объеме). Что касается Кочкарева, то сходство с ним распространяется, во-первых, на всю его деятельность в роли «свахи», и, во-вторых, на постоянную брань, которую он пускает в ход в разговоре. Так, Москалева не слишком церемонится со своим мужем: « – Где болван? – закричала Марья Александровна, как ураган врываясь в комнаты. – Зачем тут это полотенце? А! он утирался! Опять был в бане? И вечно-то хлещет свой чай! Ну, что на меня глаза выпучил, отпетый дурак? Зачем у него волосы не выстрижены? Гришка! Гришка! Гришка! Зачем ты не обстриг барина, как я тебе на прошлой неделе приказывала? <…> – Сколько раз я вбивала в твою ослиную голову, что я тебе вовсе не матушка? Какая я тебе матушка, пигмей ты этакой! Как смеешь ты давать такое название благородной даме, которой место в высшем обществе, а не подле такого осла, как ты!» (2, 358; здесь и далее курсив мой – С.К.). Ср. брань Кочкарева в адрес Подколесина: «Лежит, проклятый холостяк! Ну, скажи, пожалуйста, ну, на что ты похож? – Ну, ну, дрянь, колпак, сказал бы такое слово… да неприлично только. Баба! хуже бабы! <…> Как порядочный человек, решился жениться, последовал благоразумию, и вдруг – просто сдуру, белены объелся, деревянный чурбан … <…> Еду! Конечно, что ж другое делать, как не ехать! (Степану) Давай ему шляпу и шинель». [iv]
Как Кочкарёв Подколесина, Москалёва (акцентологически то же, что и «Кочкарёва») ругает также и Князя – правда, за глаза: «Ведь ему ж, дураку, будет выгода, – ему же, дураку, дают такое неоцененное счастье! <…> да хоть насильно женить его, дурака!» (2, 333). К этим репликам Москалевой есть весьма близкие параллели в речах Кочкарева: «Ведь о чем стараюсь? О твоей пользе; ведь изо рта выманят кус <…> Я для кого же старался, из чего бился? Все для твоей, дурак, пользы! <…> О тебе, деревянная башка, стараюсь! <…> Не жени тебя, ведь ты век останешься дураком! <…> Не дам улизнуть, пойду приведу подлеца». [v] Так же бранит за глаза Москалева и других – например, свою родственницу Настасью Петровну, проживающую в ее доме: «Эта чумичка Настасья… Эта бесстыдная, этот изверг Настасья…» (2, 328). Ср. отзывы Кочкарева о женихах Агафьи Тихоновны: «Помилуйте, это дрянь против Ивана Кузьмича <…> И Иван Павлович дрянь, все они дрянь! <…> Да ведь это просто чорт знает что, набитый дурак». [vi]
Однако сходство Москалевой с Кочкаревым этим не ограничивается. Дело в том, что рецепт того симбиоза соединения грубого напора с отсылкой к родственным чувствам и христианским ценностям, который мы находим в Москалевой, содержится уже в Кочкареве: «Дело христианское, необходимое даже для отечества <…> я буду говорить откровенно, как отец с сыном. <…> Я говорю тебе это не с тем, чтобы подольститься, не потому, что ты экспедитор, а просто говорю из любви… Ну, полно же, душенька». [vii] Этот симбиоз в Москалевой представлен куда как более широко: «– Ты дитя, Зина, – раздраженное, больное дитя! – отвечала Марья Александровна растроганным, слезящимся голосом. – <…> ты раздражена, ты больна, ты страдаешь, а я мать и прежде всего христианка. Я должна терпеть и прощать. <…> – на это можно взглянуть даже с высокой, даже с христианской точки зрения, дитя мое! <…> Он получеловек, – пожалей его; ты христианка! <…>Бог видит, что я согласила Зину на брак с ним, единственно выставив перед нею всю святость ее подвига самоотвержения. Она увлеклась благородством чувств, обаянием подвига. В ней самой есть что-то рыцарское. Я представила ей как дело высокохристианское, быть опорой, утешением, другом, дитятей, красавицей, идолом того, кому, может быть, остается жить всего один год» (2, 321, 326, 352).
В заключение своего разговора с Зиной Москалева прямо формулирует идущий от Пушкина («Тьмы низких истин мне дороже / Нас возвышающий обман…») и лежащий в основе эстетики позднего Гоголя, в том числе и его «Выбранных мест…», [viii] принцип: «Ты думаешь, что он не примет твоей помощи, твоих денег, для этого путешествия? Так обмани его, если тебе жаль! Обман простителен для спасения человеческой жизни» (2, 327). Именно в этом смысле, говоря об удачном ходе Москалевой с идеей самопожертвования Зины ради спасения учителя Васи, Достоевский пишет: «… и вдохновение, настоящее вдохновение осенило ее…» (2, 327). Имея в виду прежде всего именно такое понимание поэзии, Зина говорит матери: « – Я нахожу еще, маменька, что у вас слишком много поэтических вдохновений, вы женщина-поэт, в полном смысле этого слова; вас здесь и называют так. У вас беспрерывно проекты. Невозможность и вздорность их вас не останавливают» (2, 321).
Что касается черт Хлестакова в князе, то они отмечались уже неоднократно, [ix] но также более значительны. [x] Например, Хлестаков ухлестывает сразу и за Анной Андреевной, и за Марьей Антоновной (действие четвертое, явления XII – XIY) – Князь принимает Марью Александровну за Анну Николаевну: « –Марью А-лекс-анд-ровну! представьте себе! а я именно по-ла-гал, что вы-то и есть (как ее) – ну да! Анна Васильевна... C'est delicieux! Значит, яне туда заехал. А я думал, мой друг, что ты именно ве-зешь меня к этой АннеМатвеевне» (2, 311).
Соответственно, в Москалевой проявляются черты Городничего: «"Нет, не вам перехитрить меня! – думала она, сидя в своей карете. – Зина согласна, значит, половина дела сделана, и тут – оборваться! вздор! <…> в эту минуту наша героиня летела по мордасовским улицам, грозная и вдохновенная, решившись даже на настоящий бой, если б только представилась надобность, чтоб овладеть князем обратно. Она еще не знала, как это сделается и где она встретит его, но затоона знала наверное, что скорее Мордасов провалится сквозь землю, чем неисполнится хоть одна йота из теперешних ее замыслов» (2, 334, 337). Совершенно аналогичным образом в драматический момент в Городничем пробуждается мужество: «Нет, нет; позвольте уж мне самому. Бывали трудные случаи в жизни, сходили, еще даже и спасибо получал; авось Бог вынесет и теперь». [xi]