Но замечание И.Н. Сухих, что трепет у Фета – это «в конечном счете – метафора, круговорота, вечного возвращения весны» (Там же. С. 51), по-моему, - весьма рискованное перенесение поэтического представления, запечатленного в слове «трепет», на сферу явлений, с этим представлением прямо в текстах поэта не связанную; здесь исследователь подчиняется не логике анализа, а следует принципу художественной аналогии, метафоры.
Как и у В.А. Жуковского, признак трепетанья отнесен у Фета иногда к природным явлениям и к неодушевленным предметам: «Вдали огонек одинокий / Трепещет под сумраком липок» («Весеннее небо глядится…», 1844). однако оно ассоциируется и с душевным движением: «И трепет в руках и ногах» («Я жду… Соловьиное эхо…», 1842). «Я снова умилен и трепетать готов» («Страницы милые опять персты раскрыли…», 1884).
Глагол «шепчут» может быть понят как метафора - указание на шелест листвы, но его метафорическое значение прежде всего мотивировано не реальным звуком, напоминающим шепот, а представлением об одушевленности деревьев как таковым. Не случайно глагол «шепчут» поставлен в один ряд с глаголом «вздыхают» посредством соединительного союза «и». Глагол же «вздыхают» – исключительно одушевляющая метафора, вовсе не обозначающая реальные звуки, «издаваемые» деревьями
Образы весны и зимы в фетовской поэзии не только предметны, но и символичны. Символический характер фетовского стихотворения подчеркнут посредством именования деревьев «воскреснувшими»: клены и березы ассоциируются с воскресшим душою, обновленным человеком. Переносный, символический план также высветлен благодаря такому слову с отвлеченным значением, характеризующему весну, как «возрожденье».
В подтексте стихотворения прослеживается мотив творчества. Выражение «рой живых и сладких грез» если не обозначает прямо поэзию, игру вдохновения и воображения, то вызывает напоминание о них. Поэтизм «грезы» традиционен в применении к мечтаниям поэта. Соответственно, трезвость сосен может быть воспринята как поэтический антоним «опьянения» - вдохновения.
«Сосны» – полемическая реплика Фета в поэтическом диалоге с А.С. Пушкиным. У А.С. Пушкина они ассоциируются с долговечностью; таковы три сосны и молодая сосновая поросль – «племя незнакомое» в стихотворении «…Вновь я посетил…». Иглы другого вечнозеленого дерева, ели, вызывают радостное представление о вечной жизни природы, не прекращающейся даже зимою («ель сквозь иней зеленеет» – «Зимнее утро»).
В европейской традиции, восходящей еще к античности, хвойные деревья ассоциировались со смертью и с погребальными обрядами. В стихотворениях столь близкого Фету поэта, как В.А. Жуковский, сосны наделяются эпитетом «черные», указывающем на безжизненность, связь с миром небытия: таковы «черные сосны», осеняющие могилы, в элегии «Сельское кладбище». В оригинале перевода-переложения В.А. Жуковского – «Элегии, написанной на сельском кладбище» английского поэта Т. Грея «черных сосен» нет (см.: Зарубежная поэзия в переводах В.А. Жуковского: Сборник / Сост. А.А. Гугнин. М., 1985. Т. 1. С. 326).
Строка «Когда уронит лес последний лист сухой» - поэтическое эхо, «свободная» цитата пушкинских «Роняет лес багряный свой убор» («19 октября» 1825 г.) и «Уж роща отряхает / Последние листы с нагих своих ветвей» («Осень»). В «19 октября» листопад ассоциируется с «осенью души», в «Осени» тональность образа другая, но также никак не связанная с весенним возрождением.
Непривлекательная «холодная краса» напоминает «вечную красу» «равнодушной природы» из пушкинского стихотворения «Брожу ли я вдоль улиц шумных…». Однако оценка этой вечной красоты у двух стихотворцев противоположна: А.С. Пушкин благословляет ее, Фет от нее отворачивается.
Лексика стихотворения подчеркнуто традиционна и для 1850-х гг. архаична. Изобилуют поэтизмы: метафорический «рой» (грез), напоминающий батюшковское «где нежились рои красот» («Ты пробуждаешься, о Байя, из гробницы…»); эмоционально-оценочный эпитет «сладких», словно переселившийся в стихотворение из поэзии В.А. Жуковского и К.Н. Батюшкова; «трепет»; метафорические «шепчут», «вздыхают». Грамматическая форма «оне» (с ятем на конце) - форма женск. рода местоимения «он» в множ. числа именит. падежа; эта форма, характерная для церковнославянского языка, в разговорном русском языке была вытеснена формой «они», которая стала общей для всех трех родов. В литературном языке написание оне было традиционным; оно было указано как нормативное Я.К. Гротом при кодификации правил русской орфографии (см.: Грот Я.К. Русское правописание: Руководство, составленное по поручению Второго отделения императорской Академии наук. <Изд. 11-е>. СПб., 1895.С. 67) и являлось таковым до орфографической реформы 1917 г. (ср.: Виницкий С. Введение в дореформенную орфографию – http://imwerden.de/pdf/winitsky_vvedenie_v_orfografiju.pdf.). Употреблялась ли Фетом рифма «оне – весне» как поэтизм, противопоставленный обычному произношению этих слов (они – весне), сказать затруднительно.
