13 марта 2002 г. на гражданской панихиде в Институте русского языка им. В. В. Виноградова РАН прозвучало много трагически-памятных речей, обращенных во след ушедшему. Мне запомнилось такое. Кто-то сказал: «Русского человека стало меньше». В осознании этого чувствовалась невосполнимая утрата, боль и какая-то зияющая пустота.
По христианскому обычаю отпевали Олега Николаевича Трубачева в нижней церкви храма Христа Спасителя, расположенного там же, на Волхонке, как раз напротив его родного института. Он был похоронен на Троекуровском кладбище Москвы.
Уход Олега Николаевича обнажил снова и снова гордую, но трагическую участь русского ученого-интеллигента: как хрупок человеческий механизм, как могуч человеческий дух.
И сейчас, по прошествии нескольких лет, отделяющих нас от эпохи Трубачева и славистов его поколения (приходится, увы, констатировать, что это время медленно уходит в прошлое), по-прежнему живет ощущение той действительно большой величины, какой был Олег Николаевич Трубачев — человек редкой созидательной силы, огромного трудолюбия и неиссякаемой веры в практическую мощь науки, ценностей культуры, родного языка. Вечная память великому труженику и славному гражданину Отчизны — Олегу Николаевичу Трубачеву.
II. Из личных воспоминаний об О. Н. Трубачеве
К этим биографическим заметкам (точнее — размышлениям), более или менее похожим на остальные, но, смеем заметить, все же оживляющим облик почтенного ученого с других сторон, хотелось бы добавить несколько слов о наших встречах и беседах с Олегом Николаевичем, о том, как тогда, еще совсем молодым исследователем, я оказался перед ЛИЧНОСТЬЮ, о том, что запомнилось мне…
Мы познакомились с О. Н. Трубачевым году в 1998 или чуть раньше. Я давно вынашивал мысль об опубликовании статьи о В. В. Виноградове в «Вопросах языкознания». В один из дней решился обратиться с просьбой к главному редактору журнала рассмотреть эту работу. О. Н. Трубачев согласился и вскоре рекомендовал ее к печати. Меня тогда поразило одно качество ученого и человека: при всей загруженности научными делами и многочисленными поручениями он лично ознакомился с моей статьей, хотя вполне мог отдать ее на прочтение любому члену редколлегии…
Все наши встречи, такие недолгие, но памятные для меня, так или иначе сводились к именам в науке. Чаще всего это были ученые прошлого, которых знал Олег Николаевич: Б. Унбегаун, М. Фасмер, В. В. Виноградов, С. И. Ожегов и др. Во многом благодаря стараниям О. Н. Трубачева в «ВЯ» регулярно публиковались архивные материалы, и рубрика «Из истории науки», часто пустующая в журнале, вновь ожила.
Он был всегда вежлив и корректен, готов откликнуться на любую свежую идею, понять ее и оценить (даже если это выходило за рамки его представлений). Можно сказать, что он своим авторитетом держал в руках журнал «Вопросы языкознания», который за годы «правления» Олега Николаевича укрепил свои позиции, расширил состав авторов, имел четко выраженную лингвистическую стратегию, чуждую русофобству и его проявлениям даже в скрытых формах.
Мне запомнилось чествование О. Н. Трубачева в Российской государственной библиотеке по случаю его 70-летнего юбилея и тот заслуженный пафос речей, которые, казалось, смущали Олега Николаевича, привыкшего к тихой кабинетной работе ученого и тяготившегося суетой празднеств. На созданной выставке были представлены его многочисленные книги, оттиски из журналов, отдельно — словарная работа. Все это являло собой результат большой внутренней созидательной силы личности, отличавшейся последовательностью и гармонией. В этом, наверное, и состоит суть настоящего ученого, каким навсегда останется в памяти Олег Николаевич Трубачев.
Другое свойство «кабинетного» облика ученого никак не вяжется с его академической деятельностью, которая сейчас все более принимает образец «клуба по интересам». О. Н. Трубачев всегда живо откликался на приглашения выступить по злободневным проблемам нашего бытия на радио, давал интервью в газеты, читал лекции перед студентами и преподавателями в вузах России. Иными словами, общение для него, так же, как и образование, не было логическим продолжением «карьеры», а естественным состоянием души. Он хорошо понимал, что не только Москва с ее «имперскими» амбициями строит фундамент научных знаний, но и в регионах есть живые островки мысли, подчас более яркой и насыщенной идеями, чем в закосневших коридорах академической среды. Отсюда — его поездки в Рязань и ее окрестности, на историческую родину И. И. Срезневского, выступления на кирилло-мефодиевских празднествах в Новгороде, Киеве, Минске, Смоленске. Нельзя не поразиться тому, с каким энтузиазмом он занимался этим непопулярным сейчас делом — просвещением, но осуществлял это как-то очень тихо, без «свиты».
