О душе Ходасевич может писать высоким слогом, который Вячеслав Иванов назвал «гимническим»:
Душа взыграла. Ей не надо
Ни утешений, ни услад.
< X очами бесстрашными Глядит>
< X В свои, тысячелетия>
Летит широкими крылами
< X В рои. огнекрылатые>
Там все огромно и певуче,
И арфа в каждой есть руке,
И с духом дух, как туча с тучей,
Гремят на чудном языке.
Моя изгнанница вступает
В родное, древнее жилье
< X И заявляет братьям страшным>
< X свое. гордое Равенство>
< не X И надо ей уж навсегда>
< X под дождем косым кто Того, >
< X В сада Кронверкского аллеях>
< X в своем. ничтожестве Бредет>
< X («Элегия»)>
Взыграла, очи, крыла, огнекрылые, чудный, равéнство – высокая лексика, контрастирующая с предметно-адресными аллеями Кронверкского сада. Это один из стилистических полюсов поэтики Ходасевича, как бы стремящегося заклясть, преобразить ничтожность существования «гимническими» песнопениями и классическими метрами. Таковы мерные белые стихи торжественного шестистопного ямба в стихотворении «Музыка», изображающем колку дров на морозе.
Но одновременно Ходасевич изображает «прорастание» духа в теле лирического «Я» посредством неожиданных «прозаических» сравнений: «Прорезываться начал дух, / Как зуб из-под припухших десен» («Из дневника»). Такое уподобление не случайно: в поэтическом мире Ходасевича всплеск духовного начала трактуется как мучительное, болезненное состояние.
Иногда уподобление жизни духа, души явлениям, деталям быта у Ходасевича приобретает форму мимолетного наблюдения, зарисовки, становится демонстративно нелитературным, напоминая записи Розанова из «Уединенного» и «Опавших листьев»:
< X иодом! крепким над Пробочка>
< X Как перетлела! скоро ты>
< X и незримо душа вот Так>
< X и тело. разъедает Жжет>
< X («Пробочка»)>
Последний свой большой поэтический цикл, по существу сборник, «Европейская ночь» Ходасевич создал и напечатал в эмиграции, в 1927 г., под одной обложкой с переизданными «Путем зерна» и «Тяжелой лирой». Книга называлась «Собрание стихов» и собиралась и печаталась как итоговая.
В «Европейской ночи» почти безраздельно властвует повседневность, не столько страшная (хотя есть и это: беспросветная нищета, неприкаянность, безрукий инвалид, самоубийца), сколько безысходно пошлая. По словам С.Г. Бочарова, «поэт познает в "Европейской ночи" трагическую серьезность существования человека массы как нового субъекта-объекта современной истории. <…> Новый демократизм был приобретением поэзии Ходасевича в "Европейской ночи". Но долгого дыхания на этом пути его поэзия не обрела» (Бочаров С.Г. «Памятник» Ходасевича. С. 459). «Европейская ночь» — это наступившая ночь культуры. С.Г. Бочаров, сопоставляя стихи из «Европейской ночи» со статьями Ходасевича «Помпейский ужас» (1925) и «Умирание искусства» (1938), показывает, что основная тема цикла соотнесена с мотивом умирания христианской Европы. Сохранение прежнего «гимнического» строя и восторженное парение души становятся для лирического героя уже труднодостижимыми: «О, если б мой предсмертный стон / Облечь в отчетливую оду!» («Жив Бог! Умен, а не заумен»). Мир сверхреальный в «Европейской ночи» скорее подразумевается, нежели представлен как неотменяемая данность. (Не случайно, как показал Ю.И. Левин, ключевая для «Тяжелой лиры» лексема душа в новом цикле почти не встречается). Герой «Европейской ночи» - это в большей мере не пророк, а слепец, не видящий не только высшего бытия, но и простой красоты обыкновенных вещей:
< X дорогу, щупая Палкой>
< X слепой, наугад Бродит>
< X ногу ставит Осторожно>
< X И собой. с сам бормочет>
< X А слепого у бельмах на>
< X отображен: мир Целый>
< X корова, забор, лужок, Дом, >
< X — неба голубого Клочья>
< не X он. видит чего Все, >
< X («Слепой»)>
Пошлость стремится обгадить, низвести в ничтожество великолепие Божьего мира, красоту космоса, мира светил, созданных Господом в четвертый день творенья. Торжественное вращение небесных сфер превращено в кордебалет танцовщиц кабаре, изображающих на сцене светила небесные:
< X девы сомнительные …Ведут>
< X хоровод. непотребный Свой>
< X по райским сферам облака, Сквозь>
< X туда-сюда) (Улыбочки>
< X китайским веером каким-то С>
< X Звезда. Полярная Плывет>
< X поспешая, вприпрыжку ней За>
< X похудей, та пожирней, Та>
< X — Большая Медведица звезд Семь>
< X грудей. четырнадцать Трясут>
< X И раздета, последнего до>
< X косой, брильянтовой Горя>
< X комета жидколягая Вдруг>
< X толпой. перед Выносится>
< X и портные солдаты Глядят>
< X На сумбур, рассусаленный>
< X жировые сгустки Играют>
А. Р.),
< X в тряске, пляске, звезды Несутся>
< X дурак, поет оркестр, Звучит>
< X подвязки алмазные Летят>
< X в мрак. света из свет, мрака Из>
< X в И же, ту все дыру заходя>
< X — И на небосклон, восходя>
< X в вот Так луже постыдной какой>
< X отражен!.. Четвертый День Твой>
< X правый, Боже о труд, Нелегкий>
< X мечтой воссоздавать жизнь Всю>
< X Твой славой звездной горящий мир, >
< X И красой. первозданною>
< X («Звезды»)>
«Гимнический» слог и классическая традиция становятся предметом трагической иронии. Возвышенно-архаический по своей форме составной эпитет – это вариация прозаического выражения «жидкие ляжки», а сама «жидколягая комета» - жуткий и мерзкий отсвет пушкинского блистательного изображения демонической и своевольной красавицы:
< X С душой, пылающей своей>
< X С страстями, бурными своими>
< X вами меж Севера, жены О>
< X порой является Она>
< X всех И света условий мимо>
< X до сил, утраты Стремится>
< X Как комета беззаконная>
< X В светил. расчисленном кругу>
< X («Портрет»)>
«Звезды» Ходасевича, как и другие стихотворения из цикла «Европейская ночь», содержат точную зарисовку «с натуры» парижских впечатлений. «Жадность увидеть этот город в его прошлом и настоящем постепенно обуревает нас. Мы ходим по дурно пахнущим переулкам Монмартра, сидим в кафе Монпарнаса <…>. Мы ходим в маленькие театрики “варьете”, где картонные декорации были бы смешны, если бы не были так грустны <…> сидим в кабачке, где подают голые, жирные женщины, и где <…> за пятак можно получить чистое полотенце, если клиент решает пойти с одной из них “наверх”. “Румяный хахаль в шапокляке” и “тонколягая (так у Берберовой. — А. Р.) комета” – все это было увидено тгда на улице Гете» (Берберова Н. Курсив мой. С. 256).
После «Европейской ночи» Ходасевич замолчал. За последние десять лет жизни (умер он в 1939 г.) он написал лишь несколько стихотворений. Преодолеть мрак, холод и мерзость окружающей жизни поэт не смог. За год до смерти он написал стихи, посвященные близящемуся юбилею «Оды на взятие Хотина» Ломоносова, написанной в 1739 г. и ставшей первым образцом новой русской поэзии. Вслед за Ломоносовской одой вспоминается и державинский «Водопад». Кажется, это единственное в истории поэзии произведение, посвященное стихотворному размеру – четырехстопному ямбу:
Не ямбом ли четырехстопным,
Заветным ямбом, допотопным?
О чем, как не о нем самом —
О благодатном ямбе том?
С высот надзвездной Музикии
К нам ангелами занесен,
Он крепче всех твердынь России,
Славнее всех ее знамен.
Из памяти изгрызли годы,
За что и кто в Хотине пал,
Но первый звук Хотинской оды
Нам первым криком жизни стал.
В тот день на холмы снеговые
Камена русская взошла
И дивный голос свой впервые
Далеким сестрам подала.
С тех пор в разнообразьи строгом,
Как оный славный Водопад,
По четырем его порогам
Стихи российские кипят.
Поэт вновь провозглашал свою верность высокой традиции стихотворца. Закончить стихотворение он не смог.
Замечательный исследователь поэзии Ходасевича Ю.И. Левин так оценил место в русской словесности и своеобразие автора «Путем зерна» и «Тяжелой лиры»: «В эпоху расцвета поэтического дара Ходасевича (1917—1925) в русской поэзии <…> господствовала экстремальность средств выражения (футуристы и Маяковский, «Двенадцать» Блока и «Христос воскрес» А. Белого, Пастернак, Цветаева), голос поэзии был напряжен до крика и искажен; даже в интимной лирике господствовала экстравертность, обращенность вовне: лирическое “я” в экстазе или отчаянии растворялось в окружающей действительности, будь то стихия революции, пастернаковский сад или цветаевская гора. Это были годы “футуризации” поэзии: достаточно вспомнить названные поэмы Блока и Белого, ученичество мэтра Брюсова у Пастернака и Маяковского, “Заблудившийся трамвай” Гумилева, отчетливые в этот период футуристические тенденции у Цветаевой и Мандельштама, имажинизм Есенина и мн. Др. Поэзия Ходасевича отчетливо противостояла этим тенденциям, голос его никогда не искажался, оставаясь соразмерным человеку, его дыханию, биению его сердца и течению его мысли <…>» (Левин Ю.И. О поэзии Вл. Ходасевича. С. 209-210).