Замысел "Поэмы", как известно, определился в Ташкенте.
Поэма была начата Ахматовой в 50 лет. Меньше чем через два года завершена. Вскоре открылось, что завершение не окончательное. Поэма периодически дописывалась и переписывалась, опять и опять принимая вид доведенной до конца вещи. В общей сложности это продолжалось 25 лет, т. е почти целиком всю вторую половину творческой жизни поэта. Как единое целое поэма существовала уже в 1942 году, в ней было тогда триста семьдесят строк. За время вставок и исправлений, из которых последние появились незадолго до смерти, всего прибавилось еще столько же, не считая строк, которые Ахматова оставила за пределами текста.
В 1962 г., т.е. тогда, когда была завершена "окончательная" редакция произведения и Ахматова начала активную работу над "Прозой о поэме", в цикле "Вереница четверостиший" появляется одно, которое можно рассматривать в общем контексте автоописания творческой биографии:
"И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной...
"Онегина" воздушная громада,
Как облако, стояла надо мной"
[5, с.211]
"Воздушная громада" "Онегина" - точно угаданное структурное решение пушкинского произведения, которое позволило ему стать, с стороны, "энциклопедией русской жизни", а с другой, - для избранного читателя - прозвучать как взволнованный лирический монолог. Способ реализации скрытой "между строк" пушкинской исповеди ("человеческий голос поэта") Ахматова как раз и стремилась разгадать.
Первой особенностью пушкинского текста, на которую обратил внимание Ю.М. Лотман, является принцип сознательных противоречий, которому следовал автор "Евгения Онегина": "Пересмотрел все это строго; / Противуречий очень много, / Но их исправить не хочу". Ахматова, используя в тексте поэмы прием автометаописания, в окончательной редакции произведения заострит внимание на наличие "противуречий", которые откажется исправлять: "До меня часто доходят слухи о превратных и нелепых толкованиях "Поэмы без героя" [...] Ни изменять ее, ни объяснять я не буду [5, с.274]
Примером такого знаменитого "противоречия" является образ "драгунского корнета". Пушкинский принцип сознательных противоречий, объясненный Лотманом стремлением художника к "построению текста, в основе которого лежало представление о принципиальной невместимости жизни в литературу", Ахматова реализовала как сознательную художественную установку. [25, с.14-15]
Ахматова дала первой части подзаголовок - "Петербургская повесть" - вслед за Пушкиным, назвавшим так "Медный всадник".
Пушкин написал "Медного всадника" осенью 1833 года в Болдине "Петербургская повесть" как назвал Пушкин эту поэму, описывает страшное наводнение 1824 года. Каждую осень многоводная Нева сталкивается в устье с сильным встречным западным ветром и начинает быстро подниматься в берегах. Низкие места, особенно Острова, да и весь город, построенный "под морем", оказываются под угрозой большего или меньшего затопления. Раз в несколько лет исполняющийся. В так называемом "Петербургском мифе", в мифе о городе, с самого своего основания попавшим под проклятье "быть пусту", этим наводнениям отводится существеннейшая роль" [31, с.129]
Непосредственно о "Петербургском мифе" говорится в статье Назирова Р.Г. "Петербургская легенда и литературная традиция": "Исток легенды о Петербурге - предсказание его скорой и неминуемой гибели относится к 1722 году: слухи о зловещих знамениях в Петербургском Троицком соборе, возникшие среди духовенства и быстро охватившие весь город: "Петербургу быть пусту" [30, с.122]
У Ахматовой один из эпиграфов к "части III" или "эпилогу":
"Быть пусту месту сему…
Евдокия Лопухина"
[5, с.296]
О том же в 3-й главе:
"И царицей Авдотьей заклятый,
Достоевский и бесноватый,
Город в свой уходил туман"
[5, c.287]
"Но главный смысл предсказания о гибели Петербурга не Божья кара за кощунство и не месть стихий. На современников страшное впечатление произвели методы великого плотника, безжалостное обращение Петра с "человеческим материалом. Петербург построен на костях мужиков… Первородный грех Петербурга состоял в том, что его красота и великолепие основаны на мученической смерти подневольных строителей города".