Олег Николаевич за свою не очень долгую жизнь успел многое сделать в науке. Он никогда (по крайне мере, по моим наблюдениям) не кичился тем, чтó он открыл, кого превзошел… — он просто работал и жил НАУКОЙ, без которой не мог себя мыслить. Это ощущение живого сплава всегда возникает и при чтении работ ученого, в которых не было дилетантизма, а всегда строгий, обоснованный подход, глубокое знание предмета и в то же время — чувство меры и филологического такта.
В его внешнем облике, поведении, манерах не замечалось никакого позерства и «игры на публику». Он естественно жил, также думал, писал и искал, как и все мы, гармонии в жизни.
Когда-то, теперь уже давно, в 1940-е гг., крупный советский ученый-тюрколог Н. К. Дмитриев писал о другом выдающемся слависте А. М. Селищеве: «Многое и многое ценное для науки унес с собой Афанасий Матвеевич, многое осталось в незавершенном виде. Однако и то, что успел он создать, высится, как гордый памятник научного творчества».
Подобно своему предшественнику, одному из замечательных славистов XX века, О. Н. Трубачев и сейчас своими трудами открывает новые горизонты для научного творчества.
III. О. Н. Трубачев как исследователь русской старины:
из «Смоленских мотивов»
Труды и высказывания академика РАН О. Н. Трубачёва в области славянской и особенно русской культуры широко известны в России и за её пределами. Всегда основанные на богатом «природном» материале, подкреплённые интересными личными наблюдениями учёного, имеющего большую научную да и, пожалуй, житейскую практику, его работы не просто увлекают читателя своей новизной, нетрафаретностью примеров и замечаний, но, и личной заинтересованностью, и гражданской позицией автора. Они как бы стирают грань между строгими рамками академичности и особым, подчас только ему ведомым оттенком смысла, заставляя каждый раз останавливаться, вдумываясь и вчитываясь в его слог.
Работы О. Н. Трубачёва обращают читателя в ту сферу истории и культуры славян, которая до сих пор обсуждалась и обсуждается неохотно, с оглядкой на прошлое, причём иногда болезненной, обременённой сложившимися стереотипами. У О. Н. Трубачёва, напротив, история не является антагонистом, полемика с которым часто уносит в сторону, она лишь подталкивает его к новым открытиям, подсказывает время и «местодействие» славянского братства. Мы склонны считать, что работы ученого не всегда выдерживают известного принципа сторонников «чистой» науки (да и стоит ли?): язык ради языка, но в них непременно ощущается дыхание эпохи, не абстрактное теоретизирование и загруженность компьютерной терминологией, обосновавшейся даже здесь, в социо- и этнолингвистических исследованиях, в этимологической лексикографии, которая, казалось бы, должна быть свободна от претензий «новых лингвистов», а тот veteris vestigia flammae, что служит неизменным спутником всякого подлинного ученого. И здесь не только (а в ряде фрагментов — не столько) языковедческий инструментарий выступает на первый план. Знакомясь с работами ученого, можно заметить, что и археология, и этнография, и гео-, и этнонимика народов и культур находят удачное соединение, закрепляясь и отражаясь в языке, хранящем пласты древних цивилизаций.
Цикл «смоленских» работ О. Н. Трубачёва в этом отношении весьма показателен и не раз обсуждался на страницах научных изданий. Позже именно «смоленские мотивы» завершили одну из недавних книг ученого «В поисках единства», выдержавшую к настоящему времени два издания (1-е изд. — М., 1992). И это не было случайным ходом. Великий Новгород — древний Киев — белорусская земля — смоленщина — вот те оплоты Русской земли — основы её просвещения, духовной культуры и национальной самобытности, которые в немалой мере определили характер развития Русского государства и его становление как независимого центра, объединившего восточнославянские народы. И снова, возвращаясь к мысли О. Н. Трубачёва о Великом водоразделе, будто бы самой природой обозначенном и выбранном, — именно Смоленская земля стала тем уникальным незамкнутым этно-, гео- и лингвографическим полем, на карте которого проходила жизнь не одного поколения великорусов. Примечательны слова учёного: «… кроме главных в истории русской Смоленщины южных и западных истоков населения и культуры, давали о себе знать также восточные культурные импульсы, и смоленская Русь от них не отгораживалась, принимала их в свою культурную сокровищницу подобно тем древним арабским диргемам, которые осели в русских кладах и могильных курганах»[viii].
В заключение приведём стихотворение известного географа культуры и историка П. Н. Савицкого, предвосхитившего в какой-то мере некоторые ценные идеи О. Н. Трубачёва. (Вспомним хотя бы его брошюру «Россия — особый географический мир»). П. Н. Савицкий — не только был ученым-практиком, но и, вероятно, как и всякий одаренный и самобытно мыслящий человек, не мог удержаться только в рамках научных разысканий. Многое из того, что волновало его, выражено в поэтических миниатюрах, где он стал своего рода зачинателем нового жанра — географической поэзии. Вот эти строки, посвященные Смоленску[ix]: