«Жизнь наша лицейская, — писал Пущин, — сливается с политической эпохой народной жизни русской: приготовлялась гроза 1812 года. Эти события сильно отразились на нашем детстве… Газетная комната никогда не была пуста в часы, свободные от классов; читались наперерыв русские и иностранные журналы, при неумолкаемых толках и прениях. Всему живо сочувствовалось у нас: опасения сменялись восторгами при малейшем проблеске к лучшему».
Естественно, что тема отечественной войны 1812 года нашла очень громкий отклик в поэтическом творчестве Пушкина. Эта тема входит в творчество Пушкина органически и глубоко. Уже в детских откликах Пушкина на события 1812 года за любованием внешней, парадной стороной победоносной войны чувствуется стремление связать русскую победу над Наполеоном с общим ходом русской истории, понять эту победу как закономерный этап в осуществлении Россией ее исторического предназначения. И вместе с тем Пушкин постоянно говорит об этих событиях не как посторонний и бесстрастный наблюдатель, а голосом, исполненным глубокого внутреннего чувства, как человек, для которого боль родины есть его личная боль, счастье родины – его личное счастье.
Эти две линии в отношении Пушкина к войне 1812 года, возникая в его ранних произведениях, крепнут и остаются неизменными в его творчестве до конца. В детском, еще подражательном, но по-своему блестящем стихотворении «Воспоминания в Царском Селе», читанном Пушкиным на лицейском экзамене в январе 1815 года, поэт ставит события 1812 года в прямую связь с колоссальными успехами русской государственности в течение XVIII века:
О громкий век военных споров,
Свидетель славы Россиян!
Ты видел, как Орлов, Румянцев и Суворов,
Потомки грозные славян,
Перуном Зевсовым победу похищали;
Их смелым подвигам, страшась, дивился мир…
И ты промчался, незабвенный!
И вскоре новый век узрел,
И брани новые, и ужасы военны…
Наполеон напал на Россию, но он не предвидел сопротивления, которое его ожидало:
Страшись, о рать иноплеменных!
России двинулись сыны,
Восстал и стар, и млад, летят на дерзновенных,
Сердца их мщеньем зажжены.
Вострепещи, тиран! Уж близок час паденья!
Ты в каждом ратнике узришь богатыря,
Их цель иль победить, иль пасть в пылу сраженья
За Русь…
Проникновенным голосом юноша-поэт говорит о трагической роли, которая выпала на долю Москвы:
Края Москвы, края родные,
Где на заре цветущих лет
Часы беспечности я тратил золотые,
Не зная горестей и бед,
И вы их видели, врагов моей отчизны,
И вас багрила кровь и пламень пожирал!. .
Где ты, краса Москвы стоглавой,
Родимой прелесть стороны?
и т. д. Но вот как рисуется поэту конечный итог войны:
Где ты, любимый сын и счастья, и Беллоны[i],
Презревший правды глас, и веру, и закон,
В гордыне возмечтав мечом низвергнуть троны?
Исчез, как утром страшный сон!
В Париже росс! Где факел мщенья?
Поникни, Галлия, главой.
Но что я вижу? Росс с улыбкой примиренья
Грядет с оливою златой.
Еще военный гром грохочет в отдаленье,
Москва в унынии, как степь в полнощной мгле,
А он – несет врагу не гибель, но спасенье
И благотворный мир земле.
Здесь не место подробно перечислять все отклики Пушкина на войну 1812 года, воспитавшую его как поэта-гражданина, но нельзя не показать хотя бы на одном примере, как углубилось историческое воззрение Пушкина и каким обаятельным стал его лиризм в его зрелых произведениях, касающихся этой темы. Об этом говорят знаменитые строфы из 7-й главы «Евгения Онегина», при звуке которых до сих пор начинает биться сердце русского человека:
Как часто в горестной разлуке,
В моей блуждающей судьбе,
Москва, я думал о тебе!
Москва… Как много в этом звуке
Для сердца русского слилось!
Как много в нем отозвалось!
Вот, окружен своей дубравой,
Петровский замок. Мрачно он
Недавнею гордится славой.
Напрасно ждал Наполеон,
Последним счастьем упоенный,
Москвы коленопреклоненной
С ключами старого Кремля:
Нет, не пошла Москва моя
К нему с повинной головою.
Не праздник, не приемный дар,
Она готовила пожар
Нетерпеливому герою.
Отселе, в думу погружен,
Глядел на грозный пламень он.
Но ошибочно было бы заключать из сказанного, будто Пушкин, глубоко почувствовав и осмыслив историческое величие русского подвига 1812 года, не видел недостатков в России его времени и закрывал глаза на общественные язвы, причинявшие жестокую боль народным массам и лучшим представителям господствующего класса. Пушкин превосходно понимал, что войну 1812 года выиграл русский народ, а не царское правительство и его дворянская опора. Иронически говорит об этом Пушкин в не увидевшей при его жизни света и не дописанной им из-за цензурных условий 10-й главе «Евгения Онегина»:
Гроза двенадцатого года
Настала – кто тут нам помог?