[30, с.123]
Анна Ахматова говорит об этом во второй главе в форме народной пословицы:
"А вокруг старый город Питер,
Что народу бока повытер"
[5, с.283]
А в третьей главе с пафосными, трагическими нотами:
"И весь траурный город плыл
По неведомому назначению
По Неве или против течения,-
Только прочь от своих могил"
[5, с.286-287]
"Ощущение нереальности города составляет "сердцевину петербургского мифа"… Пушкин создал новый образ Петербурга - города трагической красоты и безумия" [30, с.128, 131]
В ахматовской "Поэме без героя" присутствуют и нереальность, и "трагическая красота" и безумие - город "бесноватый" [5, с.287]
На непосредственную реминисценцию из "Медного всадника" указано в "Комментариях" к "Поэме без героя":
"И невидимых звон копыт…" [5, с.288] - "подразумевается призрак Медного всадника" [5, с.448]
"16 ноября 1823 года Пушкин писал А.А. Дельвигу: "Пишу теперь новую поэму, в которой забалтываюсь донельзя", а летом 1825 года - Л.Л. Бестужеву: "Полно тебе писать быстрые повести с романтическими переходами - это хорошо для поэмы байронической. Роман требует болтовни"
В "Главе, которая могла бы остаться без названия", искушая "соблазном довериться откровенности автора" и в то же время прнзнаваясь в "чистейшем кокетстве", Ахматова своеобразно цитирует пушкинское суждение о том, что "роман требует болтовни": "Конечно, каждое сколько-нибудь значительное произведение искусства можно (и должно) толковать по-разному (тем более это относится к шедеврам). Например, "Пиковая дама" и просто светская повесть 30-х гг. 19-го в., и некий мост между 18 и 19 веками (вплоть до обстановки комнаты графини), и библейское "Не убий" |...], но... я, простите, забалтываюсь - меня нельзя подпускать к Пушкину" (1, 352). Таким образом, и для Ахматовой "болтовня", т.е. ориентация на нелитературный рассказ, была необходима как "имитация свободной речи", которая оборачивалась созданием "надструктуры". Эта "надструктура" и есть тот самый "запрещенный прием", являющийся источником магии поэмы. Так же, как и для "Евгения Онегина", для "Поэмы без героя" характерно "не ослабление структурных связей" (при множестве семантических рядов, обеспеченных сложным механизмом авторского кодирования текста), а их увеличение". [42, с.15-16]
Кстати, пушкинская "Пиковая дама" тоже могла отразиться в "Поэме без героя": В.Я. Виленкин рассказывает, что "В 58, кажется" Ахматова, придя к нему в гости "сразу стала рассматривать, что висит на стенах. Остановилась у письменного стола перед акварельным эскизом В.В. Дмитриева" к "Пиковой даме"… Я только было открыл рот, чтобы объяснить, что это такое, но Анна Андреевна меня опередила, все еще не отрываясь от картинки:
От меня, как от той графини,
Шел по лестнице винтовой,
Чтоб увидеть холодный, синий,
Строгий час над снежной Невой.
… А потом я совершенно неожиданно нашел это четверостишие в примечаниях автора к "Поэме без героя" в качестве одной из не вошедших в окончательный текст, но тем не менее и не зачеркнутых дописок".
[10, с.63-64]
Сама Ахматова в своем произведении говорит, что "никаких третьих, седьмых, двадцать девятых смыслов поэма не содержит" [5, с.274]
Впрочем, доказательств связи "Поэмы без героя" и пушкинской "Пиковой дамы" более чем достаточно, причем большинство опровергает сказанное автором об отсутствии в поэме "третьих, седьмых, двадцать девятых смыслов". Чрезвычайно высоко ценя пушкинскую повесть Ахматова считала важнейшим ее достоинством наличие тайны.
В заметке "Пушкинская тайнопись" статьи "Пушкин в 1828 году" говорится о неоконченном Дубровском "Это, в противуположность "Пиковой дамы" вещь без Тайны"… Да, там есть все - но нет тайнописи "Пиковой дамы" [6, с.173]
Но зато это достоинство Ахматова приписала "Поэме без героя" в одной из незавершенных строф:
"Не боюсь ни смерти, ни срама,
Это тайнопись, криптограмма…"
* * *
"Но сознаюсь, что применила
Симпатические чернила,
Я зеркальным письмом пишу…"
[5, с.294]
Еще одна непосредственная ссылка Ахматовой на Пушкина в "примечаниях редактора" - пункт 21 - "пропущенные строфы - подражание Пушкину. См. "Об Евгении Онегине": "Смиренно сознаюсь также, что в "Дон Жуане" есть две пропущенные строфы" - писал Пушкин" [5, с.300]
Л.К. Долгополов один из главных символов "Поэмы без героя" - полосатой версты выводит из двух пушкинских стихотворений: "Возможный источник символа - стихотворение Пушкина "Зимняя дорога" и "Бесы" в первом - "Только версты полосаты попадаются одне" - строка, которая вырастает у Ахматовой до широкого обобщения пути - как пути человечества. Во втором - "верстою небывалой" перед испуганным взором путника возникает бес, и этот второй случай нам особенно важен: тема бесовщины - не последняя тема "Поэмы без героя", где она то разрастается до масштабов эпохи, то сужается до фокуса отдельной судьбы, поэтической судьбы в частности (ибо поэт в понимании Ахматовой не только соблазн для темных сил, но и сам соблазнитель для тех, кто поверит ему)" [15, с.23]
Но вернемся к связям "Евгения Онегина" с "Поэмой без героя": "Истинная характеристика героя в "Евгении Онегине" дается лишь негативно: