Появились профессора и просто профессоры. Впрочем, профессоров вообще не было звание это и ученые степени были отменены. Защиты докторских диссертаций совершались условно. Оппоненты заключали свои выступления так: Защита называлась диспутом. Особенно хорошо я помню защиту в такой условной форме, но в очень торжественной обстановке в актовом зале университета, Виктора Максимовича Жирмунского. Ему также условно была присуждена степень доктора, но не условно аплодировали и подносили цветы. Темой диспута была его книга .
Так же условно было и деление на и по признаку, кто как к нам обращался; или . , обращаясь к студентам, говорили , старые профессоры говорили студентам . Я не принимал во внимание этого условного признака и ходил ко всем, кто мне казался интересен.
Я поступил на Факультет общественных наук. Состав студентов был не менее пестрый, чем состав : были пришедшие из школы, но в основном это были уже взрослые люди с фронтов гражданской войны, донашивавшие свое военное обмундирование. Были работавшие и учившиеся по десять лет, были дети высокой петербургской интеллигенции, в свое время воспитывавшиеся с гувернантками и свободно говорившие на двух-трех иностранных языках (к таким принадлежали учившиеся со мной И. И. Соллертинский, И. А. Лихачев (будущий переводчик), П. Лукницкий (будущий писатель), да и многие другие).
На факультете были отделения. Было ОПО-Общественно-педагогическое отделение, занимавшееся историческими науками, было Этнолого-лингвистическое отделение> названное так по предложению Н. Я. Марра, здесь занимались филологическими науками. Этнолого-лингвистическое отделение делилось на секции. Я выбрал Романо германскую секцию, но сразу стал заниматься и на Славя. но-русской.
Обязательного посещения лекций в те годы не было. Не было и общих курсов, так как считалось, что общие курсы мало что могут дать фактически нового после школы. Студенты сдавали курс русской литературы XIX в. по книгам, прочесть которых надо было немало. Зато процветали раз личные курсы на частные темы по современной терминологии. Так, например, В. Л. Комарович вел по вечерам два раза в неделю курс по Достоевскому, и лекции его, начинаясь в шесть часов вечера, затягивались до двенадцатого часа. Он погружал нас в ход своих исследований, излагал материал как научные сообщения, и посещали его лекции многие маститые ученые. Я принимал участие в занятиях у В. М. Жирмунского по английской поэзии начала XIX в. и по Диккенсу, у В. К. Мюллера по Шекспиру, слушал введение в германистику у Брима, введение в славяноведение у Н. С. Державина, историографию древней русской литературы у члена-корреспондента АН СССР Д. И. Абрамовича, принимал участие в занятиях по Некрасову и по русской журналистике у В. Е. Евгеньева-Максимова; англосаксонским и среднеанглийским занимался у С. К. Боянуса, старофранцузским у А. А. Смирнова, слушал введение в философию и занимался логикой у А. И. Введенского, психологией у Басова (этот замечательный ученый очень рано умер), древнецерковнославянским языком у С. П. Обнорского, современным русским языком у Л. П. Якубинского, слушал лекции Б. М. Эйхенбаума, Б. А. Кржевского, В. Ф. Шишмарева и многих, многих других, посещал диспуты между формалистами и представителями традиционного академического литературоведения, пытался учиться пению по крюкам (ничего не вышло), посещал концерты симфонического оркестра в Филармонии, но путешествовал мало: не позволяло здоровье, условия для поездок по стране после гражданской войны были трудные, родители снимали на лето дачу, и надо было ею пользоваться целиком. Мы часто ездили на дачу в Токсово, и я интересовался историей тех мест (здесь еще в 1920-е годы жили шведы и финны, знавшие местные исторические предания, которые я записывал). Все кругом было интересно до чрезвычайности, а если вспомнить и о событиях чисто литературных, возможность пользоваться всеми книжными новинками, печатавшимися на Печатном Дворе, библиотекой университета и библиотекой редчайших книг в Доме книги, где по совместительству работал отец, то единственно, в чем я испытывал острый недостаток в своих занятиях, это во времени. Ленинградский университет в двадцатые годы представлял собой необыкновенное явление в литературоведении, а ведь рядом еще, на Исаакиевской площади, был Институт истории искусств (Зубовский институт) и существовала интенсивная театральная и художественная жизнь. Все это пришлось на время формирования моих научных интересов, и нет ничего удивительного в том, что я растерялся и многого просто не успевал посещать. Я окончил университет в 1928 г., написав две дипломные работы: