Автор: Салтыков-Щедрин М.Е.
Карась с ершом спорил. Карась говорил, что можно на свете одною правдою
прожить, а ерш утверждал, что нельзя без того обойтись, чтоб не слукавить. Что именно разумел ерш под выражением "слукавить" - неизвестно, но только всякий раз, как он эти слова произносил, карась в негодовании восклицал:
- Но ведь это подлость!
На что ерш возражал:
- Вот ужо увидишь!
Карась - рыба смирная и к идеализму склонная: недаром его монахи любят. Лежит он больше на самом дне речной заводи (где потише) или пруда, зарывшись в ил, и выбирает оттуда микроскопических ракушек для своего продовольствия. Ну, натурально, полежит-полежит, да что-нибудь и выдумает. Иногда даже и очень вольное. Но так как караси ни в цензуру своих мыслей не представляют, ни в участке не прописывают, то в политической неблагонадежности их никто не подозревает. Если же иногда и видим, что от времени до времени на карасей устраивается облава, то отнюдь не за вольнодумство, а за то, что они вкусны.
Ловят карасей, по преимуществу, сетью или неводом; но, чтобы ловля была удачна, необходимо иметь сноровку. Опытные рыбаки выбирают для этого время сейчас вслед за дождем, когда вода бывает мутна, и затем, заводя невод, начинают хлопать по воде канатом, палками и вообще производить шум. Заслышав шум и думая, что он возвещает торжество вольных идей, карась снимается со дна и начинает справляться, нельзя ли и ему как-нибудь пристроиться к торжеству. Тут-то он и попадает во множестве в мотню, чтобы потом сделаться жертвою человеческого чревоугодия. Ибо, повторяю, караси представляют такое лакомое блюдо (особливо изжаренные в сметане), что предводители дворянства охотно потчуют ими даже губернаторов.
Что касается до ершей, то это рыба уже тронутая скептицизмом и притом колючая. Будучи сварена в ухе, она дает бесподобный бульон.
Каким образом случилось, что карась с ершом сошлись, - не знаю; знаю только, что однажды, сошедшись, сейчас же заспорили. Поспорили раз, поспорили другой, а потом и во вкус вошли, свидания друг другу стали назначать. Сплывутся где-нибудь под водяным лопухом и начнут умные речи разговаривать. А плотва-белобрюшка резвится около них и ума-разума набирается.
Первым всегда задирал карась.
- Не верю, - говорил он, - чтобы борьба и свара были нормальным законом, под влиянием которого будто бы суждено развиваться всему живущего на земле. Верю в бескровное преуспеяние, верю в гармонию и глубоко убежден, что счастие - не праздная фантазия мечтательных умов, но рано или поздно сделается общим достоянием!
- Дожидайся! - иронизировал ерш.
Ерш спорил отрывисто и неспокойно. Это - рыба нервная, которая, по-видимому, помнит немало обид. Накипело у нее на сердце... ах, накипело! До ненависти покуда еще не дошло, но веры и наивности уж и в помине нет. Вместо мирного жития она повсюду распрю видит; вместо прогресса - всеобщую одичалость. И утверждает, что тот, кто имеет претензию жить, должен все это в расчет принимать. Карася же считает "блаженненьким", хотя в то же время сознает, что с ним только и можно "душу отводить".
- И дождусь! - отзывался карась, - и не я один, все дождутся. Тьма, в которой мы плаваем, есть порождение горькой исторической случайности; но так как ныне, благодаря новейшим исследованиям, можно эту случайность по косточкам разобрать, то и причины, ее породившие, нельзя уже считать неустранимыми. Тьма - совершившийся факт, а свет - чаемое будущее. И будет свет, будет!
- Значит, и такое, по-твоему, время придет, когда и щук не будет?
- Каких таких щук? - удивился карась, который был до того наивен, что когда при нем говорили: "На то щука в море, чтоб карась не дремал", то он думал, что это что-нибудь вроде тех никс и русалок, которыми малых детей пугают, и, разумеется, ни крошечки не боялся.
- Ах, фофан ты, фофан! Мировые задачи разрешать хочешь, а о щуках понятия не имеешь!
Ерш презрительно пошевеливал плавательными перьями и уплывал восвояси; но, спустя малое время, собеседники опять где-нибудь в укромном месте сплывались (в воде-то скучно) и опять начинали диспутировать.
- В жизни первенствующую роль добро играет, - разглагольствовал карась, - зло - это так, по недоразумению допущено, а главная жизненная сила все-таки в добре замыкается.
- Держи карман!
- Ах, ерш, какие ты несообразные выражения употребляешь! "Держи карман"! разве это ответ?
- Да тебе, по-настоящему, и совсем отвечать не следует. Глупый ты - вот тебе и сказ весь!
- Нет, ты послушай, что я тебе скажу. Что зло никогда не было зиждущей силой - об этом и история свидетельствует. Зло душило, давило, опустошало, предавало мечу и огню, а зиждущей силой являлось только добро. Оно устремлялось на помощь угнетенным, оно освобождало от цепей и оков, оно пробуждало в сердцах плодотворные чувства, оно давало ход парениям ума. Не будь этого воистину зиждущего фактора жизни, не было бы и истории. Потому что ведь, в сущности, что такое история? История - это повесть освобождения, это рассказ о торжестве добра и разума над злом и безумием.
- А ты, видно, доподлинно знаешь, что зло и безумие посрамлены? - подтрунивал ерш.
- Не посрамлены еще, но будут посрамлены - это я тебе верно говорю. И опять-таки сошлюсь на историю. Сравни, что некогда было, с тем, что есть, - и ты без труда согласишься, что не только внешние приемы зла смягчились, но и самая сумма его приметно уменьшилась. Возьми хоть бы нашу рыбную породу. Прежде нас во всякое время ловили, и преимущественно во время "хода", когда мы, как одурелые, сами прямо в сеть лезем; а нынче именно во время "хода"-то и признается вредным нас ловить. Прежде нас, можно сказать, самыми варварскими способами истребляли - в Урале, сказывают, во время багрения, вода на многие версты от рыбьей крови красная стояла, а нынче - шабаш. Неводы, да верши, да уды - больше чтобы ни-ни! Да и об этом еще в комитетах рассуждают: какие неводы? по какому случаю? на какой предмет?
- А тебе, видно, не все равно, каким способом в уху попасть?
- В какую такую уху? - удивлялся карась.
- Ах, прах тебя побери! Карасем зовется, а об ухе не слыхал! Какое же ты после этого право со мной разговаривать имеешь? Ведь чтобы споры вести и мнения отстаивать, надо, по малой мере, с обстоятельствами дела наперед познакомиться. О чем же ты разговариваешь, коли даже такой простой истины не знаешь, что каждому карасю впереди уготована уха? Брысь... заколю!
Ерш ощетинивался, а карась быстро, насколько позволяла его неуклюжесть, опускался на дно. Но через сутки друзья-противники опять сплывались и новый разговор затевали.
- Намеднись в нашу заводь щука заглядывала, - объявлял ерш.
- Та самая, о которой ты намеднись упоминал?
- Она. Приплыла, заглянула, молвила: "Чтой-то будто уж слишком здесь тихо! должно быть, тут карасям вод?" И с этим уплыла.
- Что же мне теперича делать?
- Изготовляться - только и всего. Ужо, как приплывает она да уставится в тебя глазищами, ты чешую-то да перья подбери поплотнее, да прямо и полезай ей в хайло!
- Зачем же я полезу? Кабы я был в чем-нибудь виноват...
- Глуп ты - вот в чем твоя вина. Да и жирен вдобавок. А глупому да жирному и закон повелевает щуке в хайло лезть!
- Не может такого закона быть! - искренно возмущался карась. - И щука зря не имеет права глотать, а должна прежде объяснения потребовать. Вот я с ней объяснюсь, всю правду выложу. Правдой-то я ее до седьмого пота прошибу.
- Говорил я тебе, что ты фофан, и теперь то же самое повторю: фофан! фофан! фофан!
Ерш окончательно сердился к давал себе слово на будущее время воздерживаться от всякого общения с карасем. Но через несколько дней, смотришь, привычка опять взяла свое.
- Вот кабы все рыбы между собой согласились... - загадочно начинал карась.
Но тут уж и самого ерша брала оторопь. "О чем это фофан речь заводит? - думалось ему, - того гляди, проврется, а тут головель неподалеку похаживает. Ишь, и глаза в сторону, словно не его дело, скосил, а сам знай прислушивается".
- А ты не всякое слово выговаривай, какое тебе на ум взбредет! - убеждал он карася, - не для чего пасть-то разевать: можно и шепотком, что нужно, сказать.
- Не хочу я шептаться, - продолжал карась невозмутимо, - а говорю прямо, что ежели бы все рыбы между собой согласились, тогда...
Но тут ерш грубо прерывал своего друга.
- С тобой, видно, гороху наевшись, говорить надо! - кричал он на карася и, навостривши лыжи, уплывал от него восвояси.
И досадно ему, да и жалко карася было. Хоть и глуп он, а все-таки с ним одним по душе поговорить можно. Не разболтает он, не предаст - в ком нынче качества-то эти сыщешь? Слабое нынче время, такое время, что на отца с матерью надеяться нельзя. Вот плотва, хоть и нельзя о ней прямо что-нибудь худое сказать, а все-таки, того гляди, не понимаючи, сболтнет! А об головлях, язях, линях и прочей челяди и говорить нечего! За червяка присягу под колоколами принять готовы! Бедный карась! ни за грош он между ними пропадет!
- Посмотри ты на себя, - говорил он карасю, - ну, какую ты, не ровен час, оборону из себя представить можешь? Брюхо у тебя большое, голова малая, на выдумки негораздая, рот - чутошный. Даже чешуя на тебе - и та не серьезная. Ни проворства в тебе, ни юркости - как есть увалень! Всякий, кто хочет, подойди к тебе и ешь!
- Да за что же меня есть, коли я не провинился? - по-прежнему упорствовал карась.
- Слушай, дурья порода! Едят-то разве "за что"? Разве потому едят, что казнить хотят? Едят потому, что есть хочется - только и всего. И ты, чай, ешь. Не попусту носом-то в иле роешься, а ракушек вылавливаешь. Им, ракушкам, жить хочется, а ты, простофиля, ими мамон с утра до вечера набиваешь. Сказывай: какую такую они вину перед тобой сделали, что ты их ежеминутно казнишь? Помнишь, как ты намеднись говорил: "Вот кабы все рыбы между собой согласились..." А что, если бы ракушки между собой согласились, - сладко ли бы тебе, простофиле, тогда было?
Вопрос был так прямо и так неприятно поставлен, что карась сконфузился и слегка покраснел.