Остервенение народа,
Барклай, зима, иль русский бог?
В повести «Рославлев», полемическом отрывке против одноименного романа Загоскина (1831), читаем: «Все говорили о близкой войне, и, сколько помню, довольно легкомысленно… К несчастью, заступники отечества были немного простоваты; они были осмеяны довольно забавно и не имели никакого влияния. Их патриотизм ограничивался жестоким порицанием употребления французского языка в обществах, введения иностранных слов, грозными выходками противу Кузнецкого моста и тому подобными. Молодые люди говорили обо всем русском с презрением или равнодушием… Словом, общество было довольно гадко. Вдруг известие о нашествии и воззвание государя поразили нас. Москва взволновалась… Гонители французского языка и Кузнецкого моста взяли в обществах верх и гостиные наполнились патриотами: кто высыпал из табакерки французский табак и стал нюхать русский; кто сжег десяток французских брошюрок, кто отказался от лафита и принялся за кислые щи. Все заклялись говорить по-французски: все закричали о Пожарском и Минине и стали проповедовать народную войну, собираясь на долгих отправиться в саратовские деревни. Полина (героиня повести) не могла скрыть свое презренье, как прежде не скрывала своего негодованья».
Эти строки, исполненные духа тонкой и острой сатиры, продиктованы были Пушкину тем глубоким конфликтом, который существовал у него с господствующей средой его времени и тогдашней русской властью и который, в конце концов, привел к трагической гибели поэта. Общеизвестны основные этапы этого конфликта. В 1820 году – ссылка на юг по распоряжению Александра I, длившаяся свыше четырех лет и сменившаяся более чем двухлетним заточением в глухой деревушке Псковской губернии Михайловском. Далее – мнимое «прощение» со стороны царя, Николая I, безуспешно в течение десяти лет пытавшегося «приручить» поэта то кнутом, то пряником, — то угрозой отдачи под суд за старые стихи о французской революции, то камер-юнкерским мундиром, — и неизменно оскорблявшего нравственное достоинство поэта и причинявшего ему жестокую душевную боль. И в конце концов – свирепая травля 1836-1837 годов, в которой приняли участие «сливки» тогдашнего общества при молчаливом попустительстве властей, травля, закончившаяся смертельной раной на дуэли с Дантесом 27 января 1837 года.
Достаточно вспомнить только эти, самые основные даты из истории не прекращавшейся почти двадцать лет борьбы между Пушкиным и теми, кому в это время в России принадлежали власть и влияние, чтобы понять, какой тяжелой и невыносимой должна была порою казаться Пушкину его жизнь. В отдельные минуты его отчаяние заходило так далеко, что у него вырывались проклятия по адресу страны, в которой он жил. Святая Русь мне становится невтерпеж», — пишет Пушкин своему брату в 1824 году, замышляя побег за границу. В 1836 году, окруженный ненавистью «высшего света» и замученный постоянными преследованиями полиции, Пушкин в письме к жене восклицает трагически: «Чорт догадал меня родиться в России с душою и талантом». Но не трудно понять, что здесь идет речь о самодержавно-крепостнической России, о России Аракчеева и Николая I, о той России, которая стяжала себе печальную славу международного жандарма и безвозвратно погибла в 1917 году <…>, а вовсе не о России русского народа, не о той России, которая дала миру целую плеяду великих гениев человечества, которая в 1812 году избавила мир от Наполеона <…>. Пушкин мучился в тисках полицейского режима, опиравшегося на бездушную бюрократическую, глубоко невежественную и совершенно чуждую стране «знать». Этому миру он посылал свои проклятия. Но вместе с тем он ни на минуту не переставал быть верным и любящим сыном своей родины, постоянно сознававшим свою кровную и неразрывную связь с ней. В этом же 1836 году, отвечая П. Я. Чаадаеву, автору известных «Философических писем», проникнутых безнадежно скептическим отношением к России, ее прошлому и будущему, Пушкин вдохновенно пишет: «Клянусь вам, моей честью, что на за что на свете я не хотел бы переменить родину или иметь другую историю, чем история наших предков, какой нам дал ее бог», хотя тут же целиком соглашается с Чаадаевым в его критике общественных неустройств николаевской эпохи.
Всю свою жизнь Пушкин оставался верен этому глубокому чувству полного слияния с родиной. Это чувство заставляло его искать сближения с декабристами, широко распространявшими в агитационных целях подпольную поэзию Пушкина, но боявшимися, из конспиративных соображений, включить ссыльного поэта в число членов тайного общества, так как он был слишком на виду и за ним очень зорко следили правительственные агенты. Однако Пушкин, горячо сочувствовавший движению декабристов, был гораздо прочнее связан с широкими кругами русского общества, чем дворянские революционеры <…>. Пушкин, наоборот. Впитал в себя лучшие соки русского народного характера и сумел претворить их в бессмертные поэтические создания, прославившие Россию и ее народ навсегда и повсюду.