одну о Шекспире в России в конце XVIII самом начале XIX в., другую о повестях о патриархе Никоне. К концу моего учения надо было еще зарабатывать на хлеб, службы было не найти, и я подрядился составлять библиотеку для Фонетического института иностранных языков. Институт был богатый, но деньги мне платили неохотно. Я работал в Книжном фонде на Фонтанке в доме № 20, возглавлявшемся Саранчиным. И снова поразительные подборки книг из различных реквизированных библиотек частных лиц и дворцов, редкости, редкости и редкости. Было жалко подбирать это все для Фонетического института. Я старался брать расхожее, необходимое, остальное, наиболее ценное, оставляя неизвестно кому. Что дало мне больше всего пребывание в университете? Трудно перечислить все то, чему я научился и что я узнал в университете. Дело ведь не ограничивалось слушанием лекций и участием в занятиях. Бесконечные и очень свободные разговоры в длинном университетском коридоре. Хождения на диспуты и лекции: в городе была тьма-тьмущая различных лекториев и мест встреч начиная от Вольфилы на Фонтанке, зала Тенишевой (будущий ТЮЗ), Дома печати и Дома искусств и кончая небольшим залом в стиле модерн на самом верху Дома книги, где выступали Есенин, Чуковский, различные прозаики, актеры и т. д. Посещения большого зала Филармонии, где можно было встретить всех тогдашних знаменитостей, особенно из музыкального мира. Все это развивало, и во все эти места открывал доступ университет, ибо обо всем наиболее интересном можно было узнать от товарищей по университету и Институту истории искусств. Единственно, о чем я жалею, это о том, что не все удалось посетить. Но из занятий в университете больше всего давали мне семинарии и просеминарии с чтением и толкованием тех или иных текстов. Во-первых, занятия по логике. С первого курса я посещал практические занятия по логике профессора А. И. Введенского, которые он по иронии судьбы вел в помещении бывших Женских бестужевских курсов. ,ибо женщин он открыто не признавал способными к логике. В те годы, когда логика входила в число обязательных предметов, он ставил студенткам , подчеркнуто не спрашивая их, изредка отпуская только иронические замечания по поводу женского ума. Но занятия свои он вел артистически, и студентки, хотя и в малом числе, на них присутствовали. Когда лекции и занятия А. И. Введенского прекратились, один из наших студентов, помню из числа участников гражданской войны, организовал группу по занятию логикой на квартире у профессора С. И. Поварнина, автора известного учебника логики. Мы ходили к нему и читали в русском переводе Гуссерля, изредка для лучше го понимания текста обращаясь к немецкому оригиналу. Поварнин неоднократно повторял нам: языки надо знать хотя бы немного, хотя бы постоянно прибегая к словарю, ибо переводчикам научных и технических книг доверять нельзя. И это мы ощущали. Настоящей школой понимания поэзии были занятия в семинарии по английской поэзии начала XIX в. у В. М. Жирмунского. Мы читали с ним отдельные стихотворения Шелли, Китса, Вордсворта, Байрона, анализируя их стиль и содержание. В. М. Жирмунский обрушивал на нас всю свою огромную эрудицию, привлекал словари и сочинения современников, толковал поэзию всесторонне и с биографической, и с историко-литературной, и с философской стороны. Он нисколько не снисходил к нашим плохим знаниям того, другого и третьего, к слабому знанию языка, символики, да и просто английской географии. Он считал нас взрослыми и обращался с нами как с учеными коллегами. Недаром он называл нас , церемонно здороваясь с нами в университетском коридоре. Это подтягивало. Нечто подобное мы ощущали и на семинарских занятиях по Шекспиру у Владимира Карловича Мюллера, на занятиях старофранцузскими текстами у Александра Александровича Смирнова, среднеанглийской поэзией у Семена Карловича Боянуса. Но истинной вершиной метода медленного чтения был пушкинский семинар у Л. В. Щербы, на котором мы за год успевали прочесть всего несколько строк или строф. Могу сказать, что в университете я в основном учился , углубленному филологическому пониманию текста. Иному занятиям в рукописных отделениях и библиотеках учил нас В. Е. Евгеньев-Максимов. Дав нам рекомендацию в архив, он как бы невзначай, приходил туда же и проверял, как мы работаем, все ли у нас благополучно. А однажды он возил меня с собой и к коллекционеру Кортавову в Новую Деревню за розысками каких-то документов. Он пробуждал в нас инициативу поисков, учил нас . Боязнь архивов Владислав Евгеньевич считал своего рода детской болезнью начинающего ученого, от которой он должен избавиться как можно быстрее. Увлекали меня и лекции Е. В. Тарле. Но лекции эти учили главным образом ораторскому, лекционному искусству. Часто впоследствии, когда я в сороковых годах начинал преподавать на историческом факультете Ленинградского университета, я вспоминал, как останавливался Тарле, якобы подыскивая подходящее слово, как потом в нас этим найденным словом, поражавшим своею точностью и запоминавшимся на всю жизнь. ИЗДАТЕЛЬСТВО АКАДЕМИИ НАУК СССР Осенью 1932 г. я поступил работать литературным редактором в Соцэгиз, помещавшийся на Невском в Доме книги. Не успел я немного освоиться с работой, как у меня начались жесточайшие язвенные боли. Я не обращал на них внимания и продолжал ходить на работу. У меня воз никло сильное кровотечение. В полубессознательном состоянии меня доставили в Куйбышевскую больницу. В приемный покой вызвали родителей и сказали им прямо: потеря крови чрезвычайно большая и надежды почти нет. Но меня спас хирург Абрамзон (в блокаду он погиб от снаряда), который тогда стал делать первые опыты переливания крови. Я пролежал в больнице несколько месяцев, затем лежал в Институте питания (был такой в Ленинграде) и занимался беспорядочным чтением. Чтение, чтение и чтение. Потом пошли поиски работы. Я устроился работать в типографию корректором по иностранным языкам. Боли возобновились. Придя домой, я валился в постель и заглушал боль чтением. Недостатка в книгах не было. Труд корректоров, считавшийся тогда тяжелым, ограничивался шестью часами. В пять часов я был уже дома и в постели. Благодаря связям отца в типографиях и возможности получать книги из превосходной библиотеки Дома книги чтение мое приобрело более систематический характер. Я читал книги по искусству, по истории культуры. Иногда посещал библиотеку сам. Когда в 1934 г. я был переведен на работу в Издательство Академии наук СССР, я получил возможность получать книги из Библиотеки Академии наук. Утомление от корректорского чтения и от вычитки рукописей не мешало мне в моем доволен своей судьбой. Делал выписки, размышлял и ни с кем почти не общался. Единственным моим другом был мой однокашник по университету М. И. Стеблин-Каменский. В отличие от меня, ему не удалось кончить университет, и он сдавал все предметы экстерном, работая в том же издательстве техническим редактором. Среди издательства было много пожилых людей . Два бывших барона, лицеист, правовед, странный старичок старообрядец, оказавшийся моим дальним родственником по матери, и два замечательных по своей общей культуре человека А. В. Суслов, родственник жены Достоевского, и Л. А. Федоров. Общение с ними было великой школой. Как важно выбирать своих знакомых и главным образом среди людей выше тебя по культурному уровню! Четырехлетняя работа в Ленин градском отделении Издательства Академии наук не осталась без пользы. Работа эта создала у меня интерес к проблемам текстологии и, в частности, текстологии печатных изданий. Я участвовал вместе с техническим редактором Львом Александровичем Федоровым (умер от истощения во время блокады) и будущим известным скандинавистом М. И. Стеблин-Каменским в создании справочника-инструкции для корректоров Академии наук. Справочник этот вышел в ограниченном тираже в конце тридцатых годов. Вообще моя работа в издательстве по многим пунктам соприкасалась с моим . Создание книг меня интересовало чрезвычайно. Я собирал уже случайно попадавшиеся книги по издательскому и типографскому делу, по художественному оформлению книг особенно обложек (я их предпочитал жестким и грубым переплетам). Продолжалось и общение с типографскими работниками, в частности с замечательным коллекционером книг советского периода И. Г. Галактионовым (куда-то делась его библиотека? неужели после его смерти она была распродана по частям?). Ю. Г. Оксман как-то напомнил мне, что он предлагал мне перейти в Пушкинский Дом, где он был заместителем директора, но я категорически отказался. И в самом деле, в издательстве мне было хорошо, и если бы не маленькие заработки, то и совсем хорошо. Здесь царила атмосфера общего труда, а во главе стоял М. В. Валерианов бывший метранпаж Печатного Двора (метранпажи это бы ли наборщики высшей квалификации, одновременно выполнявшие обязанности технических редакторов и умевшие прекрасно делать титульные листы только средствами набора, искусство, ныне утраченное). М. В. Валерианов заботился о деле, а потому и о людях. Он был умен и интеллигентен от природы. Вечная ему память. В 1937 г. я редактировал и корректировал А. А. Шахматова, которое издавала В. П. Адрианова-Перетц. Я увлекся работой по летописанию, проверкой всех данных шахматовской рукописи и в конце концов