Три раза повторяется в описании жизни Сергия и мотив вкушения им хлеба: отрок Варфоломей-Сергий вкушает чудесный хлебец, который дает ему таинственный священник; Сергий работает за решето гнилых хлебов, которые составляют его дневную пищу; Сергий и другие монахи едят привезенные в монастырь сладостные хлебы.
Три чудесных видения Сергия-игумена составляют в Пространной редакции Жития отдельные главки: это видение ангела, служащего литургию в храма вместе с Сергием; это посещение Сергия Богоматерью, которая обещает заботиться об основанном им монастыре; это явление огня, осеняющего алтарь во время литургии, которую служит Сергий. Эти чудеса часто упоминаются в исследовательской литературе как указание на глубину мистической настроенности Сергия, лишь отчасти приоткрытых в Житии. Также часто эти «световые» чудеса истолковываются как свидетельство приверженности Сергия исихастскому учению о нетварном (божественном, нефизическом) свете. Исихасты считали таким свет, которым просиял Иисус Христос, согласно евангельскому сказанию, на горе Фавор; созерцание этого света открывается святым, достигшим особенного мистического состояния. «Световые» чудеса в Житии Сергия Радонежского восходят к ранневизантийским житиям (см.: Клосс Б.М. Избранные труды. Т. I. С. 36-37).
На протяжении всего Жития рассказывается о трех чудесных явлению Сергию божественных сил: это ангел в образе старца-священника, дарующий отроку Варфоломею «книжное разумение»; это ангел, служащий Сергию на литургии; и это Богоматерь с апостолами Иоанном и Петром.
В триады соединены и образы монахов в Житии. Прежде всего, это триада «Сергий – его старший брат Стефан и племянник Стефана Феодор», а также «мистическая группа» (Федотов Г.П. Святые Древней Руси. С. 148) учеников Сергия – Симон, Исаакий и Михей. В Житии также упоминается о духовном общении Сергия с митрополитом Алексием и со Стефаном Пермским - Сергий и два архиерея тоже образуют триаду. В.О. Ключевский рассматривал этих трех русских пастырей именно как духовную триаду, троицу: «В это именно время, в начале сороковых годов XIV в., совершились три знаменательные события: из московского Богоявленского монастыря вызван был на церковно-административное поприще скрывавшийся там скромный сорокалетний инок Алексий; тогда же один 20-летний искатель пустыни, будущий преподобный Сергий в дремучем лесу <…> поставил маленькую деревянную келью с такой же церковью, а в Устюге у бедного соборного причетника родился сын, будущий просветитель Пермской земли св. Стефан. Ни одного из этих имен нельзя произнести, не вспомнив двух остальных. Эта присноблаженная триада ярким созвездием блещет в нашем XIV в., делая его зарей политического и нравственного возрождения Русской земли. Тесная дружба и взаимное уважение соединяли их друг с другом. Митрополит Алексий навещал Сергия в его обители и советовался с ним, желая иметь его своим преемником. Припомним задушевный рассказ в житии преподобного Сергия о проезде св. Стефана Пермского мимо Сергиева монастыря, когда оба друга на расстоянии 10 с лишком верст обменялись братскими поклонами» (Ключевский В.О. Значение преп. Сергия Радонежского для русского народа и государства // Жизнь и житие Сергия Радонежского. С. 263).
Тройные (тернарные) структуры, имеющие символический религиозный смысл, - отнюдь не отличительная особенность именно Жития Сергия Радонежского. Они характерны, например, еще для Жития Феодосия Печерского – первого русского монашеского (преподобнического) жития. Тремя плачами – пермских людей, пермской церкви, и «инока списающа» – завершается написанное Епифанием Премудрым Житие Стефана Пермского.
