Железная дорога как повод для полемики была выбрана Некрасовым не случайно. Речь шла об одной из первых железнодорожных линий – Николаевской, соединившей Москву и Петербург. Она стала настоящим событием в жизни России того времени. Некрасов был не одинок, посвящая ей стихи. Ее воспевали в стихах также Фет, Полонский, Шевырев. К примеру, широко известным было в то время стихотворение Фета «На железной дороге», где опоэтизированный образ дороги органично и оригинально сочетался с любовной тематикой. Стремительная езда сравнивалась с волшебным полетом, переносящим лирического героя в атмосферу сказки.
Мороз и ночь над далью снежной,
А здесь уютно итепло,
И предо мной твой облик нежный
И детски чистое чело.
Полны смущенья и отваги,
С тобою, кроткий серафим,
Мы через дебри и овраги
На змее огненном летим.
Он сыплет искры золотые
На озаренные снега,
И снятся нам места иные,
Иные снятся берега.
<...>
И, серебром облиты лунным,
Деревья мимовас летят,
Под нами с грохотом чугунным
Мосты мгновенные гремят.
Широкой общественностью железная дорога воспринималась как символ прогресса и вхождения России в новый век, в европейское пространство. Поэтому вопрос мальчика о том, кто создал ее, становился принципиальным и воспринимался как спор о том, какой общественный класс в России является ведущим двигателем прогресса. Генерал называет в качестве строителя дороги главного управляющего путями сообщения графа Клейнмихеля. По мнению же поэта, дорога обязана своим существованием прежде всего не министрам, не проектировщикам-немцам, не нанимавшим рабочих купцам-подрядчикам, а наемным чернорабочим из крестьян, выполнившим самое тяжелое и трудоемкое – проложившим по топким болотам насыпь. Хотя зажиточная семья генерала играет в народность (мальчик Ваня одет в кучерский армячок), но не имеет о народе и о его жизни никакого представления.
Поэт вступает в разговор, предлагая генералу «при лунном сиянье» рассказать Ване «правду» о строительстве дороги и ее строителях. Он знает, какими трудами и жертвами далась каждая верста насыпи. Начинает он свое повествование торжественно и завлекательно, как сказку:
В мире есть царь: этот царь беспощаден,
Голод названье ему.
Но далее сказка оборачивается страшной былью. Царь-Голод, приводящий в движение весь мир, согнал на строительство дороги несчетные «толпы народные». Бесправные оброчные крестьяне, вынужденные платить дань помещику и кормить свои семьи, нанимались за гроши, надрывались на непосильной работе, без всяких условий для нее, и умирали тысячами. Добролюбов в одной статье «Современника» указывал, что подобные порядки были в ту пору всеобщими, что и новейшая Волжско-Донская дорога, и дороги, строившиеся одновременно с ней, были усеяны костями погибших на постройке крестьян. Он приводил признание одного из подрядчиков:
«Да, у меня на Борисовской дороге... выпало такое неудачное место, что из 700 рабочих половина померла. Нет, уж тут ничего не сделаешь, коли начнут умирать. Как пошли по дороге из Питера в Москву, так чай больше шести тысяч зарыли». Некрасов художественно обрабатывает этот сюжет.
Прямо дороженька: насыпи узкие,
Столбики, рельсы, мосты.
А по бокам-то все косточки русские...
Мягкая напевность стиха и ласковость тона делает рассказ, как ни странно, еще более жутким. Фольклорная лексика показывает, что поэт ведет описание как бы уже от лица самих крестьян. Заботясь о «занимательности» рассказа для ребенка, Некрасов и далее сохраняет сказочный колорит, неожиданно прибегая к романтическому жанру баллады.
Чу! восклицанья послышались грозные!
Топот и скрежет зубов;
Тень набежала на стекла морозные...
Что там? Толпа мертвецов!
Восклицание-междометие «Чу!» – прямая отсылка к балладам Жуковского, где оно было его любимым средством будить читательское внимание и воображение. Как мы помним, явление в глухую полночь мертвецов было одним из самых распространенных сюжетных элементов баллады. Призраки убитых прилетали на место преступления или посещали убийцу в его жилище, карая его вечным страхом и муками совести, как возмездие свыше за его злодеяние. Некрасов пользуется романтическим жанром в новых целях, вкладывая в него социальный смысл. Гибель крестьян предстает как самое настоящее убийство, которое гораздо страшнее любого преступления в балладе, поскольку речь идет не об одном, а о целых тысячах убитых. Тени мертвых крестьян возникают при романтическом лунном свете, бросая своим появлением страшное обвинение невольному виновнику их гибели – высшему классу общества, безмятежно пользующемуся плодами их трудов и катящемуся в комфорте по рельсам, под которыми лежат кости многих строителей. Однако явившиеся призраки крестьян лишены всякого волшебно-демонического колорита. Их пение сразу развеивает балладный кошмар: звучит народная трудовая песня самого прозаического содержания:
…"В ночь эту лунную
Любо нам видеть свой труд!
