Sublimi feriam sidera vertice.
(Если ж ты сопричтешь к лирным певцам меня,
Я до звезд вознесу гордую голову).
(35 – 36)
У Пушкина же «счастьем» оказывается прежде всего свобода:
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там…
Отмеченные совпадения позволяют, на мой взгляд, заключить, что композиция и образный строй оды Гораций к Меценату были использованы Пушкиным в стихотворении «Из Пиндемонти». Вряд ли поэт снова обращался к тексту Горация. Скорее построение и некоторые образы этой оды сохранились у него в памяти с 1833 г., когда Пушкин работал над ее переводом. Точно так же в стихотворении «Я памятник себе воздвиг…» проявилось прежде всего знакомство с «Памятником» Державина.
Разумеется, пушкинское стихотворение было прежде всего выражением собственных чувств поэта, «той душевной и моральной «тошноты», до которой довели Пушкина условия русской жизни вообще и его личные обстоятельства и отношения». Однако желая, по всей видимости, воплотить эти настроения в классически совершенной, законченной форме, поэт взял за образец Горация.
Любопытно, что до некоторой степени стихотворение «Из Пиндемонти» соотносится не только с одой Горация к Меценату, но и с общим содержанием всего творчества римского поэта. Так, равнодушие к политике, лишь промелькнувшее в этой оде, - вообще один из постоянных и характерных мотивов поэзии Горация. Кое-где сквозь похвалы Августу и доказательства преимущества принципата над демократией у Горация проскальзывает и одинаково равнодушное отношение к обеим формам правления. Ибо главная ценность для Горация – это независимость. Наслаждение независимым существованием наедине с природой и искусством, противопоставленное суетному стремлению к власти и богатству, неизменно связанному с утерей личной независимости и духовной свободы, - центральная тема всей его поэзии.
Неудивительно поэтому, что Пушкин, обратившись к этой теме в стихотворении «Из Пиндемонти», ориентировался именно на Горация. Проблема личной и творческой независимости поэта в сознании Пушкина вообще часто связывалась с судьбой Горация. Пушкин видел в нем «умного льстеца» (II, 313), «хитрого стихотворца» (YIII, 390), воспевавшего Августа и Мецената, но умевшего при этом сохранить личное достоинство. особенно близким Пушкину Гораций стал в 1830-е годы, когда, по тонкому замечанию Ю.П.Суздальского, его собственные жизненные обстоятельства стали напоминать обстоятельства личной судьбы Горация.
То, что у Горация было лишь в качестве внутренней темы, стало у Пушкина страстной проповедью личной независимости и духовной свободы. Произошло как бы высвобождение подлинных стремлений Горация, которые обыкновенно в его поэзии приглушены дипломатическими моментами.
По сравнению с одой к Меценату главная мысль в стихотворении «Из Пиндемонти» изменена, заострена. Без этого она сохранила бы под пером Пушкина слишком спокойный, традиционно горацианский смысл. Эта «безмятежность» стихотворения Горация и была, очевидно, причиной, по которой Пушкин не завершил своего перевода. Впрочем, культ поэзии, который исповедует Гораций в оде к Меценату, был для него как раз одним из способов достижения независимости. Переосмысление этой оды Пушкиным произошло, таким образом, в полном соответствии с внутренним смыслом всей поэзии Горация.
Классическая основа стихотворения «Из Пиндемонти» проявилась и в стиле. Для Горация, например, необычайно характерен «контрастный, внеобразный фон отвлеченных понятий и рассуждений»: «Есть другие, кому любо избранником Быть, квиритов толпы, пылкой и ветреной» (I, 1). «Прямое называние понятий, взятых вне всякого образного истолкования, в самом общем своем значении», справедливо отмечается и в стихотворении «Из Пиндемонти»: «Никому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать…»
У Горация «чаще отвлеченность и образность чередуются», на фоне по¬нятий и рассуждений являются образы и даже «картины»: «Пыль арены взметать в беге увертливом Раскаленных колес...». У Пушкина «картин» нет, но «чистые» рассуждения сочетаются у него в стихотворении «Из Пин¬демонти» с рассуждениями, облеченными в образную форму. Последние гос¬подствуют в первой части стихотворения: «отказали боги Мне в сладкой участи оспоривать налоги», «печать Морочит олухов», «чуткая цензура В журнальных замыслах стесняет балагура». Затем следует «контрастный, внеобразный фон отвлеченных понятий и рассуждений»: «Иные, лучшие мне дороги права; Иная, лучшая потребна мне свобода». В последней части — то же сочетание «чистых», а затем «образных» рассуждений. Вначале: «Ни¬кому Отчета не давать, себе лишь самому Служить и угождать», а затем: «для власти, для ливреи Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи».