Известны случаи, когда в поэтических текстах написание рифмующихся слов подчинялось принятой традиции, но их произношение, диктуемое рифмой, отражало не книжную норму, а реальную речь. Ср., например, в стихотворении Е.А. Боратынского «Къ - » («Зачем живые выраженья…», ранняя редакция) рифму в строках: «Душа полна тоски ея» – «И на смятение мое». «Ея» – литературное написание формы родительного падежа местоимения «она», рифма отражает разговорную норму произношения этого слова: «её» (созвучно с «моё»).
Точно такая же рифма есть в стихотворении – посвящении «М.Ф. Ванлярской при получении визитной карточки с летящими ласточками» (1891), не ориентированном на высокую поэтическую традицию. Рифма «оне» («трескучие звезды» - искры) – «мне» встречается в шутливой поэме «Сон» (1856), по крайней мере в этом случае она явно не наделена особым поэтическим ореолом, а воспринимается как нейтральная. Но в стихотворении на высокую философскую тему «В полуночной тиши бессонницы моей…» (1888), ориентированном на пушкинские «Стихи, сочиненные ночью, во время бессонницы» и «В начале жизни школу помню я…» и написанном в традиционно поэтическом стиле, рифма «в огне» – «оне» («богини») может быть воспринята как специфически книжная и архаизированная. Так же можно было бы, по-видимому, определить рифму «во сне» – «оне» («песни») в стихотворении – символической картине на темы поэзии и любви «Соловей и роза» (1847). Возможно, таков и смысловой ореол рифмы «стороне» – «оне» («собаки») в стихотворении «Диана, Эндимион и сатир (Картина Брюллова)» (1855), ориентированном на традиции античной описательной лирики. Но рифма «в утомительном сне» - оне» («полуночные образы») в стихотворении «Полуночные образы реют…», как представляется, таких оттенков смысла не содержит.
Метр и ритм
Стихотворение написано шестистопным ямбом с концевыми строками каждой из трех строф, написанными четырехстопным ямбом. Метрическая схема шестистопного ямба: 01/01/01/01/01/01 (для четных строк в стихотворении Фета: 01/01/01/01/01/01/0). Рифмовка перекрестная (АБАБ); нечетные строки соединены мужской рифмой, четные – женской. Для этого размера характерна обязательная цезура после шестого слога, делящая стих на два равных трехстопных полустишия. Есть она и у Фета: «Средь кленов девственных / и плачущих берез» (6 + 6 слогов) или: «Я видеть не могу / надменных этих сосен» (6 + 7 слогов). (Цезура – словораздел, повторяющаяся межстиховая пауза, находящаяся на постоянном месте, после определенного слога определенной стопы; в терминологии В.Я. Брюсова это «большая цезура» в отличие от «малой» - паузы, находящейся после каждого слова в строке или комплекса слов, объединенных одним ударением; см.: Брюсов В. Основы стиховедения. Курс ВУЗ. Части первая и вторая. Изд. 2-е. М., 1924. С. 27). .
Еще с первых десятилетий XIX в. шестистопный ямб проникает философскую лирику (Гаспаров М.Л. Очерк истории русского стиха: Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. М., 1984. С.111). Поэтому написание «Сосен» - стихотворения философского – шестистопным ямбом естественно. В 1840-х гг. и позднее шестистопный ямб достаточно часто встречается и в описательной пейзажной лирике (Там же. С. 165). Метрическим образцом и предметом полемики в трактовке темы осени для Фета могла быть «Осень» А.С. Пушкина, также написанная шестистопным ямбом.
В четырехстопных строках, завершающих каждую из строф, также присутствует цезура: «И трезвый вид / мне их несносен»; «Пору зимы / напоминают» (4 +5 слогов).
Благодаря смена размера с шестистопного на четырехстопный выделены концевые строки каждой из трех строф, выделены и содержащиеся в них смыслы: «несносность» сосен – связь сосен с зимой – пугающий «иные поколенья» вид.
Для ритмики стихотворения характерен пропуск схемных ударений на ключевых эпитетах: «девственных», «плачущих», «воскреснувших», - схемные ударения должны приходиться на слоги, составляющие окончания. Таким образом эти слова приобретают дополнительное выделение; выделены они также и потому, что занимают предцезурную и послецезурную позиции. В строке «И, неизменные, ликующей весне» пропущено ударение на втором слоге, который составляет безударная приставка «не-», а вместо этого содержится сверхсхемное ударение на начальном союзе «и», благодаря чему создается пауза перед словом «неизменные» – интонационное выделение смысла, в этом слове заключенного.
Звуковой строй
Для стихотворения характерна аллитерация на парные свистящие согласные «с» и «з», в слабой позиции оглушающийся и переходящий в «с»: «Средь кленов девственных и плачущих берес». Этот звуковой ряд ассоциируется с двумя противоположными смыслами, связанными с лиственными деревьями и с соснами: ‘лиственностью’, ‘воскресением, возрождением ’ («девственных», «берез», «сладких», «грез», «воскреснувших», «соседей», «вздыхают», «станет», «весны», «возрожденья») и ‘хвойностью’, ‘пугающей мертвенностью’, ‘надменностью’, ‘холодностью’ («сосен», «смущают», «трезвый», «несносен», «не знают», «неизменные», «зимы», «лист сухой», «смолкнув», «останутся», «красой»).