В этом заключении есть большая доля правды. Несомненно и воздействие на мировоззрение Осоргина историософии автора «Войны и мира»: и развенчание самонадеянности власть имущих, превратно полагающих, что они творят историю, и представление о стихийности общей деятельности людей перекликаются с толстовской философией истории. (Между прочим, концепция автора «Войны и мира» во многом сходна с шопенгауэровской; создатель «Войны и мира» немецкого философа читал — внимательно и заинтересованно.)
Но Горький неправ, приписывая Осоргину противоречие между «гуманизмом буддийского типа» и тенденций к суду и осуждению тех, кто повинен в преступлениях и принес страдания людям. Так же, как в «Войне и мире» ничтожно малая роль исторических личностей не снимает с них (например, с Наполеона), моральной ответственности за всё, что совершилось при их участии, так и в «Сивцевом Вражке» персонажи ответственны за лично содеянное ими зло. Так философ Астафьев расплачивается собственной жизнью за циничный совет слабовольному рабочему Завалишину пренебречь всеми моральными ценностями ради возвышения и жизненного успеха. Астафьев подобен Ивану Карамазову, отрицавшему моральные запреты и соблазнившему этим отрицанием лакея Смердякова. Астафьев, лично вызывающий уважение храбростью и силой воли, не убоявшийся своих убийц, гибнет от руки Завалишина, ставшего чекистским палачом. И эта смерть — расплата за его нравственное преступление. Но гибнет и Завалишин, умирает после хирургической операции: его кровь не свертывается, и он истекает ею, как принадлежавшая ему свинья, которую этот палач расстреливал из револьвера, не решаясь зарезать.
Осоргин отнюдь не отказывается от представления о моральной ответственности человека, хотя и признает иррациональность, непостижимость бытия. Признает он и существование двух противоположных социальных и политических правд: красной и белой: «Стена против стены стояли две братские армии, и у каждой была своя правда и своя честь. Правда тех, кто считал и родину, и революцию поруганным новым деспотизмом и новым, лишь в иной цвет перекрашенным насилием, — и правда тех, кто иначе понимал родину и иначе ценил революцию и кто видел их поругание не в похабном мире с немцами, а в обмане народных надежд.
Бесчестен был бы народ, если бы он не выдвинул защитников идеи родины культурной, идеи нации, держащей данное слово, идеи длительного подвига и воспитанной человечности.
Бездарен был бы народ, который в момент решения векового спора не сделал бы опыта полного сокрушения старых и ненавистных идолов, полного пересоздания быта, идеологий, экономических отношений и всего социального уклада.
Были герои и там и тут; и чистые сердца тоже, и жертвы, и подвиги, и ожесточение, и высокая, внекнижная человечность, и животное зверство, и страх, и разочарование, и сила, и слабость, и тупое отчаяние.
Было бы слишком просто и для живых людей и для истории, если бы правда была лишь одна и билась лишь с кривдой: но были и бились между собой две правды и две чести, — и поле битвы усеяли трупами лучших и честнейших.
В эти дни пал молоденький юнкер, которого все звали Алешей, — мальчик сероглазый, недавний гимназист. Убивал с другими — и был убит сам. Лежал на спине, и взор его невидящий глядел в небо, — за что так рано? Пожить бы еще хоть малый ряд денечков! И уже была украшена грудь его георгиевской ленточкой, — за подвиг в братской войне. Погиб Алеша!
В эти дни был убит и солдат-командир, герой красного знамени Андрей Колчагин. Тяжело раненный в голову, он споткнулся о труп Алеши и упал рядом.
Не спросив их имен, не взвесив их святости и греховности, — одним пологом заботливо прикрыла их вечная ночь».
Это признание относительной правды революции, обрекшей автора романа сначала на казематы Лубянки (Осоргин арестовывался дважды, в 1919 и 1921 гг.), а затем на изгнание из России, глубоко неслучайно и продуманно (писатель был выслан из Советской России осенью 1922 г. вместе с несколькими известными философами и учеными).
В своей книге «“Современные записки”. Воспоминания редактора» М. Вишняк, редактор парижского журнала «Современные записки», на страницах которого печатались отдельные главы «Сивцева Вражка», так определил мировоззрение автора романа: «...Слабым местом Осоргина была политика. Всю сознательную жизнь в России он занимался политикой, а в эмиграции стал от нее отталкиваться и осуждать "в принципе". В наши молодые годы Фондаминский, Руднев (И.И. Фондамннский, также редактировавший «Современные записки» и В.В. Руднев, были, как и автор мемуаров, эсерами. — А. Р.) и я знали Осоргина как эсера и сочувствовавшего эсерам. Он предоставлял свою квартиру для так называемых "явок" или встреч нелегальных революционеров, для собрания эсеровского комитета в Москве, для укрытия террориста Куликовского (П.А. Куликовский — эсер, в 1905 г. убил московского градоначальника графа Шувалова, скрывался у Осоргина после бегства из сибирской ссылки. — А. Р.). Осоргин был всегда вольнодумцем, "вольтерианцем", "левым", "нонконформистом". В эмиграции он самоопределился, как идейный анархист, "анархически" не примыкавший к анархическим организациям.
...Осоргин всегда предпочитал быть сам по себе, со своим особым подходом к вещам и идеям. Он любил играть в шахматы, но презирал, —по крайней мере, публично так заявлял, —логику, таблицу умножения, цивилизацию. И больше всего боялся, несмотря на все мужество, хоть в чем-либо совпасть с "эмигрантским хором". Он пробыл 7 лет в первой, царского времени, эмиграции и, попав во вторую, послебольшевистскую, стал всячески от нее отталкиваться. Не пропускал случая подчеркнуть, что он—не эмигрант, добровольно покинувший отечество, а насильственно выслан из России. Осоргин дорожил советским паспортом и бережно его хранил, защищал необходимость международного признания советской власти и оспаривал противопоставление Советской России—России. Оправдывая прекращение борьбы с советской деспотией, как "совершенно бесцельной и даже беспредметной", Осоргин говорил о пореволюционной России тем же языком, каким его политический "антипод" Шмелев говорил о России предреволюционной и царской. ...В итоге пережитого за первую половину мировой войны жизнерадостный М. А. Осоргин пришел, как известно, к самым отчаянным выводам о смысле человеческой деятельности. За год с небольшим до смерти, он умер 27 ноября 1942 г., М. А. писал (15 августа 1941 г.): "Умираю — непримиренный, так как не приемлю правды, вышедшей из неправды, истины — из лжи, света — из тьмы! Нет счастья, которое было бы порождено кровью, убийством, злодейством! Нет благородства, матерью которого была бы подлость!" И еще безнадежнее годом позже, 14 августа 1942 г.: "...что будет с Европой, Россией, Францией, человечеством, во мне нет живого интереса. Двуногое в массе, так заполонившее и загрязнившее землю, мне противно: не стоило строить свою жизнь на идеях счастья человечества... народ, страна, формы социальной жизни — все это выдумки. Я люблю природу, Россию, но "родины" и проч. не вижу, не знаю, не признаю... И Европа вздор — с ее "культурой". Умирая, не жалею ни ее народов, ни своего, ни культуры, ни разбитых идей. Успел... постигнуть не только нищету философии, но и позор ее нищеты"...» (http://az.lib.ru/o/osorgin_m_a/text_0020.shtml).
По мнению Георгия Адамовича, «Сущность осоргинской идеологии — анархизм, если и не "мистический" (символистское течение в литературе, связанное с именем Георгия Чулкова. — А. Р.), который процветал у нас после 905 года, то, во всяком случае, лирический. Говорю об оттенке. Анархизм от беспредметного умиления, от добродушия и добросердия, анархизм оттого, что "нет в мире виноватых" и "все за все отвечают", оттого, что "не надо крови" и "небо над нами так беспредельно сине", — анархизм от славянского ощущения "правды", от невозможности примириться с каким бы то ни было порядком» (Адамович Г. Литературные беседы. "Сивцев Вражек" М. А. Осоргина, цит. по электронной версии: http://az.lib.ru/o/osorgin_m_a/text_0030.shtml).
В осоргинском тексте сочетаются два семантических плана. Первый из них — предметный, укорененный в повседневности. Это любимые книги профессора, которые в годы пореволюционного голода он вынужден продавать букинистам, или старые часы. Они олицетворяют мир дома и семьи.
Часы как своеобразный genius loci, дух дома, изображены и в рассказе «Часы» (1929): «И еще <…> были у Татьяны Егоровны старинные и драгоценные каминные часы малого размера, великой красоты, с боем трех колокольчиков, с недельным заводом (утром в воскресенье). Колокольчики отбивали час, полчаса и каждую четверть, все по-разному. Звук колокольчика был чист, нежен и словно бы доносился издалека. Как это было устроено — знал только мастер, которого, конечно, давно не было на свете, потому что часам было больше ста лет. И все сто лет часы шли непрерывно, не отставая, не забегая, не уставая отбивать час, половину и четверти.
Двадцать лет назад с часами случилось вот что: стали они отбивать ровно на три часа меньше, чем полагается. Вместо пяти — два, вместо двух — одиннадцать, вместо одиннадцати — восемь и так далее. Однако половины и четверти по-прежнему правильно. Так, бьют они три с четвертью — значит, четверть седьмого, нужно только прибавить три.
И вот тогда, двадцать лет назад, часы были отданы в починку — единственный в их жизни раз. Из починки часы вернулись с правильным боем: бьют полдень — значит, полдень и есть. Неделю шли и били правильно, а через неделю вдруг сразу сбились и в пять часов пробили только раза два. Так пошло и дальше, и больше бабушка их в починку не отдавала».
Часы олицетворяют милый сердцу писателя уют дома и в «Повести о сестре» (1931): «По вечерам уютнее всего в столовой. Там большая висячая керосиновая лампа над столом, покрытым темной ковровой скатертью.