В отличие от Канта Шиллер отказывается от противопоставления морального долга личной склонности, признавая при этом необходимость безусловного соблюдения нравственного закона: человек должен всегда соблюдать этот закон не только и не просто по своей воле, но следуя своему внутреннему побуждению. Шиллер уверен, что человек, будучи «разумно чувственным существом», «не только может, но и должен связать удовольствие с долгом; он должен повиноваться своему разуму с радостью». Если в человеке гармонично сочетаются чувственные побуждения с законами разума, то он пребывает в согласии с самим собой, и именно это состояние наиболее «к лицу» человеку.
Поскольку в природе человека соединяется самое высокое и самое низкое, достоинство человека покоится, согласно Шиллеру, на строгом различении высокого от низкого, а его счастье основано на умелом уничтожении этого различия. Привести в согласие достоинство человека с его счастьем, уничтожить разделение внутри человека, чтобы он обрел целостность, должно искусство, которое без всякого насилия над природными склонностями человека, содействует расцвету всех его духовных сил и воспитывает гражданина, подготавливая его к практической деятельности.
Благотворное действие, свойственное искусству, заключается в свободе. Шиллер имеет в виду классическое искусство, искусство идеала, поскольку искусство достигает правды, только совершенно отрываясь от действительности и становясь чисто идеальным. Душа эстетически воспитанного человека должна выйти «из заколдованной сферы художника» свободной, чистой и совершенной, поэтому от искусства Шиллер требует умеренности и уравновешенности. Даже искусства аффекта, например трагедия, тем совершеннее, чем более они даже в сильнейшей буре чувств щадят духовную свободу: «страстное искусство – это противоречие, ибо неизбежное следствие прекрасного – освобождение от страстей».
Говоря о великой роли искусства в эстетическом воспитании личности, Шиллер указывает и на великую ответственность художника: «Неверно ходячее мнение, будто публика принижает уровень искусства; это художник принижает уровень публики, и во все времена, когда искусство приходило в упадок, причиной этого были художники. От публики требуется только восприимчивость, а это у нее есть. <...> Она приносит с собой способность к высшему, она восхищается разумным и справедливым, и, пусть даже вначале она довольствуется скверным, все же непременно она кончит тем, что станет требовать превосходного, раз ей покажут его».
Аскетическому идеализму кантовского «категорического императива» Шиллер противопоставляет, таким образом, гармонический идеал чувственно-морального существа, «прекрасной души». «Прекрасная душа» – это такой человек, в котором слились воедино свобода и необходимость, долг и страсть, так что он не нуждается в подавлении своих склонностей, но, будучи естественно нравственной натурой, может безбоязненно довериться своему внутреннему побуждению, своим чувствам в полной уверенности, что они всегда соответствуют повелениям разума. «Прекрасную душу» Шиллер считает вершиной развития человека, на достижение которой должны быть направлены все средства эстетического воспитания.
Шиллер придает такое огромное значение эстетическому воспитанию по той причине, что считает связь воли со способностью чувствовать более непосредственной, чем со способностью познавать разумом. Поэтому во многих случаях было бы плохо, если бы человеку приходилось предварительно соотносить свою волю с разумом, чтобы определить ее направление. «Невысоко мое мнение о человеке, – пишет Шиллер, – раз он так мало может доверять голосу внутреннего побуждения, что вынужден всякий раз сопоставлять его с правилами морали; напротив, он внушает уважение, когда, без опасения оказаться на ложном пути, с известной уверенностью следует своей склонности. Ибо это доказывает, что оба начала в нем возвысились уже до того согласия, которое есть печать совершенной человеческой природы и называется прекрасной душой».
«Прекрасной душой» она является в том случае, когда нравственное чувство настолько ручается за все чувствования человека, что может безбоязненно предоставить влечению, порыву руководство волей без опасения войти в противоречие с ее решениями. «Поэтому у прекрасной души нравственны, собственно, не отдельные поступки, но весь характер. И никакой отдельный поступок нельзя поставить ей в заслугу, ибо нет заслуги в удовлетворении склонности. Единственная заслуга прекрасной души в том, что она существует. С легкостью, словно действуя только по инстинкту, исполняет она тягчайшие обязанности, возложенные на человеческое существо, и самая героическая жертва, исторгаемая ею у природной склонности, кажется добровольным действием этой самой склонности. Поэтому сама она никогда и не сознает красоты своих действий, и ей даже не вздумается, что можно поступать и чувствовать иначе».
«Прекрасная душа» исполняет тем самым назначение человека, которое Шиллер видит «не в том, чтобы совершать отдельные нравственные поступки, но в том, чтобы быть нравственным существом». В одном из писем своему другу Кернеру, собранных под названием «Каллий, или О красоте», Шиллер приводит притчу, в которой является «прекрасная душа» в поступке.
«Один человек попал в руки разбойникам, которые раздели его донага и в жестокую стужу бросили на дороге.