Мы надрывались под зноем, под холодом,
С вечно согнутой спиной,
Жили в землянках, боролися с голодом,
Мерзли и мокли, болели цынгой.
Устами рабочих и выговаривается та истина, которую рассказчик решил поведать Ване. Они пришли не отомстить, не проклясть обидчиков, не наполнить их сердца ужасом (они кротки и почти святы в своей незлобивости), а лишь напомнить о себе:
Братья! Вы наши плоды пожинаете!
Нам же в земле истлевать суждено...
Все ли нас, бедных, добром поминаете
Или забыли давно?.."
Подобное обращение к путникам как к «братьям» равносильно просьбе поминать их в молитве, в чем заключается долг всякого христианина перед умершими предками и благодетелями, дабы те могли получить прощение былых прегрешений и возродиться для жизни вечной. Эта параллель подтверждается еще и тем, что далее умершие мужики признаются праведниками – «божьими ратниками», «мирными детьми труда». С них поэт призывает отрока брать пример и воспитывать в себе одну из главных христианских добродетелей – труд.
Эту привычку к труду благородную
Нам бы не худо с тобой перенять...
Благослови же работу народную
И научись мужика уважать.
Железная дорога осмысляется как символ крестного пути русского народа («Вынес достаточно русский народ, /Вынес и эту дорогу железную – /Вынесет все, что Господь ни пошлет!») и одновременно как символ исторического пути России (сопоставимым с символическому значению с мотивом дороги и образом Руси-тройки в «Мертвых душах» Гоголя): «Вынесет все - и широкую, ясную /Грудью дорогу проложит себе». Однако трагизм действительности не позволяет Некрасову быть наивным оптимистом. Отрешаясь от высокого пафоса, с трезвой горечью он завершает:
Жаль только - жить в эту пору прекрасную
Уж не придется - ни мне, ни тебе.
Ване, как и героине баллады Жуковского «Светлана», все услышанное представляется «сном удивительным», в который он незаметно погружается в процессе рассказа. По словам известного специалиста по творчеству Некрасова, Николаю Скатову, «картина удивительного сна, что увидел Ваня, прежде всего поэтичная картина. Раскрепощающая условность — сон, который дает возможность увидеть многое, чего не увидишь в обычной жизни, — мотив, широко использовавшийся в литературе. У Некрасова сон перестает быть просто условным мотивом. Сон в некрасовском стихотворении — поразительное явление, в котором смело и необычно совмещены реалистические образы со своеобразным поэтическим импрессионизмом <...> то, что происходит, происходит именно во сне, вернее, даже не во сне, а в атмосфере странной полудремы. Что-то все время повествует рассказчик, что-то видит растревоженное детское воображение, и то, что Ваня увидел, гораздо больше того, что ему рассказывалось»[vi].
Однако вторая часть поэмы возвращает нас к жесткой реальности. Насмешливый генерал, недавно вернувшийся из Европы, воспринимает народ как «дикое скопище пьяниц», «варваров», которые «не создавать, разрушать мастера», подобно племенам варваров, уничтожившим культурные богатства Римской империи. При этом он цитирует известное стихотворение Пушкина «Поэт и толпа», хотя и искажает смысл цитаты: «Или для вас Аполлон Бельведерский Хуже печного горшка? Вот ваш народ - эти термы и бани, Чудо искусства - он все растаскал!"[vii] Понятие народа генерал подменяет, таким образом, понятием толпы, заимствованным из стихотворения Пушкина «Поэт и толпа» (хотя Пушкин разумел под толпой не народ, не умеющий читать, а как раз широкий слой образованной читающей публики, не разбирающейся в истинном искусстве, подобно изображенному генералу). Он оказывается таким образом, в лагере сторонников «чистого искусства», к которому относились Дружинин, Полонский, Тютчев и Фет. Это убийственный полемический прием: Некрасов изображает своих извечных оппонентов в сатирическом виде, не возражая ничего им прямо: вряд ли бы они захотели услышать свою позицию искаженной полуобразованным генералом. Итак, для Некрасова народ – нравственный идеал, созидатель-труженик; для генерала – варвар-разрушитель, которому недоступно высшее вдохновение творящего разума. Говоря о созидании, Некрасов имеет в виду производство материальных благ, генерал – научное и художественное творчество, созидание культурных ценностей.
Если отрешиться от грубого тона генерала, то можно признать в его словах долю истины: разрушительная стихия тоже таится в народе и выходит наружу, если он впадает в анархию. Да и Пушкин, на которого ссылается генерал, ужасался «русского бунта, бессмысленного и беспощадного». Вспомним, как много культурных ценностей было уничтожено в России во время революции 1917 года и последовавшей за ней гражданской войны. Некрасов, наоборот, призывавший народ к восстанию на своих угнетателей (хотя и не так явно, как это пытались представить в советские годы, скорее, речь у него идет об умении народа отстоять свои права и не позволять даром себя эксплуатировать), не знал, какого страшного «джинна» он хочет «выпустить из бутылки».