попросил у Варвары Павловны дать мне работу в Отделе древнерусской литературы Института русской литературы (Пушкинский Дом) АН СССР. Перевод быстро осуществился, и с этого времени началась моя работа как специалиста по древнерусской литературе. ПОПЫТКИ ПИСАТЬ В моем школьном образовании был один очень существенный недостаток: мы не писали классных работ и не делали домашних заданий (впрочем, домашние письменные работы все же иногда выполняли, но задавали их редко). Классные работы писать было нельзя. В годы моих последних классов зимой школа не отапливалась, мы сидели в пальто, в варежках сверх перчаток, и учителя время от времени заставляли нас согреваться: мы вставали, по-кучерски взмахивали руками и били в ладоши. Наступало оживление. А домашние задания тоже было делать трудно, да и проверять их учителям было тяжело. Вечерами пре подаватели не сидели дома прирабатывали лекциями, за которые платилось иногда провизией (слово в значении тогда еще не было в употреблении). В общем, когда я появился в университете, я с трудом мог в письменной форме изложить свои мысли. Хотя я и на писал, как уже было сказано, две дипломные работы одну о Шекспире в России в конце XVIII в., а другую о повестях о Никоне, но изложены они были детским язы ком и беспомощны по композиции. Особенно не удавались мне переходы от предложения к предложению. Было та кое впечатление, что каждое предложение жило самостоятельно. Логическое повествование не складывалось. Фразу трудно было прочесть вслух; она была . И вот сразу же по окончании университета я решил учиться писать, и систему придумал сам. Учил ей и своего друга Дмитрия Павловича Каллистова. Во-первых, чтобы язык мой был богатым, я читал книги, с моей точки зрения хорошо написанные, написанные хорошей прозой научной, искусствоведческой. Я читал М. Алпатова, А. Дживелегова, П. Муратова, И. Грабаря, Н. Н. Врангеля (в частности, его путеводитель по Русскому музею), В. Курбатова и делал из их книг выписки главным образом фразеологические обороты, отдельные слова, выражения, образы и т. д. Во-вторых, я решил писать каждый день, как классные сочинения, и писать особым образом. Этот особый образ я назвал , то есть не останавливаясь. Я решил (и решил правильно), что главный источник богатой письменной речи речь устная. Поэтому я старался записывать свою собственную, внутреннюю устную речь, старался догнать пером внутренний монолог, обращенный к конкретному читателю адресату письма или просто читателю. И как-то быстро стало получаться. Работая корректором, я вел записные книжки, куда записывал особенно точно выраженные мысли. Впоследствии, когда я поступил в Институт русской литературы (Пушкинский Дом) это было в 1938 г.и Варвара Павловна Адрианова-Перетц поручила мне для (т. 2; он вышел только в 1951 г.) написать главу о литературе XI-XIII вв., она мною была написана как . Далось мне это очень нелегко. На даче в Елизаветине я переписывал текст от руки не менее десяти раз. Правил и переписывал, правил и переписывал, а когда уже все казалось хорошо, я все же снова садился переписывать и в процессе переписки рождались те или иные улучшения. Я читал текст вслух и про себя, отрывками и целиком, проверял кусками и логичность изложения в целом. Когда в ИИМКе (ныне Институт археологии АН СССР), по инициативе которого создавалась я читал свой текст, то чтение имело большой успех, и с это го момента меня охотно стали приглашать участвовать в разных изданиях. К великому моему сожалению, текст моей главы был сильно испорчен в печатном издании прав кой редакторов. И все же первую свою Государственную премию я получил в числе очень немногих именно за участие в . РАБОТА В ПУШКИНСКОМ ДОМЕ В. П. Адрианова-Перетц была замечательным организатором работ Отдела древнерусской литературы. Заведовал Отделом академик А. С. Орлов совместно с Варварой Павловной, а организационный талант, административный ум и знания у Варвары Павловны были исключительными. Отличалась она и огромной работоспособностью, несмотря на плохое здоровье. Мы в Отделе приступали к написанию первых двух томов десятитомной . Здесь мне пригодились мои старые мечты о создании настоящей истории русской литературы XI-XVI вв., интерес к летописанию и искусству Древней Руси. Я стал редактировать и писать. В первом томе параллельно готовившегося учебника для вузов я писал разделы по истории русского искусства (моя идея) и написал их от XI до XVIII в. включительно. Получилась миниатюрная история русского искусства, связанная с историей русской литературы. Но привлечь меня к настоящей работе по десятитомной Варвара Павловна еще не решалась. 