Но Житие Сергия Радонежского в сравнении с другими агиобиографиями отличает «перенасыщенность» тройными повторами, имеющими символический смысл. При этом, прежде всего, в триаду выстраиваются события жизни святого, число которых было таковым на самом деле. Это, естественно, крещение, пострижение и принятие игуменства Сергием. Однако эта «реальная», заданная самой жизнью и неизбежная для жизнеописания любого преподобного триада в Житии маркирована с помощью дополнительных общих элементов, встречающихся во всех трех эпизодах. С другой стороны, носителем семантики в Житии становится и план выражения как таковой. Так, из многочисленных бесовских угроз и приходов диких зверей к Сергию выбраны лишь три случая; то же самое, по-видимому, можно сказать и о триадах Сергиевых чудес, и о выделении триад среди троицких иноков, и – тем более – о организации диалогов по принципу триады. Епифаний выступает в роли книжника, лишь фиксирующего мистическое присутствие Святой Троицы в жизни Сергия. Он подобен иконописцу, который «не сочиняет и з с е б я образа, но лишь снимает покровы с уже, и притом примирно, сущего образа: не н а к л а д ы в а е т краски на холст, а как бы расчищает посторонние налеты его, «записи» духовной реальности» (Флоренский П.А. Моленные иконы преподобного Сергия // Флоренский Павел, свящ. Сочинения: В 4 т. Т. 2. С. 383-384). И в то же время его роль активна: а его текст как бы предстает художественным произведением par excellence. Для него характерны и «интимный характер связи между референтом, означаемым и означающим», и «совпадение всех структурных уровней по рисунку структуры» – те признаки, которые, как считает У. Эко, присущи эстетическому сообщению (Эко У. Отсутствующая структура: Введение в семиологию. Пер. с итал. СПб., 1998. С. 81-84).
И фразовый, и надфразовый уровни текста в Житии содержат тройные повторы, обозначающие присутствие Святой Троицы, ее таинственное водительство в жизни Сергия. Эта же семантика прямо выражена в разъяснениях агиографа Житие Сергия Радонежского - целостный текст. Его единство – косвенное свидетельство в пользу того, что в древнерусской культуре сочинения могли осознаваться как самодостаточные произведения, сохраняющие идентичность в разных контекстах – в составе богослужения, в монастырском и домашнем чтении. Изложение распространенной в западной медиевистике концепции об отсутствии в древнерусской словесности произведений и о существовании исключительно текстов, теряющих самоидентичность в различных ритуальных и словесных контекстах, содержится в работе Н.Ингэма (Ingham N. Early East Slavic Literature as Sociocultural Fact // Medieval Russian Culture. Vol. 2. Berkeley, Los Angeles, London, 1994 [California Slavic Studies] P. 1-17; автор статьи полемизирует с этой концепцией).
В Житии снимается противопоставление «форма – содержание», а события и их знаки в тексте не различаются, что вообще характерно для средневекового сознания. При этом о тайне Сергия и о тайне Святой Троице говорит не агиограф, но как бы сам текст и сама жизнь.
Житие Сергия Радонежского свидетельствует, что новое в традиционалистском тексте может создаваться не благодаря оригинальности сообщения (содержания произведения), но благодаря особенностям кода (системы приемов, языка, посредством которого передается это содержание). Житие Сергия Радонежского – пример, когда заданное, привычное содержание передается с помощью кодов, взаимодействие которых в тексте непредсказуемо и оригинально. Читатель Жития знает, что ему будет сообщено о мистической связи жизни Сергия со Святой Троицей. Но он не может предугадать, как это будет сделано: на фразовом уровне, на событийном уровне (причем не известно, через какие события), с помощью разъяснений агиографа и ретроспективных аналогий. Элементы тройных повторов в Житии нередко не образуют единые блоки, но разделены значительными фрагментами текста. Читатель должен обнаружить эти ряды. Чтение Жития оказывается воссозданием жизни святого как целостности, обладающей смыслом. Текст Жития ведет читающего и к глубинному смыслу догмата о Святой Троице – смыслу многозначному и потаенному, созданному не в Житии, но уже «преднайденному» агиографом. Отказ агиографа от объяснения богословского смысла Святой Троицы может объясняться не «туманностью» представлений о значении Троицы для составителя Жития, как полагают Г.П.Федотов и В.Н.Топоров, а желанием не прикасаться к умонепостигаемому, подчеркнуть тайну Троицы.