Для прочих стихотворений «каменноостровского» цикла 1836 г. такое соединение не характерно. У Пушкина, как правило, образы безраздельно господствуют над «рассуждениями». Но показательно, что последние выдвигаются на передний план и в «Памятнике». В стихотворении «Из Пиндемонти» Пушкин опробовал прием оригинальной разработки классического образца, который затем он использовал в «Памятнике». Есть в этих произведениях и некоторые общие мотивы. Это касается прежде всего сниженной опенки значения власти, государствен¬ной деятельности (в «Памятнике»: Вознесся выше он главою непокорной Александрийского столпа). Близким к пафосу равнодушия к общественному мнению в стихотворении «Из Пиндемонти» является конец «Памятника»;
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
Характерно сходное употребление глагола «оспоривать» («оспоривать на¬логи» в стихотворении «Из Пиндемонти») в отрицательном смысле — о том, что чуждо поэту, к чему он равнодушен.
Близки между собой и сами образцы этих пушкинских стихотворений у Горация. Готовя издание трех книг своих «Carmina», Гораций написал к нему посвятительную оду к Меценату (I, 1) и заключительную — к Мельпомене (III, 30). Значение их в композиции «Од» отмечалось старыми ком¬ментаторами и, по всей видимости, было известно Пушкину. Оды объеди¬няет тема высокого значения поэзии и равнение на греческую лирику («лиру лесбийскую» — I, 1), «эолийскую песню» (III, 30).
В целом все же стихотворения Пушкина «Я памятник себе воздвиг...» и «Из Пиндемонти» слишком различны для того, чтобы связь их могла по¬служить основанием для включения «Памятника» в «каменноостровский» цикл Пушкина 1836 г. — гипотеза, которую выдвинул и от которой позднее, после возражений М. П. Алексеева, Н. Л. Степанова и Р. Д. Кайля, отка¬зался Н. В. Измайлов.23
Если «Памятник» можно считать подражанием Горацию, то стихотво¬рение «Не дорого ценю я громкие права...» в настолько переработанном, настолько «осовремененном» виде включает в себя мотивы Горация, что Пуш¬кин не мог назвать его «Из Горация» и, желая скрыть оригинальность сти¬хотворения, вынужден был придумывать ложную, но правдоподобную от¬сылку. Поверить в то, что оно — «из Горация», было бы трудно, хотя отчасти это именно так. Впрочем, скорее всего Пушкин и сам этого не сознавал.
Как бы то ни было, соотнесенность стихотворения «Из Пиндемонти» с одой Горация к Меценату обнаруживает классическую основу этого пуш¬кинского шедевра. Основоположник классического стиля в русской поэзии, Пушкин стал им во многом благодаря тому, что в своем зрелом творчестве ориентировался на классические образцы мировой поэзии, среди которых особое место занимают произведения античной лирики. Классическая ан¬тичная поэзия вошла в лирику Пушкина как внутренний, существенный элемент ее.
П р и л о ж е н и е
Перевод Р.Бине оды Горация к Меценату:
A M é c è n e
Le Poète fait entendre que comme tous les homes ont leur passion, la sienne est de meriter une place entre les Poètes lyriques, surtout s’is a le suffrafe de son illustre ami.
Voici qui comptez des rois parmi vos ayeux, Mécène, ô mon appui et ma gloire la plus chère ; il en est qui s’applaudissent de s’être couverts de poussière dans la lice olympique; et qui, fiers d’avoir su de leurs roues brûlantes raser la borne sans la toucher, se croient élevés, par l’honneur de la palme, au rang des Dieux maîtres de l’univers. L’un est au comble de ses vœux, si la foule inconstante des enfants de Romulus s’empresse d’accumuler les honneurs sur sa tête : l’autre, s’il a renfermé dans ses greniers tout le blé qui produit la Libye.
Celui qui met sa joie à becher de ses mains le champ de ses pères, ne consentiroit pas, pour toute la fortune d’Attale, à fendre les flots, timide navigateur sur un vaisseau de Chypre, au milieu de lamer Egée.
A la vue des assauts que livre le vent du midi aux flots où périt Icare, le Commarcant épouvanté regrette le repos et les champs paisibles voisins de sa ville : bientôt il radoube ses vaisseaux maltraités par la tempête, et n’apprend jamais à supporter la pauvreté.
Tel autre ne hait point un vin de Massique, et dérobe volontiers aux affaires sérieuses une partie du jour ; nonchalamment étendu, tantôt à l’ombre d’un vert feuillage, tantôt à la source sacrée d’un paisible ruisseau.
Un grand nombre aime la guerre, et le son de la trompette mêlé à celui du clairon, et les combats abhorrés des mères.
Le chasseur demeure exposé aux rigueurs de l’air, et ne songe plus à sa jeune épouse, soit que sa mente fidèle ait senti le cerf, soit qu’is ait vu ses toiles rompues par un sanglier Marse.
Vous, Mécène, le lierre qui coronne les doctes fronts, vous met au rang des Dieux de l’Olympe^ et moi, l’ombre fraîche des bocages, les danses légères des Nymphes et des Saryres, me séparent ici-bas du vulgaire obscur ; si toutefois Euterpe ne m’intendit point sa double flûte, si Polhymnie ne refuse point d’accorder pour moi le luth de Lesbos. Oui : si vous me places entre les Poetes rivaux d’Alcée, je toucherai les astres de ma tête orgueilleuse.