11 июня 1941 г. я защитил кандидатскую диссертацию по новгородскому летописанию XII в. Для меня это была не только диссертация, но и выражение своей увлеченности Новгородом, где мы с женой в 1937 г. провели свой отпуск. Мы исходили Новгород и окрестности вдоль и поперек, побывали в каждом достопримечательном месте. Летописи Новгорода представлялись мне живыми, события становились почти зримыми. С тех пор я оценил научные темы, даже отвлеченно филологические, в которых была бы хоть доля личного чувства. Своим ученикам я стараюсь постоянно рекомендовать темы, так или иначе связанные с ними биографически, темы, не только обещающие интересные результаты, но и близкие им по материалу. Защиты диссертаций были в те времена не очень частым явлением. На моей диссертации оппонентами выступа ли акад. А. С. Орлов и А. Н. Насонов. Пришли лингвисты (среди них акад. Б. М. Ляпунов, Б. А. Ларин, Е. С. Истрина) и литературоведы (В. Л. Комарович), историки и историки искусства (Н. Н. Воронин). Народу было довольно много. А. Н. Насонов как оппонент произносил свой до вольно длинный отзыв со множеством частных замечаний, не имея перед собой в руках ни единого листка бумаги все по памяти. Через две недели разразилась война. На призывном пункте меня с моими постоянными язвенными кровотечениями начисто забраковали, и я довольствовался участием в самообороне, жил на казарменном положении в институте, работая и дежуря на башне Пушкинского Дома. В моем ведении была ручная сирена, которую я при водил в действие при каждом налете вражеской авиации. Спал я то на крыловском диванчике, то на большом диване из Спасского-Лутовинова, и думал, думал. Удивительно, что, несмотря на голод и на физические работы по спасению наших ценностей в Пушкинском Доме, несмотря на все нервное напряжение тех дней (а может быть, именно благодаря этому нервному напряжению), язвенные боли у меня совсем прекратились, и я находил время читать и работать. Не касаюсь сейчас истории нашей жизни в блокирован ном Ленинграде: это тема целой книги. Писать о блокаде мельком невозможно. Скажу лишь следующее: потери в нашем институте, в нашей семье, среди наших знакомых и родных были ужасающие: больше половины моих родных и знакомых погибло от истощения. Мы очень плохо представляем себе, сколько людей унес во время блокады голод и все остальные лишения. Однако мозг в голод работал напряженно. Я даже думаю, что эта усиленная работа голодающего мозга в человеке. Особенно остро мыслить в период лишений и опасности необходимо для сохранения жизни. Но думалось в этот период не о том, как бы избегнуть этих лишений, а об общих судьбах нашей страны, России. В этот период зародились во мне идеи, легшие в основу сперва книжки , написанной совместно с М. А. Тихановой и вышедшей в Ленинграде осенью 1942 г., а потом книг и , увидевших свет, несмотря на военные трудности, в 1945 г. Уже в этих книгах начала рождаться идея на Руси, которая впоследствии легла в основу моих книг по истории древней русской литературы и целого ряда других работ, связанных с ней и развивающих те же идеи. В 1947 г. я подготовил докторскую диссертацию по истории русского летописания, сильно сокращенный и упрощенный вариант которой вышел в свет благодаря помощи акад. И. Ю. Крачковского под названием . Основная идея и тема диссертации заключалась в попытке рассмотреть всю историю русского летописания как историю литературного жанра, при этом постоянно меняющегося в зависимости от изменения историко-литературной обстановки. До меня проблема изменения типов летописного жанра не ставилась. Метод А. А. Шахматова и М. Д. Приселкова позволял рассматривать историю летописания только как историю сводов. Историей сводов я также интересовался для Новгорода XII в., это была тема моей кандидатской диссертации. Методика А. А. Шахматова по установлению истории текста летописания и мой опыт практической работы корректора в Издательстве АН СССР в тридцатые годы помогли мне создать теорию текстологии как науки, изучающей историю текста произведений. В развернутом виде эта концепция дана мною была в книге (издана в 1962 г., второе издание 1983 г.). Краткое изложение моей концепции дано в сильно сокращенном виде в книге (1964). Книга эта, а также и другие книги , (1945, 1969), (1946, 1967) были переизданы за рубежом на русском языке и в переводе на иностранные языки. Через несколько лет я издал две книги, вызвавшие много откликов и подражаний: (1958, 1970) и (1967, 1971). Последняя книга принесла мне вторую Государственную премию. Не перечисляю других моих работ и частных исследований. Подводить итоги моей работы еще рано. 1985