Но смысловая и стилистическая весомость глаголов не означает у Пушкина пренебрежения к другим категориям слов. Каждое слово отбирается с максимальной тщательностью и сочетается в предложении с другими словами с максимальной точностью. В результате и рождается та «прелесть нагой простоты», которая является основой выразительности пушкинской прозы.
Скупо употребляя различные образные средства, Пушкин, конечно, не отказывается от них совсем. Для пушкинской прозы наиболее характерно не то, что образные средства употребляются в ней редко, а то, что они никогда не являются самоцелью, никогда не являются лишь средством «украшения слога», но всегда служат для более глубокого раскрытия содержания, всегда несут богатейшую смысловую информацию.
Рассмотрим такой коротенький отрывок из «Станционного смотрителя»:
«Но смотритель, не слушая, шел далее. Две первые комнаты были темны, в третьей был огонь. Он подошел к растворенной двери и остановился. В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле. Она с нежностью смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы. Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он поневоле ею любовался».
Три первые фразы предельно лаконичны. Здесь нельзя опустить ни одного слова, не нарушив логики сообщения. Например, нельзя опустить определение «растворенной» к слову «двери», так как если бы дверь не была растворенной, смотритель не мог бы увидеть того, что происходило внутри комнаты. Но далее в предложениях появляются второстепенные члены, которые с точки зрения логики сообщения могли бы быть опущены. Сравните: «В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости» — «В комнате сидел Минский». Но эти второстепенные члены указывают на детали, имеющие важнейшее художественное значение. Тут проявляется наиболее характерный для Пушкина прием: передача целого комплекса понятий и эмоций через деталь, выраженную часто всего несколькими словами, а иногда и всего одним словом.
«В комнате, прекрасно убранной» — это определение указывает на обстановку, в которой живет Дуня. Заметим, что автор вообще нигде в повести не говорит о том, как жила Дуня у Минского. Он только показывает это через детали. «Минский сидел в задумчивости» — перед этим Минский имел объяснение с отцом Дуни, и его задумчивость — результат этого объяснения. «Дуня, одетая со всею роскошью моды» — еще одна важная деталь, указывающая, как живет Дуня. «Дуня... сидела на ручке его кресел, как наездница на своем английском седле» — это сравнение употребляется не столько для того, чтобы показать позу Дуни, сколько для того, чтобы подчеркнуть, что Дуня живет теперь совсем не в той среде, в которой выросла, а в иной, в аристократической, в среде, в которой вращается Минский, в среде, в которой дамы ездят верхом на прогулку. «Она с нежностью смотрела на Минского»— эта деталь подчеркивает, что Дуня любит Минского, «...наматывая черные его кудри на свои сверкающие пальцы». Этот эпитет смело можно назвать типичнейшим для Пушкина. Писатель не пишет: «пальцы, унизанные перстнями с драгоценными сверкающими камнями». Он употребляет всего одно слово, один эпитет-метафору. Рядом с этим эпитетом «оживает» и обычный, неоригинальный эпитет «черные кудри». Сверкающие пальцы в черных кудрях — яркий, поражающий зрительный образ. Но эпитет «сверкающие» несет на себе не только художественно-изобразительную нагрузку. Он, как и все другие выделенные нами детали, несет и смысловую информацию. Он опять-таки подчеркивает богатство, роскошь, которыми окружена Дуня.
Заканчивается отрывок описанием реакции смотрителя на увиденную им сцену. Реакция эта подана с предельной сдержанностью. Это вполне соответствует образу Самсона Вырина — в отношении к нему всякая чувствительность, патетика и многословие были бы совершенно неуместны (2, с. 117).
Как видно, художественно-изобразительные средства языка прозы Пушкина полностью подчиняются тем требованиям, которые предъявляются им к литературному языку.
Заключение
На основе полученных из реферата знаний можно с уверенностью назвать Пушкина реформатором, основоположником современного русского литературного языка. Величайшей заслугой Пушкина является то, что в его творчестве были выработаны и закреплены осознанные и принятые современниками и последующими поколениями общенациональные нормы русского литературного языка.
Пушкин сформулировал и выработал характерные для него принципы народности и историзма, эстетические принципы «соразмерности и сообразности». Пушкин противостоял как концепции Шишкова, в которой церковнославянский язык был основой русского литературного языка, так и направлению Карамзина с его европеизацией литературного языка. Не боясь критики, он развивал язык по новому направлению.
Нашей современности оставлены в наследство не только чудесные образцы художественного творчества Пушкина, но и созданные им крылатые слова, которые используются в современном русском языке.
Пушкин преодолел границу между языком народа и языком книг, сделав русский язык естественным, тем самым обогатив его.
Творчество Пушкина открыло свободный путь для дальнейшего развития русской художественной речи.
Невозможно недооценить значение Пушкина для истории русского литературного языка. И. С. Тургенев писал о Пушкине: «Нет сомнения, что он [Пушкин] создал…наш литературный язык и что нам и нашим потомкам остается только идти по пути, проложенному его гением».
Список литературы
Виноградов В. В. Язык Пушкина Пушкин и история русского литературного языка / В. В. Виноградов. – М.: Academia, 1935. – 457 c.
Лежнев А. З. Проза Пушкина: Опыт стилевого исследования / А. З. Лежнев. – Изд. 2-е. – М.: Художественная литература, 1966. – 263 с.
Пушкин А. С. Сочинения / А. С. Пушкин; под ред. И. Париной. – Т. 3. – М.: Художественная литература, 1987. – 528 с.
Филкова П. Д. История русского литературного языка (середина XVIII – конец XX века) / П. Д. Фиалкова, А.А. Градинарова. – М.: Парадигма, 1999. – 256 с.
Русские писатели о языке (XVIII – XX вв.) / Под ред. Б. В. Томашевского и Ю. Д. Левина. – М.: Сов. писатель, 1954. – 854 с.