Недавно о принадлежности сочинений протопопа Аввакума и его пустозерского соузника инока Епифания к барокко написал И. П. Смирнов: «Старообрядцы обращаются в своем литературном творчестве к издавна известным жанрам – среди прочего к житийному. Однако присущая эпохе барокко установка на приглушение оппозиций, в том числе контраста между “я” и “не-я”, влечет за собой у Аввакума и Епифания слияние жития с автобиографией.
<…>
Традиция (и тем более тот подчеркнутый консерватизм, о котором сейчас идет речь) затемняет этапный характер национальной культуры, замаскировывает ее включенность в интернациональное диахроническое движение. Использование старообрядцами XVII в. канонических жанров и прочих стереотипов окрашивало «спонтанное» русское барокко в средневековые тона и мешало сторонникам ‘древлего благочестия’ осознать их творческие устремления как новаторские, барочные. Традиции затрудняют культуропорождающим субъектам адекватное самопонимание. Если угодно: из-за них диахроническая поступательность часто (но, конечно, не всегда) делается б е с с о з н а т е л ь н ы м культуры» (Смирнов И. П. О древнерусской культуре, русской национальной специфике и логике истории (1991) // Смирнов И. Мегаистория. К исторической типологии культуры. М., 2000. С. 390).
Понимание барокко как культурной эпохи, которого придерживается исследователь, видится мне недостаточно четким, и, соответственно, употребление им термина «барокко», представляется, размытым и неопределенным. Постулируя своеобразие русского XVII века как периода барокко, И. П. Смирнов на этом основании приписывает барочные свойства явлениям, исторически одновременным с барочными культурными феноменами: сосуществование во времени становится отправным пунктом для причисления произведений Аввакума и Епифания к барочной литературе, барочные признаки их произведений не отмечаются.
К барочным текстам недавно отнес Житие Аввакума и А. В. Михайлов: «Это повествование, беспримерной искренности и простоты, разворачивается в так же предопределенном эпохой смысловом пространстве: совсем рядом с человеком живут Христос и богородица, бог и дьявол. Они тут даже ближе к человеку, чем в патетической риторике барокко: вверху зияет бездна вечного блаженства, внизу зияет бездна вечной кары, — как сказано в трагедии А. Грифиуса. Здесь, у протопопа Аввакума, эти силы всегда рядом, под боком, не метафоры, а сама реальность. Ими затронуты самые простые вещи из человеческого окружения. Простое слово Аввакума, ученого и неученого, — это тоже слово риторическое, нагруженное функцией морального значения, наставления. Оно зарождается в церковной традиции и здесь, ни на мгновение не забывая о вечной мере ценностей, оборачивается правдивостью самой жизни. Вечное смыкается с личным переживанием, вневременное с сиюминутным. Удивительно превращение этого риторического, опирающегося на всеобщее и внеличное слова в безыскусность правдивого <…>» (Михайлов А. В. Проблема стиля и этапы развития литературы нового времени // Михайлов А. В. Языки культуры: Учебное пособие по культурологии. М., 1997. С. 479—480).
Поэтика контрастов, свойственная миру Жития, А. В. Михайловым также трактуется как барочная: один из пределов барокко — «это небывалым образом совершившееся у протопопа Аввакума обретение правдивости жизни — жизни, которая, как и во всем барокко, разворачивается посредине между миром верха и низа, спасения и проклятия» (Там же. С. 480).
Однако А. В. Михайлов, кажется, словно забывает о декларированном им же самим принципе, согласно которому исследовательские дефиниции направлений и стилей должны учитывать внутреннюю точку зрения литературы (Михайлов А. В. Проблема анализа перехода к реализму в литературе XIX века // Михайлов А. В. Языки культуры. С. 58—61). «<…> Прилагать к произведению такое-то понятие вместо другого значит совершать весьма радикальную процедуру, — это, скажем, не просто стилистическая переориентация произведения, но почти буквально перенос его из одного дома, из одного мира — в другой» (Там же. С. 59).
Между тем, принципиальное отличие сочинений пустозерцев от барочной книжности (я не касаюсь влияния барокко на позднейшую старообрядческую словесность, прежде всего на выговскую школу) в том, что если барочные тексты имеют риторическую основу и подчинены игровой – в широком смысле – установке (то есть в известной степени являются литературой в узком смысле слова), то произведениям Аввакума и Епифания эти свойства абсолютно чужды. Аввакум отнюдь не играет словом, а житийная традиция — для него не фон, на котором можно удачно продемонстрировать свое мастерство и даже не риторическая норма, становящаяся мерой для индивидуальных стилевых «отклонений» и изысков. Аввакум воспринимает житийную традицию как слово не риторическое, а живое, как канву для собственных текстов. В аввакумовских сочинениях можно встретить и подобие барочного «остроумия», консептизма (хотя бы парадоксальный мотив темничного сидения как обладания всею землею, поданный в контрасте с мнимой властью царя — в «Пятой» челобитной). Однако для причисления сочинений Аввакума к барокко должны быть основания в семантике его текстов — а таких оснований как раз и нет. Аввакум как книжник не противопоставляет риторике и поэтике русского придворного барокко иное риторическое. Просто он пишет иначе и совсем не о том.
Сочинения Аввакума относятся к словесности не барокко, а «анти-барокко» или «контр-барокко». Показательна характеристика культурной установки Аввакума, принадлежащая А. М. Панченко: «Он стремился создать противовес барочной культуре (это главная причина его колоссальной продуктивности). В борьбе с нею он вынужден был так или иначе откликаться на те проблемы, которые эта культура выдвигала. В ней все более весомо заявляло о себе индивидуальное начало — и Аввакум также культивирует неповторимую, лишь ему присущую творческую манеру. “Царицей искусств” в барокко считалась поэзия — и Аввакум также начинает пользоваться мерной речью, ориентируясь на народный сказовый стих» (История русской литературы: В 4-х т. Л., 1980. Т. 1. Древнерусская литература. Литература XVIII века. С. 398).
Впрочем, утверждение А. М. Панченко о «стремлении создать противовес барокко» как о главной причине «колоссальной продуктивности» Аввакума и о «культивировании» Аввакумом «неповторимой творческой манеры» с целью сознательного соревнования и противоборства с барочной словесностью не кажутся мне вполне убедительными.
Обозначая время Аввакума как время барокко в русской культуре, мы «забываем», что это течение если и являлось до известной степени господствующим, то, по крайней мере, вовсе не было единственным. Традиционалистская словесность образовывала своеобразную оппозицию барочной литературе. Но оба течения были рождены одной и той же культурной ситуацией разрушения старого, привычного мироощущения, бытового уклада, системы жанров. И, соответственно, эти враждующие течения обнаруживают некоторые черты сходства, не переходящего однако в родство.