Мимо него проезжает путник; пострадавший жалуется ему на свое положение и умоляет о помощи. «Мне жаль тебя, – сочувственно отвечает тот, – и я охотно отдам тебе все, что имею. Только не проси другой услуги, ибо вид твой расстраивает меня. Вон там идут люди, отдай им этот кошелек, они помогут тебе». – «Спасибо, – отвечает пострадавший, – но надо иметь также силу смотреть на страдание, когда этого требует долг человечности. Весь твой кошелек не стоит и половины небольшого усилия твоих чувствительных нервов».
Что представлял собою этот поступок? Он не был ни полезным, ни моральным, ни великодушным, ни прекрасным. Это была только вспышка, только порыв добросердечия.
Появляется второй путник; пострадавший возобновляет свою просьбу. Этому второму дороги его день-ги, и все же ему хотелось бы исполнить долг человечности: «Я упущу случай заработать гульден, если потрачу время на тебя, – говорит он. – Если ты уплатишь мне из своих денег столько, сколько я потеряю, я взвалю тебя на плечи и перетащу в монастырь за час ходьбы отсюда». – «Разумное решение, – возразил тот, – но, надо сказать, твоя услужливость недорого тебе обойдется. Вон там едет верховой, он даром окажет мне помощь, которую ты только продаешь за гульден».
Что представлял собой этот поступок? В нем не было ни добросердечия, ни исполнения долга, ни великодушия, ни красоты. В нем была только корысть.
Третий проезжий останавливается, и пострадавший повторяет ему рассказ о своем злоключении. В раздумье и в борьбе с собою стоит тот по окончании рассказа. «Трудно мне будет, – говорит он наконец, – расстаться с плащом, единственной защитой моего больного тела, и оставить тебе моего коня, так как силы мои истощились. Но долг повелевает мне помочь тебе. Садись же на моего коня и укутайся в мой плащ, – я поведу тебя туда, где тебе окажут помощь». – «Спасибо тебе, добрый человек, за твое благое намерение, – отвечает тот, – но ты сам в тяжелом положении и не должен страдать из-за меня. Вон там идут два крепких человека, они смогут оказать мне услугу, которая трудна для тебя».
Этот поступок был чисто морален (но не больше), так как он совершен был против голоса чувственной природы, из уважения к нравственному закону.
Тут приближаются к пострадавшему двое прохожих и начинают расспрашивать его о беде. Едва открыл он рот, как оба они с изумлением воскликнули: «Это он! Это тот самый, кого мы разыскиваем». И он тоже узнал их и пришел в ужас. Он видит, что они узнали в нем своего заклятого врага и виновника их несчастий, за которым они гнались, чтобы кровью отомстить ему. «Удовлетворите свою ненависть и месть, – говорит он, – не помощи, а смерти могу я только ждать от вас».
«Нет, – отвечает один из них, – дабы ты узнал, кто мы и кто ты, возьми это платье и оденься. Мы вдвоем поднимем тебя и отнесем туда, где тебе смогут помочь». – «О великодушный враг, – восклицает тот в умилении, – ты пристыдил меня, ты обезоруживаешь мою ненависть! Приди в мои объятия и заверши благодеяние искренним прощением!» – «Успокойся, приятель, – холодно отвечает тот, – не потому я намерен тебе помочь, что простил тебя, а лишь потому, что ты страдаешь». – «Так бери назад свою одежду, – восклицает несчастный, сбрасывая ее с себя, – будь что будет; лучше погибнуть, чем быть обязанным спасением надменному врагу!»
Он встает и хочет двинуться в путь, но тут приближается к нему пятый путник, с тяжелой ношей на плечах. «Я столько раз уж был обманут, – думает пострадавший, – а этот не похож на такого, кто захочет мне помочь: пусть проходит мимо».
Заметив его, путник немедля снимает свою ношу. «Вижу, – говорит он по собственному побуждению, – что ты ранен и силы покинули тебя. Ближайшая деревня еще далека, и ты изойдешь кровью, прежде чем доберешься, до нее. Садись на мою спину, я бодро пущусь в путь и донесу тебя». – «А что будет с твоей ношей, которую придется тебе бросить здесь на дороге?» – «Не знаю и не думаю об этом, – говорит носильщик, – знаю только, что тебе нужна помощь и что я обязан ее тебе оказать».
Шиллер завершает эту притчу поучением, объясняя, почему прекрасен поступок носильщика. «Красота пятого поступка должна заключаться в той его черте, которой чужды все предыдущие. Итак: 1) все пятеро были готовы помочь; 2) большинство избрало для этого подходящее средство; 3) большинство готово было ради этого пожертвовать кое-чем; 4) некоторые одержали при этом великую победу над собою. Один из них действовал по чистейшему моральному побуждению. Но только пятый помог без просьбы и без внутренних колебаний, хотя это требовало от него жертвы; только пятый совершенно забыл о себе и «исполнил свой долг с такой легкостью, словно им двигал только инстинкт».
Итак, моральный поступок тогда лишь есть прекрасный поступок, когда совершается как бы по само-произвольному действию природы. На этом основании Шиллер приходит к выводу, что «максимум совершенства в натуре человека есть моральная красота; ибо она имеет место лишь тогда, когда исполнение долга сделалось его природой».